Набожа не спешила уходить, тянула время, пока гать не останется в полном ее распоряжении. Молодой Кузнец не возражал: не обнял ее за плечи со словами «пора идти», лишь потянулся к ней, но, видя, как она далека от него, убрал руку. Отойдя на шаг, кашлянул. Набожа не шевельнулась, и он отступил еще на шаг. И еще.
Она вытряхнула содержимое мешочка на открытую ладонь и слизнула с десяток семян белены. Набоже не доводилось прежде пробовать их, и теперь, жуя — ибо так они подействуют быстрее, — она морщилась от резкой горечи.
Лежа навзничь на грубых бревнах гати, она старалась отлепить едкую кашицу, завязшую в зубах, прилипшую к деснам. Глотая, Набожа оглядывалась по сторонам: на берегу все еще горели шесть факелов.
Глаза у нее закрылись. А когда она снова открыла их, факелы погасли и сгустился туман. Набожа перевернулась на бок. Веки, дрогнув, сомкнулись. Туман сгущался, пока не обернулся сперва одеялом, а затем горой шкур. Щека ощутила тепло, похожее на дыхание, кожа от него сделалась влажной. Она дождалась, пока меха над ней зашевелились, и ощутила тяжесть бедер на своем теле, пальцы, ласкающие ключицы. Она слегка повернула лицо. Затем на щеку легла ладонь, и она узнала кончики пальцев Арка — сухие, чуть шершавые, словно катающие песчинки по ее коже.
Набожа раскрыла глаза и посмотрела сквозь туман на звезды, крошечные пятнышки света: они кружились, сливались, приближались, превращаясь в глаза — внимательные, обрамленные белесыми ресницами, светлыми бровями. Она протянула руку и дотронулась пальцами до глазной впадины, ощутила сопротивление кожи, кость под ней. Провела по красновато-пурпурному полумесяцу на щеке Арка.
Она почувствовала, что взлетает, что дух покидает тело, наблюдая сверху за тем, как Арк расстегивает пряжки, стаскивает платье с ее плеч, груди, талии, бедер, колен, щиколоток, и все же она по-прежнему ощущала грубую шерсть, скользящую по коже, его сильные руки, влажный рот, напрягшееся мужское естество, свои разведенные ноги и приподнявшиеся бедра, момент, когда он вошел в нее, когда они соединились. Он был неторопливым и нежным, и Набожа льнула к нему, зарывшись лицом в изгиб его шеи. Она притягивала его ближе, глубже, пока они не слились воедино.
Она проснулась на гати в бездонной ночи, в застегнутом на плечах платье, с пересохшим ртом, распухшим языком. Повернулась на бок, подложив ладонь под щеку, затем встала.
Набожа не чувствовала ни тепла, ни влаги между ног, не помнила ни содроганий, ни нежности. И все же внимательные глаза Арка, шершавая кожа его пальцев были явственно ощутимы — больше, чем воспоминание; больше, чем окошко, ненадолго распахнутое в прошлое. В тот момент она знала: Арк не пережил жестокости римлян, она призвала его из Другого мира и самозабвенно отдавалась ему на бревнах гати, хотя теперь ее супругом был Молодой Кузнец.
А супруг в одиночестве спал на их лежаке — или, скорее, бодрствовал, зажмурившись в ночной тьме, не понимая, как может время тянуться настолько долго, как может солнце не вставать, как может петух не кричать. Почему она не вернулась? Будет ли она вечно убиваться по ушедшему возлюбленному? Ошибался ли Кузнец, когда думал, что теплое гнездо спасет израненную птицу?
Набожа вспоминала амулет, свои клятвы, что пожертвовала его Матери-Земле. Вспоминала свои сомнения, мысли о том, что та первая ложь распахнула дверь обману. Набожа утерла со щек слезы. Она поднажмет, всем весом наляжет на эту дверь, силой воли захлопнет ее и сделается супругой, подобающей такому достойному человеку. Больше никогда она не потянется к Арку на бревнах гати, томясь по тяжести его ладоней на коже. Никогда больше они с Молодым Кузнецом не проведут ночь Усопших порознь. Вместо этого она станет сидеть с ним вечерами, касаясь его бедром; гладить его руку, проходя мимо — в дверях, у огня. Она будет молоть ему пшеницу и заботливо чинить штаны, будет стоять, прислонившись к низкой стене кузни, и заинтересованно глядеть на раскаленное железо, инструменты и мехи — она постарается. Теперь ей стало ясно: то, что она чувствовала, глядя издали на Молодого Кузнеца в его кузне, было скольжением к обрыву любви. И она соскользнет в этот обрыв. Она ляжет на спину и раздвинет колени, позволит желанию расти, достичь вершины и обрушиться в непреходящий жар.
Она даст ему предсказанное друидом дитя.
ГЛАВА 34ХРОМУША
Ни один из сородичей не глядит на моего отца, стоящего рядом с каменным алтарем, рядом с Лисом. Никто не осмеливается поднять взгляд. Почти наверняка все они — как и я, как и отец — мысленно подсчитывают, сколько лун минуло с того мрачного вечера в начале Зяби, когда пропал Арк, до моего рождения в теплый полдень, когда солнце высоко стояло в небе. Это было в пору Роста, но не в Ту, что наступила после исчезновения Арка, а в следующую. Почти двадцать лун спустя. Очень странно и трудно это осознавать. Но все же у меня на пояснице красноречивая отметина, и я не похожа на других: я признанная провидица. И всем известны слухи о тех долгих неделях, когда моя мать чуть ли не еженощно исчезала из дому, когда она причитала на гати, тянущейся над мочажиной, где слышнее дыхание Другого мира. Я думаю о пользе белены, когда нужно высвободить дух из тела, и о том, как матушка сказала: «Я хотела, чтобы меня унесло в Другой мир». Я думаю о ее словах: «Я тебя обманула», «Изъян Хромуши — это мое наказание». И я склонна верить ей.
Я отсчитываю луны от моего рождения. Ночь Усопших, когда ворота в Другой мир приоткрываются, была девятью лунами раньше. Я прикладываю руку к сердцу, считаю снова — и смиряюсь с правдой.
Лис громко хлопает в ладоши, и все лица обращаются к нему. Некоторые женщины прикасаются к губам, к земле.
Мать поднимается с колен, берет в ладони лицо отца, поворачивает к себе — к своей бледной коже и розовым губам, прямому носу, изящному подбородку.
— Кузнец, — говорит она, почти молит, — я была несчастна. Но я больше не ищу его. Это было очень давно.
Он пытается отвернуться, но она еще крепче сжимает его лицо в ладонях.
— Ты ее отец во всем остальном, — говорит она, ловя его взгляд, словно своими прекрасными печальными глазами сможет вечно удерживать его во власти чар.
Отец смотрит на Рыжаву, на которую теперь обращены все взоры. Та не сводит с него глаз, чуть недоверчиво наклонив голову, словно давным-давно знает его самого и его привычку пасовать перед женщиной, за которой он ходил по пятам с отроческих лет — утомительная, нескончаемая погоня.
Он снова переводит взгляд на мать.
— Изгоняю тебя, — произносит он сильным, ясным голосом, каким пристало мужчине отвечать неверной супруге.
Деревня ахает. Мне требуется некоторое время, чтобы сообразить, осознать: сейчас моя мать нанесла последний удар истерзанному отцовскому сердцу.
Лис хлопает ладонью по каменному алтарю и, пока сородичи шепотом перебирают имена богов и знакомые слова благоговения, хлопает снова.
— Ты по-прежнему можешь любить ее, — говорит матушка, убирая ладони с его лица. — Ты будешь по-прежнему любить ее?
Он молчит, отказывая ей в утешении, ибо она заслуживает кары за все то, в чем отказывала ему.
Он будет любить меня по-прежнему. Я знаю. Его любовь не смутится моим происхождением. Тут он, как и я, ничего поделать не может.
Арк зачал меня, но мой истинный отец дает мне пищу, одежду и кров. Он чинит нашу тростниковую крышу, наши глинобитные стены. Суровыми ночами он встает, чтобы подбросить полено в огонь и плотнее укутать меня мехом. Он берет меня за руку, гладит по волосам, целует в лоб с нежностью, чуждой большинству мужчин. Ради меня он обнажает кинжал против друида, не страшась последствий подобного действа.
Матушка хватает меня в охапку, прижимает к себе. Она содрогается от рыданий, прерываясь лишь для того, чтобы осыпать поцелуями мои волосы, мои сухие щеки. Хмара и Старец тянутся ко мне, к ней, словно она не изгнана, словно остается одной из нас. Она не разжимает объятий, не перестает рыдать. Я стою, прижав руки к бокам.
Внезапно я чувствую металлический привкус во рту, за которым следует белая вспышка, и я вижу мать, огибающую пшеничное поле. Ее руки поднимаются к шее, к амулету, покоящемуся в ямке на шее: серебряный крест Матери-Земли, тонкая, восхитительная работа, предназначенная покорить равнодушное сердце.
Затем я возвращаюсь и вновь ощущаю себя пленницей в ее объятиях. Вдыхая ее знакомый запах, я расслабляю напрягшиеся руки. Но то видение — скорее мгновение из прошлого, нежели из грядущих дней, — появилось для того, чтобы напомнить мне о ее первой лжи: тогда, давным-давно, на празднике Очищения, она сказала, что бросила амулет в болото, принеся жертву Матери-Земле. И может быть, та ложь не была первой.
— Изыди, прелюбодейка! — изрыгает Лис. — Изыди из этих мест, где чтят наши священные традиции! Изыди с Черного озера!
Но она по-прежнему не разнимает рук, пока я не начинаю извиваться и не выворачиваюсь из ее объятий. Некоторое время она потерянно стоит, затем тянет ко мне руку. Я думаю о своем проклятии, о всех тех днях, что провела в раздумьях о его источнике. Мы так похожи с матушкой, и она так легко принимала на веру необъяснимое. Может быть, она не понаслышке знает о прорицаниях? Когда я думала об отце, о его работе, мне казалось, что некоторые вещи создаются с помощью высшей силы. Вот ведь простота! В моем проклятии виновато не что иное, как темнота, неверность, мать, цепляющаяся за то, чего нам не дано найти в этом мире.
Я отшатываюсь от ее вытянутой руки.
Мать, спотыкаясь, бредет к тропе, спотыкается еще три раза, и вот я уже не различаю мелькания ее синего платья среди деревьев. Сердце у меня бьется ровно, спокойно, как будто я наблюдаю все со стороны, как будто грядущее невозможно, как и происходящее сейчас.
В следующий момент я вижу, как Пастух подхватывает двух своих младших детей, а Вторая Вдова — одного из сыновей, словно они готовятся бежать из рощи. Затем я замечаю нечто странное: пошатывающуюся лисицу, ее шевелящиеся уши, белое горло, поджатый пушистый хвост. И тут я понимаю, почему с ее дороги убирают детей: круглые зрачки горящих желтых глаз зверя сильно расширены.