По привычке я оглядываюсь в поисках матери, чтобы спросить, что она думает о появлении больной твари. Но, разумеется, матери здесь нет, и я понимаю, что еще долгие годы буду оглядываться — и не находить ее заботливого лица. У меня подкашиваются ноги.
Лисица двигается кругами, затем падает на бок, вытянувшись, растопырив пальцы лап — они трясутся и дергаются, а задняя судорожно скребет острое ребро валуна, пока зверь не затихает. В этот момент я понимаю, что она полакомилась из ямы, куда я вчера опорожнила жертвенный сосуд с содержимым серебряного кубка: медовухой с семенами белены.
Сородичи вдруг вспоминают, для чего нас здесь собрали, вспоминают о принесенных в рощу собственных страхах. Страх, приумноженный распоряжением о человеческой жертве, затем на короткое время отпустивший из-за красновато-пурпурного полумесяца и лисицы, — возвращается с новой силой. Если не я, то кто?
Отец наклоняется, поднимает лисицу за хвост.
— Сперва мы узнали, что Хромуша не… — Голос у него срывается, он смолкает. Бросает лисицу на алтарь. — Затем лиса, пришедшая в рощу, испускает дух.
Он глядит на друида, и я понимаю: лисица, издохшая в священном месте, — это знамение.
Отец не спускает глаз с Лиса, пока до того не доходит смысл сказанного. А потом, словно загорающиеся друг от друга лучины, деревенские один за другим улавливают смысл слов отца и распрямляют плечи.
Плотник вытаскивает из-за пояса кинжал — еще один, пронесенный тайком.
— Мы ждем твоего пророчества, — говорит он, наставляя клинок на друида. — Растолкуй нам, что означает издохшая лиса.
— Поведай нам, как ты готовился убить Хромушу, когда именно тебя боги требуют в жертву, — подхватывает Охотник и тоже выхватывает кинжал.
— Не дадим тебе убить Хромушу, — вторит Вторуша; его обычно незлобливое лицо сейчас страшно, как и его занесенный клинок.
— Или кого-нибудь из нас, — добавляет Рыжава.
— Лисица или не лисица, — вступает Хмара, извлекая кинжал.
— Никогда больше! — вскрикивает Недрёма.
По Священной роще разносится хор голосов:
— Да, никогда больше!
Один за другим люди достают оружие из-под штанин, из складок шерстяных одеяний. Меня словно заливает солнечным теплом, хотя ни один луч не в силах пробиться сквозь тьму рощи. Отец тоже ощущает это тепло, судя по тому, как расправились у него плечи. И вновь я ищу взглядом матушку, ищу подтверждения, что деревня готова принять в объятия и ее. Но матери нет, и она не знает, что сородичи ополчились на Лиса. И это при том что даже Вождь преклонил бы колено перед друидом. При том что отравившаяся лисица притаилась на окраине рощи, выжидая удобного момента выйти на всеобщее обозрение.
Лис вытягивает руки ладонями вверх, мягко покачивая ими в воздухе.
Среди болотников не последовало всеобщего вздоха облегчения, когда он произнес: «Боги требуют первенца вашего первого человека». Деревня не сказала: «Пусть убьют Хромушу. Все равно она калека, а мы спасемся». Нет, люди расступились, пропуская моего отца с кинжалом наготове, а затем выхватили свои клинки.
Лис преклоняет одно колено, затем другое; по его измученному лицу становится понятно, что он признает поражение. Какое-то время он молчит, склонив голову, потом говорит:
— Я не отрицаю знака. Не отрицаю, что боги являют нам цену своей милости. Я рад узнать, что могу способствовать поражению Рима. — Лис поднимает голову и глядит на нас: — И вы тоже должны радоваться и ликовать вместе со мной.
Мы отрешенно ждем, не зная, как действовать дальше, хотя священный обряд нам хорошо известен; сперва, как принято, надо прижать ко лбу тыльную сторону ладони, восхваляя Покровителя. Затем с каменного алтаря поднимут топор и нанесут сокрушительный удар. Но этот человек, Лис, — он готов поплатиться жизнью ради успеха своего восстания, и даже сейчас он непоколебим в своей вере — и это лишает нас уверенности. Кинжалы опускаются.
— У меня там овца, — говорит Пастух. — Отличная матка. Почти каждый Просвет двойню приносит. Пойду приведу. — Он кивает и направляется к тропе, ведущей на просеку.
— Не ходи, — приказывает Лис, и Пастух замирает.
Друид закрывает глаза и склоняет голову, ожидая удара, но ничего не происходит.
Тогда он поднимает лицо, глядит на моего отца:
— Дай мне кинжал.
Отец мешкает, затем протягивает клинок Лису. Тот хватает рукоять, подносит лезвие к горлу.
— Ты сделаешь, как я велю, или я перережу себе горло, — бесстрастно произносит Лис. — Ты почтишь меня и наших богов. Ты исполнишь священные ритуалы, как повелось издавна.
Лис склоняет голову. Отец прижимает ко лбу тыльную сторону ладони. Мы делаем то же. Лис ожидает удара — и отец в конце концов обрушивает на него топор. Лис заваливается на бок, в черный мох, и лежит, лишившись чувств, закатив глаза; потом Охотник и отец затаскивают его на каменный алтарь и кладут на спину, положив ему на грудь венок из омелы. Мы проводим пальцами поперек горла, чествуя Покровителя войны. Охотник набрасывает шнурок на шею Лиса, закрепляет узел и затягивает петлю, вращая палку, продетую между кожей и удавкой. Но грудь Лиса по-прежнему вздымается и опадает. Мы трогаем губы, черную землю, и Плотник проводит кинжалом по правой стороне горла Лиса, перерезая вену. Кровь стекает на алтарь, проливается в мох, насыщая Мать-Землю. Охотник в последний раз закручивает палку. Дыхание Лиса прерывается, голова падает на сторону, щекой в лужу крови, натекшую на алтарь.
Мужчины относят тело на болото — отец и Охотник держат его под мышки, Плотник и Пастух — за ноги, остальные торжественно идут следом. Отец на каждом повороте, замечая промельк синевы, пристально всматривается в тропу. Мне хочется подбежать к нему, когда он вдруг обмякает, осознав, что принял за синее платье матери поляну, поросшую незабудками.
Вблизи болота лес переходит в зелень мелколесья, еще не покрывшуюся цветами. Отец смотрит на восток, затем на запад, обводит взглядом гать, и я знаю, что он чувствует вес тела Лиса, тяжесть повисшего тумана, скрывающего мою коленопреклоненную мать.
У колеса Праотца мужчины ненадолго опускают тело, проводят пальцами по древнему деревянному ободу. Затем процессия продолжает путь. Голова Лиса болтается, рот распахнут. Из горла каплет кровь. Я чувствую только облегчение, когда тело соскальзывает в черную воду болота. Мужчины в молчании стоят на гати, прижав ладони к груди. Таким образом они чтят Праотца — как и мы, оставшиеся на берегу.
Отвратительная миссия выполнена, тело уходит под воду, исчезает из виду. Покровитель получил свой удар, Повелитель войны — удушение, Мать-Земля — кровь, утоляющую жажду. Но с какой целью? Чтобы боги не оставили соплеменников, когда те поднимут клинки где-нибудь на востоке? Чтобы Лис мог оставить этот мир, не разрушив своей мечты о победоносном восстании?
— Ни один из нас не отправится на восток, — говорит отец. — Ни один из нас не будет оглушен, задушен, утоплен или обескровлен. Хромуша станет жить как жила, бегать быстрее ветра. Однако не будем забывать уроки этого дня и те низкие чувства, которые мы испытали. Давайте запомним нашу нерешительность и то, что утешение не пришло, хотя мы подчинились приказаниям друида. Подумайте об этом, — говорит он.
И я думаю: думаю об упорстве Лиса, о его убежденности в том, что на поле брани нас ожидает слава. И тем не менее мы падем. Друиды всего лишь люди — люди с земными нуждами, желаниями и слабостями, идущими об руку с горячей верой. Лис не последний, кто призовет людей к насилию, к ненависти, кто станет провозглашать праведность и добиваться торжества — и эти притязания подвергнут сомнению лишь наименее ревностные.
Дубильщик потирает руки, словно объявляя похороны оконченными, и говорит:
— Будто и не бывало его на Черном озере.
Лис отправился в Другой мир, и я могу войти в хижину, не опасаясь застать его там. Я буду лежать на своем тюфяке, не пытаясь разгадать намерения друида. И отец тоже. Но матери не будет рядом с ним. Лис все-таки побывал на Черном озере.
ГЛАВА 35НАБОЖА
Почти полную луну Набожа прожила в лесу у реки, питаясь травами и птичьими яйцами. Вдали тянулась полоса мощеной дороги, ведущей сперва в Городище, затем в Вироконий, через всю Британию. «Суровая, как месть», — подумала Набожа, впервые увидев римскую дорогу. Ее близость означала, что торговый город совсем недалеко, но Набожа не чувствовала радости — лишь бремя предстоящих бесконечных дней без Хромуши, без Кузнеца.
Устремившись было в Городище, она вернулась к лесному одиночеству и набрала веток, чтобы устроить убежище. Затем однажды заметила из зарослей небольшую группу соплеменников, тащившихся по дороге в сторону Городища: в крови, в синяках, они едва передвигали ноги, словно быки под ярмом. Наконец она собралась с духом и подошла к одинокому юнцу, толкавшему тележку. Приблизившись, почувствовала запах разложения. Подойдя еще ближе, она увидела, что его глазница отливает синевато-красным, а тележка полна мертвых тел. Отрубленная голова, болтаясь на петле, продетой через проколотые уши, колотилась о боковины телеги.
— Мальчик, — спросила Набожа, — есть ли вести о мятеже?
Он поведал, что Камулодун, Лондиний и Веру-ламий, три главных римских города в Британии, превращены в пепел, их жители истреблены — резня унесла восемьдесят тысяч жизней. Его уцелевший глаз избегал смотреть на тележку, и юноша оживленно продолжил: к моменту встречи с римлянами численность войск Боудикки, окрыленной предыдущими успехами, возросла до семидесяти тысяч. Юноша прервал рассказ, подбородок у него задрожал. Необузданные орды Боудикки атаковали римлян, растекшись по долине, словно молоко по столешнице. Римляне стояли неподвижно — передние ряды — сплошная линия щитов, между которыми торчали мечи. Юноша с трудом покачал головой, словно воздух вокруг него был густым, как деготь.
— Мы сильно превосходили их в численности, — сказал он, — но были заранее обречены.