Выхожу на кухню. Темно, пусто. Приоткрываю дверцу холодильника, впуская некоторое количество света. Распахиваю настежь окна. В темноте Владимирской горки выделяется лишь зеленоватый крест.
Надо бы увидеть в нём красоту, символ, как обычно бывает ночью, особенно в подпитии, но нет ни любования, ни озарения, ни воскрешения – только равнодушное желание пересидеть, переждать, передавить тьму. Но в квартирке, арендованной чехами, для этого слишком людно. Лучше обратно – в Мариинский парк или на Институтскую; гулять до утра в сакральном безмолвии воспоминаний и смыслов.
Возвращаюсь обратно к чехам. Симоны, Хелены, Павла уже нет.
– Вадим, як те Евромайдан? – говорит Радо, это он похож на Дирка Новицки. И есть ощущение, что он только меня и ждал.
– Нормально.
– Вадим говорит, что демократия, – отвечает за меня Петра.
– Вадим сам не говорит, – вставляет кучерявый Миро.
– Петра права. Я так говорил. Порыв и всё такое.
– Был на Евромайдане? – Радо не отстаёт.
– Да, сегодня.
– И что не?
– Что «не»?
– Что не понравилось? – расшифровывает Петра.
– Всё нормально. Всё понравилось. Петра, мне пора идти.
– Зачем? – Она удивлена.
– Почему не говоришь?
– Что не говорю?
– Петра говорит, ты против Евромайдан. – Радо строит предложение, как немец из телепародий.
– Не? – снова вмешивается Миро. Карел и Зденка тихо переговариваются.
– Что мне не понравилось?
Петра кивает.
– Там не любят русских.
– Кто?
– Слушайте, – ищу взглядом свои вещи, – мне трудно говорить с вами: вы почти не знаете русского, а я совсем не понимаю чешского. Поэтому я пойду.
– Вадим говорит, на Евромайдане украинцы не любят русских.
– Я не говорил, что все украинцы.
Моё замечание проходит мимо. Радо качает головой, улыбаясь Миро. Говорит:
– Руска империя ненавидеть Украйну. Русе враг Украйне. Триста лет. И Чех ненавидеть. Дед воевать с русами.
– Да, поэтому я ухожу.
– Стыдно? – это редкое слово Радо произносит без тени акцента, точно коренной житель Орловской или Рязанской губернии.
– Почему мне должно быть стыдно? Я и сам русский!
Зря я ему ответил. Нужно было просто молча уйти.
– То уезжай! – вдруг отчётливо, веско чеканит молчавший Карел.
– А вместе со мной пол-Украины, да?
Наконец выхожу в коридор. Ищу взглядом ботинки. Они светло-жёлтые, выделяющиеся, но проблема в том, что у большинства чехов такие же.
– Не знал, что твои друзья ненавидят русских, – говорю вышедшей следом Петре.
– Руске все ненавидят, – Радо маячит в дверном проёме.
Хочу уточнить: русских или русские? Кто объект ненависти? Но лучше смолчать и зашнуровать ботинки. Куски чёрной грязи с подошвы падают на линолеум. Теперь надо отыскать куртку. На коридорной вешалке её нет.
– Петра, где моя куртка?
– Кухине.
Расшнуровывать ботинки не хочется. И разносить грязь по квартире тоже.
– Принеси её мне, пожалуйста.
Она не двигается. А та девушка, с которой мы познакомились у телефонной будки в Чехии, наверняка помогла бы – я уверен. Зато теперь ясно, почему я не люблю чехов. Проблема – в чешских сказках. Даже японские фильмы ужасов не издевались над моей психикой столь изощрённо.
– Хорошо, как настоящий русский, я пройду сам. Правда, без танков.
Иду на кухню. Грязь разлетается по коридору. Куртка брошена на кособокий стул. Беру, поворачиваюсь, чтобы уйти. В дверном проёме, очерченном грязно-бежевой рамой, скалится Радо:
– Руске ненавидят.
Вот теперь ясно, конкретно, без недомолвок. Молча хочу выйти, но Радо загородил проход. Нос-флюгер рождает желание ударить; так, чтобы в кровь, так, чтобы в хруст.
– Стоп! – Радо кладёт мне руку на грудь. Ногти у него сломанные, чёрные, хотя сам он важный, самоуверенный, крепкий в воззрениях.
Нельзя реагировать. Нужно изображать апостола, жаждущего вырваться из несовершенного мира двухкомнатной квартиры с видом на Владимирскую горку. Но не получается.
– Отвали! – цежу я.
– Вадим! – вскрикивает из-за спины Радо Петра.
– Что Вадим?!
Пятерня импульсивно тянется к Радо, но в последний момент я сдерживаюсь и лишь касаюсь его лица. Лучше бы ударил – больнее, но не так позорно.
Лицо Радо, твёрдое, гладкое, как слоновая кость, бледнеет. Он медленно выбрасывает кулак. Боец из него сомнительный; такие вещи, если занимался единоборствами, понимаешь сразу. Уворачиваюсь, и Радо подаётся вперёд, будто нос-флюгер сместил центр тяжести. Развернув стопу, как учили в душном, сыром зале «Спартак», вкладываюсь весь в должок возвращающий, смачный удар. Радо хлюпает и отлетает назад.
Петра орёт по-чешски, зовёт Миро. Лицо у того растерянное, отутюженное испугом. Сзади ахают девушки. Радо стонет в проходе. Хватаю стул, на котором ещё недавно висела куртка.
– Пошли на хер отсюда!
Взмахиваю несколько раз, для убедительности. На почерневшем линолеуме выделяется пятно крови. К Миро подходит Карел, говорит ему несколько фраз по-чешски.
– Дайте пройти!
Миро делает шаг вперёд. Взмахиваю стулом. Миро отходит назад. Примитивная механика боя. Как в детской игре, где поле картонное, а вместо бойцов – фишки. Карел держится сзади.
– Уйдите с прохода!
Похоже на отступление мафиози, выбирающегося из полицейского оцепления. Мне бы ещё заложника. Вцепившись в стул, делаю несколько пружинистых, боязливых шагов.
– Вадим, все добре. Ты иди, – говорит Петра и улыбается.
Привычное выражение её лица расслабляет. Из-за чего полыхали гневом? Сразу не вспомнить. Миро и Карел расступаются. Даю передышку нервам, мускулам. Хочу выйти и не замечаю, как полусидящий-полулежащий Радо бьёт меня снизу по яйцам.
Стул вываливается из рук. Перед глазами разлетаются огненные мушки, точно головешку в костёр бросили. Но и через них видно, как искажается лицо Карела – и с локтя он бьёт меня в челюсть. Не смажь он удар, и я бы потерял сознание от болевого шока, а так падаю, распластываясь на полу.
Руки – хочу закрыть голову от ударов – бездвижны. Что-то липкое упирается в шею, на поясницу наваливается тяжесть. Боль есть, но нет страха. Потому что страх всегда намертво спаян с неизвестностью. А здесь всё предельно ясно. И мозг – боксёрская привычка – продолжает оценивать ситуацию. Но и на ринге случался момент, когда пропускал удар, голова наполнялась звоном, и всё рушилось, осыпалось.
Меня трамбуют тычками, и, несмотря на усиление женского крика – девушки, вопреки наследию чекисток и амазонок, должны быть милосердны, – чехи не успокаиваются.
Кто-то жирной тряпкой затыкает мне рот. Возможно, повернись я к ним лицом – они бы увидели, что бьют человека, с которым час, два назад выпивали, говорили о Бирхоффе и Kiss. С тех пор ничего не изменилось: этот человек не убивал детей, не взрывал церквей, чтобы его прессовали так, словно хотят забить до смерти.
В тринадцать лет в севастопольской бухте Казачьей я попал в морскую воронку, увидел Страх: в чёрном костюме, с беззубым пламенеющим ртом, из которого смердело кошачьим дерьмом. Рот был распахнут, точно хотел засосать меня. И когда отец, подплыв, схватил меня под руки и потащил прочь, Страх бесновался и клокотал, теряя добычу. А я мысленно говорил ему: «Будь ты проклят, прощай!»
Но вот он вернулся. И я боюсь этой дурно пахнущей твари.
Удары стихают. Стук, скрип, больше нервозности в голосах, но затем – радостное оживление, русская и чешская речь.
Если бы я знал, что путешествие в Киев закончится вот так, по-омоновски, мордой в пол, – приехал бы? Рисковал бы? Или собирался бы как на сафари, где всё включено, кроме смерти?
Верю в жизнь, сейчас и всегда, не потому, что влюблён или привязан, а потому, что не способен человеческим языком изъяснить смерть.
– Привет, чего так долго? – голос в коридоре кажется знакомым.
Отвечая, Миро – или кто-то другой? – переходит на чешский. Его нервно перебивают девушки. Знакомый голос, взволнованный, взвинченный, всё равно отвечает по-русски, будто не в силах контролировать себя.
– Да? Где?
– В кухини.
Топот, вскрик:
– Зденка, Карел, слезьте с него!
– Нет! Он махал стулем.
– Психа!
– Но держать его… – гость переходит на чешский.
Он спорит так рьяно, что рискует закончить как я. Один, два, три тротиловых слова – и взрыв неизбежен. Здесь все мирные, все сознательные – изначально ведь так подразумевалось, да? – но зашлакованные агрессией. И кровь их отравлена глупостью.
Нога Зденки елозит по моей шее, и тряпка, затыкавшая рот, выпадает. Сначала я думаю завопить, но импульсивного паникёра во мне нокаутирует прагматичный боксёр: «Заори – и они начнут избивать тебя ещё яростнее. Просто говори. Говори внятно!»
– Слушайте, чехи, – глупое обращение, хотя в подобных условиях какое может сгодиться? – я пришёл к Петре, мы…
– Заткнись! – Карел забивает тряпку обратно.
– Вадим?!
Вздрагиваю.
– Вадим?! Межуев?!
– Игорь?
– Карел, слезь с него!
– Нет, – голос Карела спокойный, размеренный, как и он сам.
– Что значит нет, Карел?
– Руский ударил Радо.
– Свине! – слышится из соседней комнаты. Наверное, я сломал ему нос.
– Вадим, да что случилось?
– Я пригласила.
Спасибо за важное разъяснение, Петра.
– Кого? Вадима?
– Да. Он бил Радо.
– Вадим, ты рехнулся? – голос Игоря вибрирует, как работающий трансформатор.
– Это он полез, Игорь! Русские, Евромайдан…
– А!
– Убил Чехию! – вставляет Миро.
– Чехию, какую на хрен Чехию? Кого я убил?
Тычок под рёбра. От боли и непонимания хочется плакать.
– Хватит его бить!
– Слушайте, я никого не…
– Заткнись!
– Хватит!
– Нет!
– Да!
– Нет!
– Слезь с него на хер!
Слышится шум. Давление на поясницу уменьшается. Похоже, Карел упал на паркетные доски.
– Вадик, вставай!