Смятин смыл кровь. Зашёл к жене в спальню. Она делала вид, что спит. Смятина поразило показное самодовольство на её лице.
Он вышел на улицу. Сел на детскую горку, где катал двух своих дочерей. Думал, как жить дальше: разводиться, делить. Не вставал долго, может быть, час. Бёдра, ягодицы стали холодными. Звёзды, которые он хотел отыскать на небе, казалось, потускнели. Уйти. Навсегда. Так думал Смятин. И, вернувшись домой, лёг на кухне, завернувшись в найденное на антресолях одеяло. Такое пыльное, что заложило нос, запершило в горле.
Жена встретила утром. Обняла, извинилась. Бегло, похоже, неискренне. Но Смятину было всё равно. Он определился. Уверенность разлилась по жилам. Но когда в кухню зашла младшая дочка, всё вмиг переменилось. Смятин понял: никакого развода не будет. Во всяком случае, сейчас. Надо терпеть. Потому что дети. Потому что ответственность. И Смятин позавидовал тем, кто спокойно, не напрягаясь, покидал семью. Чтобы идти своим путём. Чтобы сохранять здоровье. Позавидовал люто, ненавидя себя. Щёки пылали. С утра Смятина терзало давление. Он вспомнил хронику споров у горшка с алоэ, глядя на книгу Сирзов.
Отчаяние кинулось на него. Кем он стал, раз терпел такое? И терпел до сих пор. Раз не мог убедить жену купить мебель в киевскую квартиру. Туда, где хотел уединиться. «Нет, хватит! Хватит!» – Смятин треснул кулаком по столу.
Утром он говорил с женой безапелляционно. Она изумлённо согласилась, но её зенки сулили ад позже. Однако Смятин не отступился. Эта битва осталась за ним. Он поехал на вокзал, взял билет на завтрашний день. Отчего-то в купе, а не в плацкарт, как обычно.
Киевская квартира показалась чужой необжитой территорией. После встречи с тенью Смятин ещё раз обследовал помещение. Опасливо распахивал двери в комнаты, ванную, кухню. Вздрагивал, вспоминая тень. Шлёпал по ламинату цвета «каштан жирона белый». На него Смятин не поскупился. В сочетании с кремовыми обоями ламинат делал комнаты светлее, просторнее.
Во дворе перед домом сделали спортивную площадку: тренажёры, волейбольное поле, турники, брусья, выкрашенные в жовто-блакитные цвета. По кругу высадили липы, а в центре, зафиксированная верёвками, высилась голубая ель. Её тоже украсили жовто-блакитными ленточками. И даже на мусорных баках нарисовали трезубцы. В окнах многих домов вывесили украинские флаги.
– Патриоты, – улыбнулся Смятин.
Ночью похолодало, и утренний морозный воздух врывался в открытые окна. Приносил обновление, свежесть. Смятин лёг на кровать. Думал о дочерях. О том, что без них будет невыносимо. И он не мог позволить им жить с другим отцом. Но и жену странным образом Смятин терять не хотел.
«И это естественно», – говорил Вадик Межуев. Сам он, правда, женат не был, предпочитал студенток и абитуриенток. «О чём говорить с тридцатилетними и старше, я не знаю», – пояснял Вадик свой выбор. Знал ли Смятин? О чём он говорил с женой, кроме быта? Какие находил общие темы? Что ему вообще нравилось в ней? Сейчас он не находил ответов. С этими тусклыми мыслями Смятин и отправился выбирать мебель.
В переходе метро «Позняки» к нему пристал наголо бритый мужик с головой, похожей на вытянутое, чуть приплюснутое яйцо. Он просил денег, что-то говорил об АТО. Смятин решил, что мужик вернулся из Донбасса. Сунул ему жамканную пятёрку. Но ветеран не отстал. Наоборот, атаковал ещё настойчивее. Шёл за Смятиным, ловко маневрируя между прохожими. Растаявший снег хлюпал под ногами, и это чувство было такое же неприятное, как и досада от встречи с незнакомцем. Перед ступенями Смятин не выдержал, остановился:
– Да что вы хотите?!
Ветеран притормозил. Вновь забормотал об АТО. Смятин наконец разобрал, чего тот хочет. Мужик оказался волонтёром, собиравшим деньги для тех, кто отправлялся в Донбасс.
– Они не знают, как остановить войну, – Смятин вспомнил разговоры с друзьями о донбасской бойне.
– Достаточно просто не давать денег! – хмыкал Вадик.
– Ну, – включился в дискуссию знакомый писатель с густыми шмелиными бровями, – они боятся, что, не будь там сил АТО, ополченцы пойдут дальше…
– Только и мечтают, ага, – ещё громче хмыкнул Вадим.
– Не ополченцы, а Путин, – поправил писателя Валя Проскурин, тоже человек литературный.
Они сидели у него в гостях, на улице Гоголя, в квартире, выходившей окнами на здание севастопольского университета. Межуев, часто бывавший у Проскурина, очень любил это место. Как одно из напоминаний, связывавших его с молодостью. С тем временем, которое он очень ценил. Потому и предпочитал тех девушек, те привычки, увлечения, фильмы и книги, ту музыку. Законсервировался не физически, но ментально. Оттого и ходил в чёрных футболках Rolling Stones, Nirvana, Guns’n Roses, Rage Against the Machine, AC/DC. И, несмотря на свои тридцать лет, работу инженера в серьёзной компании, общался с друзьями, знакомыми как подросток, эпатажный, рефлексирующий, ищущий. Наверное, потому он и ездил на Евромайдан, возил гуманитарку в Луганск. Взрослея через преодоление себя, через поиск правды.
Несомненно, в Межуеве была глубина. Но она и терзала его. Когда все жили просто, не заморачиваясь, он вглядывался в бездну. Впрочем, и в Проскурине, и в самом Смятине была эта жажда максимального погружения. Наверное, потому они и сошлись. Но Межуев нырял за сомнительными жемчужинами чаще других, глубже других. И перепады давления сделали его непредсказуемым. Когда, например, в теологические размышления он вплетал цитаты из любимого «Американского пирога», и это казалось ему нормальным.
– Неужели вы не понимаете?! – злился он. – Это же не порнокомедия о сперме и пиве, а лучшая история дружбы!
Дружбу Вадим ценил больше всего. И по возвращении с Евромайдана его отношение к Ключникову и Смятину стало почти трепетным.
Смятин вспомнил о нём и думал, как бы Вадик отреагировал на сборы в пользу АТО. Мужик тем временем вперил в Смятина оловянный взгляд. Речь его была монотонна, скучна, как ячменный кисель. А вот яйцевидная лысая голова привлекала внимание. Глядя на неё, Смятин вспоминал Эхнатона. Фараонами он интересовался в школе.
– Я же дал вам денег! Отстаньте! – Смятин попытался отбиться от мужика. – Что вы ко мне пристали? Вон сколько людей!
Он махнул рукой в сторону перехода. Там, пуская с мороза пар, спешили в метро замёрзшие люди.
– Чужой, ты чужой! – вдруг оскалился мужик. Смятин увидел, что зубов у него почти не осталось, а дёсны воспалены.
– На, только отстань! – Смятин сунул ему уже двадцатку.
Мужик захихикал. Но, уходя, сцепил руки на шее, будто душил сам себя. Смятин бросился вверх по лестнице.
Открывшийся проспект Бажана привёл в чувство. Машины, чумазые или, наоборот, отливавшие леденцовым блеском, неслись по грязной дороге в сизых облачках выхлопного дыма. Лавируя между кондитерскими магазинчиками, Смятин всё ещё злился на АТОшника. Он казался ему нереальным, странным, будто из сологубовского рассказа. Собственно, в такие моменты весь Киев представлялся как в мороке. Суетные, сбивчивые мысли не вязались друг с другом.
«Нереальность бытия – да уж, не ново», – улыбнувшись, поддел себя Смятин и, перебравшись через дорогу, наткнулся на труп собаки. Поморщился, отвернулся. Нырнул в ещё один переход и наконец оказался у салона «Карпатская мебель». Его рекомендовали Милена и Вилен.
В салоне к Смятину подошла томная чернобровая консультантка. Такую, наверное, полюбил Вакула. Её должны были звать Оксаной, но звали Татьяной. Говорила она на мове, певуче и нежно. Смятин уже покупал в «Карпатской мебели» кухонный стол и стулья из бука. Они и сейчас были в продаже, но стоили гораздо дороже.
– Смотрю, цена поднялась, – заметил Смятин.
– Так, на жаль, ми залежимо від євро[19].
– Ну, у вас же не баварская, а карпатская мебель, верно? Мебель из Карпат.
– Клей, фурнітура – європейська якість[20], – улыбаясь, принялась перечислять чернобровая консультантка.
Но Смятин уже не слушал её. Он смотрел на то, ради чего, собственно, шёл сюда – на буковую библиотеку. На четыре книжных отделения за матовыми стёклами и шкафчики снизу. На массивное и вместе с тем изящное библиотечное чудо. Мысленно Смятин уже расставлял на полках книги. Расставлял по своей, индивидуальной системе. Столь долго он мечтал о такой библиотеке.
– Бачу, вона вам дуже подобається[21], – консультантка приблизилась почти вплотную. Пахло от неё интимно и сладко.
– Дуже[22], – Смятин шагнул к чудо-библиотеке. – Сколько за неё?
– Так, побачимо. Двадцять сім тисяч гривень[23].
Смятин перевёл сначала в рубли, затем в доллары. Поёжился.
– Осенью она стоила двадцать одну.
– Євро[24], – консультантка была предсказуема.
– Мне, – он и выговорить не мог, – мне нужно две.
– Так, – консультантка пошла к себе за столик. – На жаль, зараз тільки одна. Можна замовити, але вже за новою ціною. Вибачте, багато замовлень. Різдво, Новий рік…[25]
– А говорят, у людей денег нет. Новая цена – это сколько?
– Тридцять тисяч гривень[26].
– Итого – пятьдесят семь тысяч гривен. Ладно, дайте мне время подумать. Дякую[27].
За пивом в соседнем парке Смятин скалькулировал будущие траты. С мыслями о недовольной жене и её будущей «Киа». Пятьдесят семь тысяч гривен – столько надо было заплатить за мечту. Когда Смятин мчал в Киев, он не учёл подорожания. А ведь ещё были нужны шкаф-купе, кухня, стол в комнату. Может, стоило купить лишь одну библиотеку, а вторую потом? Но наступит ли это «потом»? И во сколько тогда обойдётся библиотека? Когда курс евро и доллара менялся прямо на глазах, и это было отнюдь не образное выражение. На электронных табло переключались цифры. На бóльшие.