А Смятин меж тем не знал, заказывать или нет чудо-библиотеку. Помочь определиться ему могла только жена.
Ночью Смятины вступили в переговоры.
– Я бы взяла мебель из качественного ДСП, – говорила жена, – в ближайшее время мы в Киеве всё равно жить не будем.
– А полки? Книжные полки?
– А полки, так и быть, закажи деревянные, хотя я правда не понимаю зачем, – Смятин вскинулся, жена ощутила это даже через трубку. – Ладно-ладно, смотри сам…
– Вот и хорошо.
– Впрочем, – жена выдержала паузу, – есть ещё вариант. Почему бы не взять деревянную библиотеку, подороже, к нам домой, в Севастополь? Сделать тебе кабинет. А?
Смятин, представив, вздрогнул. Проникся. Загорелся даже. Ближайшее время он всё равно, как бы ни хотел сбежать, будет жить в Севастополе. Потому что работа, дети. А потом? Потом он может перевезти библиотеку в Киев. Уже навсегда. Жена говорила всерьёз. И она, чувствуя убедительность своего предложения, добавила:
– Честно сказать, я и сама хотела сделать тебе такой новогодний подарок. Знаю ведь, как ты любишь книжечки…
Она произнесла эти слова ровно так, как их хотел слышать Смятин. И он подписался:
– Вообще, это действительно неплохая идея.
– Может, мне заказать прямо сейчас?
– Нет, я выберу сам.
– Хорошо, конечно.
– А в Киев?
– А в Киев возьми кухню и шкаф-купе, как ты хотел. Ну и полки…
Компромиссный вариант устроил обоих. Хотя на самом деле жена относилась к «книжечкам» холодно. И в минуты раздражения называла их хламом и пылесборником. Порой Смятину даже казалось, что она готова, как новые варвары, отнести их на свалку. Но той ночью она согласилась с мужем.
Ей вообще удавалось, при желании, создавать домашний уют. И в такие моменты Смятин, обретая долгожданное, выстраданное спокойствие, хватал счастье за рукав, притягивая его к себе. Чувствовал, что есть светлое место, где его ждёт порция нежности, утешения, ласки. Но чем дольше длились периоды тёплого мира, тем гаже, тягостнее становилось потом. Когда из маленького конфликта разрасталась бойня. И двенадцать лет, проведённые вместе, позволяли бить максимально болезненно, эффективно.
Раньше после ссор они просили друг у друга прощения. Но последние месяцы, а может, и годы жена растягивала обиду на долгое, почти бесконечное время, в которое вкатывалась, поднимая пыль обид, новая ругань. Потому дома Смятины всё чаще молчали.
Пытались не замечать друг друга, разделённые колючей проволокой обвинений, на которой растрепались фотографии прошлого. Но дети, быт всё равно связывали. Приходилось общаться друг с другом. Осторожно, словно по болоту ступая. И когда это случалось, когда тишину распарывал голос, Смятин, мечтая о счастье, хотел вернуть покой, хотел вернуть прежнее, как ему казалось, счастливое, и делал навстречу шаг. Говорил что-то примирительное, нежное. И жена реже, но поступала так же.
Однако часто их порыв обрубался презрением, они готовы были отречься от всего прежнего: от рождения детей, прогулок, цветов, объятий, безделья. От всего того, что сверкало на их полотне безмятежности, но замазалось чёрным, обидчиво-безысходным. Угольным вихрем скандал врывался в дом. Они не могли говорить, не могли быть вместе. Взорванный, истерзанный Смятин забивался в свой угол. Но часто его доставали и там. Трое детей, три комнаты. Младшей недавно подарили разноцветную, похожую на огромный цветик-семицветик палатку, и она пряталась в ней вместе с куклами. Смятин хотел себе такую же. Как убежище.
Потому столь воодушевлённо он ехал в Киев. Хотел остаться там. Из-за семейных дрязг ему перестал нравиться родной Севастополь. Его улицы, по которым он ходил в школу и институт, покупал сигареты и семечки у старушек, гулял с друзьями по подворотням и пустырям. Прежний город, всхлипнув, перестал существовать.
В газете Смятин вычитал мерзковатое словцо – «жовиальный». И оно прицепилось к нему.
– Вадик, – спросил Смятин, знавший тысячи слов, у Межуева в пабе, – что значит жовиальный?
Вадик, хмыкнув, сказал:
– Жизнерадостный, бодрый, любящий жизнь. Жадно, невмоготу любящий жизнь. Как-то так. В общем, не наш случай.
Да, в Севастополе Смятину определённо не хватало жовиальности. Семьи у него не было. Его выкинули из неё. Или он сам постарался. Но, так или иначе, дома он всё больше походил на слугу. Не жил там, а думал, как бы побыстрее уйти, отыскав уважительный повод. Смятин превратился в существо, бегущее от того, что сам создал. Налепил, набросал на скорую руку. Теперь оно, спешное, терзало, истончало его.
Любая перемена раздражала, приносила несчастье. Он больше не радовался тому, как растут дети. Не испытывал удовлетворения от завершённых дел. Не наслаждался покупкой новых книг. Всё осточертело, обрыдло. По ночам он смотрел фильмы, виденные двадцать, пятнадцать, десять лет назад. Тогда они казались откровениями, ориентирами, а теперь виделись предсказуемыми, глупыми. Тем сильнее были тоска по прошлому и разочарование от настоящего.
Родной город был его последним прибежищем. На него надеялся Смятин. И выходил на севастопольские улицы, пахнувшие его прошлым. Выходил ночью, когда было меньше людей и машин. Исследовал дворы и подворотни, где когда-то пил пиво и играл в футбол. Бродил по ним, но ничего не испытывал. Многое перестало существовать. Как и его детские, школьные друзья. Хотя ещё белел тот пустырь, где они жгли «кастрики» и пекли картошку. Росло то дерево, вишни которого они превращали в истекавших соком-кровью больных. Осталось многое, но переменился сам ритм, само плетение жизни. Город стал закрытым музеем. Скоро должны были прийти новые варвары. Пригнать свои бульдозеры и бетономешалки. Затащить цемент и гипсокартон. Изменить всё до неузнаваемости. Собственно, они уже сделали это.
Смятину не хватало севастопольских пустырей. И больше всего тех, что в лунном свете серебрились полынью у моря. Теперь там росли дьявольские грибы – коттеджи. Не хватало старых гастрономов и «стекляшек». На их место приползли сверкающие жуки торговых центров. Поросли травой или домами футбольные площадки. Город не выдерживал такого количества строек, машин. Город умирал, терял душу. Превращался в очередной однотипный. И люди задыхались от запаха смерти.
Смятин ехал в Киев ещё и поэтому. Найти, обустроить убежище. И, лёжа на верхней полке купе, думал о новой жизни. Думал жадно, мучительно и тоскливо. Он устал. И короткие отлучки его, прикрываемые работой, больше не могли излечить, успокоить. Смятин хотел сбежать навсегда. С обрыва сигануть в пену будущих дней. И выплыть на новый берег.
Но, по обыкновению, смалодушничал, струсил. Или это была любовь? Странная, надрывная, утомительная, но любовь. К жене, к детям – особенно к детям! И непокупка мебели объяснялась ею? Но тогда кем оставался Смятин? В мире, ставшем пустым, но очень болезненным? В кого, во что превратился Смятин? Всё больше походивший на манекен, заброшенный сюда просто так, для мебели. В неустойчивый, зыбкий мир, где приезд в Киев стал последней надеждой.
Утром жена прислала список киевских салонов и магазинов, в которых Смятин мог купить необходимую мебель. Первый салон находился в другом конце Киева, на Шулявке. Смятину пришлось ехать на метро с пересадкой. Он оказался в торговом секторе, который в лучшие времена, объявленные, правда, в Украине худшими, был частью завода. Смятин поблуждал меж приземистых серых зданий, прежде чем отыскал нужный адрес. Его встретила глазастая пухлая девица. На её бейдже значилось: «Лера, sale-менеджер». Улыбаясь, она защебетала ванильно-канцелярским голоском, повела за стол. Глаза цвета бутылочного стекла оставались равнодушными. Пухлыми, как и вся она, пальцами Лера пробежалась по кнопкам калькулятора. Итоговая сумма устроила Смятина.
– А по времени?
Лера взглянула в мерцающий монитор.
– Не более недели. Комплектующие есть на складе.
Смятин вновь задумался о буковой библиотеке. Ну или хотя бы о деревянных полках. Не только в Севастополь, но и в Киев.
– Будете оформлять заказ?
– Да, пожалуй.
Лера вбила данные, распечатала бланк. Выбралась из-за стола – нижнюю часть её словно надули, – пошла оформлять у начальника отдела заказ. Смятин напрягся. Он всегда жалел некрасивых девушек.
– Простите, – вдруг повернулась Лера. Голос её звучал елейно-вкрадчиво. Опытный Смятин тут же распознал в нём беду. – Кажется, я неправильно посчитала. Это старые цены, а новые…
Смятин разочарованно выдохнул, зная, что будет дальше. Гнусное в своей предсказуемости. И в центре болючей занозой гноился доллар. Не зря с детства Смятин ненавидел его. Самодовольные зелёные лица. Оккультную пирамиду. Фарисейскую надпись «In God we trust». Но больше всего он ненавидел постоянные переживания родителей из-за перемены курса.
С возрастом стало лишь хуже. Все вокруг говорили только о деньгах, покупках, заработках и тратах. А жена раздавала указания, подсчитывая, сколько что будет стоить. Сделать ремонт на балконе. Починить газовую колонку. Купить старшей рюкзак в школу. Выбрать платья к лету. С утра до вечера – и даже ночью, с вечера до утра – Смятин слышал о том, что ему нужно приобрести. И младшая дочка, совсем козявка, спрашивала, когда он приходил за ней в садик: «А что ты мне купил?» Его дочери, привыкли, что всё можно купить. И нужно. Всё, что попадалось им на глаза.
Он так устал от вечных требований, просьб, что сам давно уже ничего не хотел. Кроме чудо-библиотеки и порою книг. Он избавился от страстей. Обрёл ложное, изувеченное смирение. Но его мысленный волк дремал, чтобы, проснувшись, лютовать зверски. И порой он просыпался. Заботы же, не щадя, выедали его изнутри. Жизнь стала полем проблем-сорняков, цеплявшихся друг за друга. Смятин запутался в них. Разучился отдыхать, жить. «Как загнанная лошадь» – это выражение, которое любил употреблять отец, описывало Смятина наиболее точно. Он состарился раньше, чем успел повзрослеть.