Барабаню в окошко, не озверев, умеренно громко, так, чтобы не повредить стекло.
– Откройте! Дайте позвонить! Позвоните сами!
Продавщица – она за стойкой, кислотно-зелёным пятном выделяется коробка из-под жвачки «Love is…» – разговаривает по телефону, красным пятном накрывающему её ухо. Никакой мимики, когда она произносит слова; ей бы не сникерсами торговать, а в голливудском кино сниматься – этакая женская версия Майкла Майерса[59].
– Откройте! Пожалуйста!
– Чо, проблемы, братишка?
Оборачиваюсь. Передо мной двое: в одинаковых блестящих куртках, джинсах-варёнках и лакированных туфлях. Кавказцы. Их стало больше в Крыму после присоединения к России.
– Да вот, не открывает!
– А чо, надо? – намекая на алкоголь, делает характерный жест один из них.
– Нет… Там человеку плохо!
– Плохо?
– Да, может, того…
– Чо?
– Э, Аслан, ты не понял, чо? Мёртвый, да, братишка?
Киваю. Боковым зрением вижу, как продавщица, отложив телефон, следит за нами.
– Где?
– Да там, на спуске.
Кавказцы смотрят друг на друга испытывающе. И тот, что без кепки, Аслан, говорит:
– Этой бесполезно, слышь? – Видимо, он о продавщице. – Да ты не бойся, поможем…
От слов кавказца заиндевевшая душа оттаивает. Люди, вот они – наконец-таки! – не перевелись, помочь согласились. Так я свыкся за эти часы с равнодушием, неприятием, что отзывчивость, сострадание кажутся чем-то балующим. И я говорю радостный, благодарный:
– Спасибо, тут недалеко…
Мы отходим от магазинчика. Переходим через дорогу – светофор мигает жёлтым – к зданию российского банка РНКБ, до референдума там располагался филиал украинского «Приватбанка».
– Тут недалеко, – я всё больше наполняюсь спокойствием и благодарностью.
– Да, да, – говорит Аслан и крестится на часовню Александра Невского, построенную недавно в Пушкинском сквере.
– Спокойно, братишка, – достаёт пачку «Кента» Аслан. – Звонить, напрягать, после эти дела делать…
Они закуривают, густо пуская сворачивающийся змеиными кольцами дым. Так смачно, что на мгновение мне и самому хочется взять сигарету.
– Просто, кажется, он того…
– Воевал? – вдруг спрашивает меня Аслан.
– Кто, я? Нет, – мотаю головой. – «Военка» в универе, сборы, такое, в общем.
– Да-а, – Аслан удивляется так, будто я не делал то, что делали все.
Быстро преодолеваем спуск. Со странным чувством – навязчивым, волнующим, сильным – застаю мужика-мумию там, где он и был, у парапета.
– О, слушай, – замечает его и Аслан, – тут звонить, Казбек, говорят, надо, да?
– Э, слышь…
Казбек подходит к лежащему мужику. Стоит, присматривается. А потом начинает шарить по его карманам. Ловко, гладко, внимательно – профессионально.
– Вы чего?! – ошалеваю я.
– Э, братишка, не суетись, слышь! – отталкивает меня Аслан. Под чёрной щетиной его неприятно ходит крупный кадык.
– Да что такое?
– Та подожди, слышь!
Раздаётся щелчок. В руках Аслана появляется нож: «финка», «бабочка» – не знаю, как назвать его правильно. Да и какая разница, если любое лезвие при должной выучке проникает так, как удар наносящему надо? Точно в красные чернила перо макнул. Да уж, вот и подмога. Удивительно, но пока Аслан пугает меня ножом, страха, вяжущего, как часом ранее, при встрече с мужиком-мумией, нет; его заслоняет уж совсем неуместный, молодцеватый элемент игры, словно я герой тех боевиков, что храню и пересматриваю на видеокассетах. Но когда Казбек – мелькает почти анекдотичная мысль: «Понаехали!» – даёт знать, что у трупа нет ничего, совсем ничего, зачем только шли, адекватное восприятие реальности возвращается. И ко мне тянется смердящий бездомной псиной, облачённый в чёрную кожу страх с глазами цвета нового, чистого серебра. Редкие машины становятся далёким фоном. Но я вспоминаю одну из них – чёрный БМВ, за рулём которого мне привиделся человек-сфинкс.
– Ты чо нас сюда тащил, слышь? – прессует меня Аслан.
– Но…
– Чо но, а, чо но?!
– Слушайте, но… – у меня не выходит ничего другого, кроме как нокать.
– Тебе за простой платить, слышь? – Аслан смеётся над своей как бы шуткой.
– Да, слышь? – подключается Казбек.
И если у Аслана смех на удивление, особенно с учётом обстоятельств, мелодично-приятный, то у него громыхающе-букающий, словно картошку в ведро бросили.
– Но человеку…
– Ты за себя думай, братишка…
И вдруг мысль: так ведь и зарезать могут. Даже не за просто так, а потому что помочь хотел.
– Как будем решать, братишка?
– Как? – глухо повторяю за ним.
– Э, ты чо меня дразнишь? Ты чо, дерзкий, что ли? – Аслан бодает меня головой, но удар смазывается. Хотя всё равно тоскливо ноет челюсть.
– Я не дерзкий, я не знаю.
– Мобильный дай, слышь!
Достаю злосчастную Nokia. Connecting people by gop-stop. Скольких людей она соединила вот таким образом? Но если бы заряд батареи был чуть выносливее, то этого пожара не случилось бы. Надо писать жалобу в центральный офис, в Хельсинки. Писать, если останусь жив. Мысль свежая, паническая, по слогам – «ес-ли ос-та-нусь жив…» – вклинивающаяся в мозг, чтобы подкосить, размягчить естество страхом.
– Это чо за дерьмо, братишка?
– Мобила!
– Слышь! – Получаю болезненный удар от Казбека под дых. Сбиваюсь на крик:
– Да, говорю же – мобила! Моя мобила!
– Э, чо орёшь?
– Какая нах мобила? Вот мобила! – Аслан тычет мне в лицо серебристым айфоном.
И где только такие персонажи берут деньги? Хотя да, глупый вопрос, учитывая то, что сейчас происходит.
– Лопатник дай, слышь!
Покорно – у, как я ненавижу в себе эту покорность! – протягиваю ему бумажник.
– О, кожа…
Казбек довольно вертит в узловатых пальцах бумажник, но вскоре сытое выражение стягивается с его лица. Аслан, поигрывая ножом, следит за мной. Казбек потрошит бумажник, выбрасывает на асфальт визитки, карточки, вкладыши, ищет деньги – и не находит. Как вовремя я оставил вчера жене кредитку! Эта воодушевляющая мысль – единственная приятная за последний час – утихомиривает, внушает.
– Э, лаве дай, а!
– Нет у меня, – неожиданно спокойно говорю я. – Были бы, чего бы я суетился?
– Не умничай, э.
– Карту давай, слышь!
– Нет у меня кредитных карт, сами же видите.
– Э, стой, понял? – толкает меня Казбек и принимается обшаривать карманы. Я инстинктивно дёргаюсь, но Аслан подносит нож к горлу.
– Стой, братишка!
Казбек харкает на асфальт:
– Пусто. Э, ты лох, слышь?
– А я тебе, – тычет кавказец по направлению к площади Суворова, – чо там базарил?
– Слышь, ничо ты мне не базарил!
– Базарил! – они переходят на свой язык и на минуту забывают обо мне.
Я мог бы броситься прочь. Но, – голос обвинителя во мне сух и чеканен, – измотанный треволнениями, переездами, алкоголем, я слишком вял, невитален, особенно по сравнению с этими блестящими, как их выкидной нож, кавказцами, вперивающимися друг в друга взглядами ониксовых, искрящихся глаз.
– Снимай ботинки, – вдруг, улыбаясь, заявляет Аслан.
И я обалдеваю. Проваливаюсь во что-то смрадное, топкое. Ноги бездвижны, но руки ещё цепляются, не сдаются, хотя в запястьях, в локтях – ноющая обречённость.
– А ну! – плотным ударом подгоняет меня Казбек. Я ведь сам напоролся на них, подставив мягкое, незащищённое брюхо.
Всерьёз меня били только однажды. Я возвращался домой через Малахов курган с закончившегося как надо свидания, дул тёплый, ласковый, будто свежеиспечённый хлеб, ветер. Они вышли из-за серой, исписанной названиями рок-групп пушки, начали разговор с банальности. Я понял всё сразу и развернулся, чтобы бежать, но левая нога поползла на чём-то скользком, и через мгновение они уже навалились на меня, упавшего. И принялись молотить. Без особой цели, без конкретных претензий. Просто чтобы проверить себя, развлечься, унять зуд в юношеских кулаках. Тогда мне сломали ребро, и отец, багровея одутловатым, вечно сердитым лицом, грозился найти ублюдков. Даже подключил к поискам товарища по милицейской академии. Что дальше – я не знаю; отец не вспоминал, но был удовлетворён и спокоен.
И вот снова – серьёзная вероятность быть избитым. У парапета, на котором добавленная в серый бетон щебёнка кажется выбитыми зубами. И два прессующих меня кавказца могут добавить к ней зубов реальных.
– Ботинки давай, слышь!
– Братишка, давай, а?
Они не играют в «злого» и «доброго». Потому что в принципе далеки от подобных категорий. Они такие, какие есть. Ни отнять ни прибавить.
А меня бьёт крупная звериная дрожь. Кавказцы чувствуют её. Потому что они хищники; неслучайны эти меховые воротники кожаных курток. Надо дать гиенам то, что они требуют. Наклониться, снять ботинки. Так будет легче. И, может быть, безопаснее.
Развязываю чёрно-белые шнурки. Пальцы будто закоченели, хотя на улице, пусть и тянет зябкостью с моря и от земли, плюсовая температура.
– Молодец, братишка.
– И ремень, э, ремень давай, – суетится Казбек. Этот ублюдок из тех, что снимет с человека всё – от носков до зубных коронок.
– Хорошо, – шиплю я.
И стягиваю ремень с массивной бляхой. Свернуть бы его, намотать на руку. Влепить по щетинистым чёрным мордам. Но нет – не быть мне севастопольским Брюсом Ли. Протягиваю ремень, ботинки кавказцам. Казбек забирает вещи, а я ещё больше дрожу от затяжного падения в страх.
– Кому, сука, стучать будешь?
– Что?
– Базарить кому нах будешь?
– Ментовку, слышь, хотел вызывать, – встревает Казбек.
– Да, слушай… – чешет тупым краем ножа щёку Аслан.
– Ссучит, – настаивает Казбек, и я, леденея, понимаю, о чём он.
– Э, подожди, слышишь, – Аслан подходит ко мне вплотную, обдавая уксусным запахом, – между нами, да? Чтобы без проблем, братишка. Или… – он ножом показывает на лежащего мужика.
– Да, да, конечно, – подобострастно киваю я.