Фигуристая брюнетка – она представилась Лолой, между передних зубов её была крошечная щель, обычно раздражавшая меня, но тут отчего-то добавлявшая сексуальности, – прижалась ко мне так, что я захотел её здесь и сейчас, как кобель, ноздрями втянув феромонистый запах, бросив скабрезную откровенность, и она, изогнувшись голодной кошкой, укусив меня за ушко, шепнула:
– Я не против…
Моя рука сползла по её бедру, украшенному татуировками роз, продвинулась к центру. Я ушёл с Лолой на приватный танец.
Ничего особенного, без полного расслабления – ожидания, несомненно, оказались ярче, – но главным стало другое: в день рождения Смятина я отыскал способ релакса вместо измен. Дальше были массажные салоны – почему я не открыл их раньше? – где загорелые девушки, чья страсть обрывалась, как только заканчивалось время сеанса, мазали себя и меня маслом, тёрлись, извивались, делали массаж Лингама, устраивали стрип– и пип-шоу, уже с полным многократным расслаблением, но всё это – без проникновения, без вхождения внутрь, и потому я не считал подобное изменой. Строго без интима, будто происходившее, когда в финале я изливался на женское лицо или грудь, и правда не являлось таковым. Логика, которой я руководствовался при этом, как бы держа обещание, данное на исповеди священнику, была таким же лицемерием, компромиссом, как и происходившее на массажах, где масло, истома, похоть и ложь пропитывали меня, словно торт.
Раз в одну-две недели я усаживался на диванчик перед шестами, выбирал понравившуюся девушку и шёл с ней на приват. Или укладывался на свежую простыню в салоне, ожидая, когда две или четыре руки обласкают, расслабят меня. После развода я мог уже не думать о том, считается ли это изменой, мог входить и проникать в кого и как угодно, но, привыкнув, ограничивался стриптизами и массажами. Однако всё чаще наутро чувствовал не расслабление, а усталость, похожую на огромный розовый и совершенно безвкусный помидор.
Теперь я вновь ехал на такой отдых, разругавшись с женой, окончательно поняв, что дочка будет жить без меня, а в такси, оттаскивая от блудливых воспоминаний, звучало: «И, быть может, быть будем, будем мы любить под счастливой звездой, и, быть может, быть станем, станем мы друг другу нужней…» Песня эта неожиданно задела, тронула, пробудила меня, и, казалось, в ней я услышал мелодию сердца, дарившую желание, волю, силу жить дальше, повторяя древнее: «Всё пройдёт – и это тоже…»
– Можете сделать погромче?
Таксист прибавил звук. Под песню, так срезонировавшую со мной, мы пролетели караимское кладбище, храм Всех Святых и площадь Восставших, где мой знакомый писатель, похожий на молодого Брежнева, вот уже год бился за то, чтобы установить памятную табличку Александру Грину.
– Приятно ехать, когда пробок нет, – раскупорил молчание таксист.
– Да уж, днём и правда не протолкнуться. – После того как Севастополь стал российским, он неимоверно разросся, зашлаковавшись новыми автомобилями и зданиями. – Только ночью, наверное, и можно ездить.
– А я только ночью и езжу, – улыбнулся таксист. – С таким количеством машин да по таким дорогам! Я сам, знаете, из Новосибирска, там такого кошмара нет.
– Хотите вернуться?
– Вернусь, обязательно. Это я на сезон приехал – подзаработать.
Я заметил фотографию на «торпеде»: таксист, женщина, мальчик и девочка.
– Вместе с семьёй переехали?
– Нет, – голос его дрогнул, – семья в Новосибе осталась. – Он помолчал, поддал газу. – Каждый раз, когда уезжаю, думаю: что там эта стерва обо мне детям трёт? На неё-то, если честно, давно похрен, а вот что с детьми делать – я и не знаю. Растут не пойми кем. Дочка так та вообще – копия мамаши.
– Понимаю, я недавно развёлся.
– И как? – заинтересовался таксист.
– Нормально, только по дочке скучаю.
– Вот и я о том же. О детях только и думаешь…
Этот усатый таксист, наверное, как и я, верил, что дети в семье – главное или почти главное; особенно когда больше и нет ничего. Образцом мужа я, конечно, не был, но вот образцовым отцом быть старался. И вместе с тем, как и десятки тысяч мужей до и после меня, ошибался, думая, что остальное приложится. Нас ведь с детства учили тысяче знаний, от азбуки до тригонометрии, а после мы сами, повзрослев, осваивали другие вещи, насобачиваясь выживать, зарабатывать, быть успешными. Но когда нас учили премудростям, тонкостям супружеской жизни? Кто, заботливый, добрый и рассудительный, изложил, как по учебникам, с проверкой домашнего задания, науку семьи и любви? Взаимное раздражение, взаимная стрельба упрёками, а рядом дети, наблюдающие, как жить надо, раз родители так живут, – и потом твоё же, неизбежное разочарование от детей, поиск обиженных, виноватых.
Я доверил Ксюшу жене, постарался создать ей то, что принято называть комфортными условиями жизни; доверил, создал – и проиграл. И всякий раз, когда жена упрекала меня при ребёнке, выставляя претензию как счёт, испытывал обиду от собственной недальновидности и чужой неблагодарности. Злоба моя росла, авторитет падал. И однажды, не выдержав, отринув запреты, я ударил жену, процедив: «Если я для тебя никто, то для своих детей я – кто. Запомни это, Ольга». И она запомнила, но только на время. А месяцев через восемь история повторилась. И в этот раз жена рассекретила меня, и я, пунцовея от стыда, слушал упрёки родителей, что на женщину руку поднять нельзя ни при каких обстоятельствах, а после Ксюша смотрела на меня угрюмо, опасливо.
Всё больше, с каждым приходом домой, я становился для своего ребёнка никем, не зная, как давить, как противостоять жене. В редкие часы здравого смысла – она умела довести меня до исступления за минуты – я уверял себя, и не без оснований, что излишне демонизирую её, а надо бы и в себе порыться, но самолёт уже вошёл в критическое положение, миновал точку невозврата – падал. И вот мы упали. Я бежал от этого – от ежедневного наблюдения деградации и опустошения себя.
– Приехали.
Таксист затормозил напротив Матросского клуба. Я расплатился, щедро добавив чаевых – за песню и понимание. Таксист поблагодарил многословно. Довольные друг другом, мы распрощались.
На этот раз в «Сердцеедках» посетители были. У левого столика перед двумя светловолосыми толстячками танцевала Оля, девушка с очень большой – самой большой здесь, – чуть разведённой в стороны грудью. Она была из тех танцовщиц, кто ошибочно полагал, что для возбуждения мужчины достаточно лишь секси-внешности, а потому, даже стараясь, окутывала себя ореолом надменности и нездешности, точно на минуту зашла, но, соблаговолив, осталась чуть дольше.
Мы теснее познакомились с ней на привате, а потом я написал ей в вайбере, предложив встретиться, и Оля ответила: «20 тысяч рублей». Помню, тогда я лишь усмехнулся, и позднее мы пили моккачино на смотровой площадке, наблюдая, как из-за линии горизонта выкатывается нежно-жёлтый рассвет. Оля рассказала, что она из Красноармейска, маленького городка в Луганской области, и до войны у неё были иные правила, другие приоритеты. «Многое пришлось пересмотреть, многое в себе изменить», – признавалась она, дымя ментоловой сигаретой. Я верил ей, потому что сам забирал из Донецка деда, когда к городу уже подкрадывался зверь войны, но всё равно, глядя на её румяное лицо и пышную грудь сельской девушки – таким надо рекламировать фермерские продукты, а не танцевать стриптиз, – испытывал липкое ощущение свидания с проституткой, пытавшейся, как и все охочие до сытой жизни, убедить меня в том, что она жертва обстоятельств. Возможно, тогда Оля почувствовала моё недоверие, и мы прекратили общаться. Сейчас, при встрече в баре, она даже не стала подходить. И на самом деле поступила верно: мой интерес к ней, как и пустой стаканчик из-под моккачино, остался там, на смотровой площадке.
Были другие танцовщицы. Но сначала подошла всё та же тёмненькая администраторша, уже знавшая мои вкусы и оттого не слишком навязчивая, довольствовавшаяся своими двумя коктейлями и шоколадкой, которые она, конечно, брала деньгами. Принесла мой стандартный набор: двести, в два захода по сто, Jameson и мясную нарезку. «Сердцеедки» не частили с ротацией, потому я знал всех танцовщиц: и любительницу мотоциклов, и вечно обдолбанную пионерку Вику, и грудастую Ольгу, и блондинистую Милену, и страстную Лолу, и остальных, различая их, казалось, по изгибам и запаху.
Но вдруг появилась другая – та, которую я ещё здесь не видел. Та, от которой тело моё вскипело похотью. Достаточно было лишь одного взгляда на эту медленно вышедшую блондинку. В ней не было красоты. Наоборот, в лице мелькнуло что-то свинячье-мультяшное, от Порки, а грудь, в отличие от Олиной, была небольшой и, как мне показалось, совсем не упругой, но то, как ступала эта девица, как обводила поджигающим взглядом бар, давая понять, кого здесь хотят больше других, заводило моментально. В ней было что-то вампирское, подчинявшее, и заигравшая After dark только усиливала эффект.
Девица закрутилась у шеста, демонстрируя подбородистый зад и длинные ноги на лабутенах. Смотрела она при этом так, словно лизала яички, и сразу же стало нестерпимо важно, к кому первому из посетителей подойдёт эта блондинка. Я почувствовал, что толстячки за столиком слева испытывают то же самое, и тем сильнее захотелось выиграть в соревновании, но я делал вид, будто мне всё равно, – наблюдал и пил виски. Блондинка покрутилась у шеста, сверкнула взглядом – я не сдержался, заёрзал – и всё-таки подошла ко мне. Свои желания она сообщала как данность, как свершившийся факт, беря то, что ей причиталось, и я соглашался, с трудом успевая фиксировать, сколько это будет стоить. Она заявила приват – и я не спорил.
– Скоро вернусь, – шепнула она, наэлектризовывая истомой и нетерпением.
Кристина – таким именем она назвалась – появилась через пару минут, одетая во что-то развевающееся, неоново-белое, взяла меня за руку и повела в отдельную комнатку. Я чуть не споткнулся, засмотревшись на её зад. Раздевшись, потанцевав, Кристина стала передо мной на колени, взяла мои руки, положила их на свои груди. Они умещались в ладони и были, я верно определил на вид, мягкие, чуть обвисшие, но её голос всё компенсировал: