Я вспомнил, как Фомич просил меня открыть ему минералку. Даже в туалет самому сходить невозможно. Кто переменит памперс лежачему? Доктор Ким говорил, что медсестра из поликлиники, но хватит ли медсестёр на всех, с такими зарплатами, в таком мире, где каждый человек другому давно не волк, но оборотень. Вот и с Фомичом реально оставался лишь я и завтра должен был ехать за ним в госпиталь, забирать, не смалодушничав, не сдрейфив, не оставшись в стороне.
Я подъехал к воротам госпиталя раньше положенного срока. Отец одолжил мне джип, тот самый, на котором мы ездили в Донецк. Ночью парило так, что я радовался непокрытому бетонному полу, прорывалась гроза, но так и не случилась, и от давления голова, похоже, болела у всех – люди раздражались, набрасывались друг на друга. Я успел сцепиться с продавщицей в магазине у дома и с водителем, подрезавшим меня возле ресторана «Золотой дракон».
Припарковав джип, я не стал сразу выходить из салона. Идти к старику не хотелось. Точнее, я боялся этого заключительного визита в госпиталь. Дальше был новый путь – нехоженый, смутный, тернистый. Я думал о нём ночью и не засыпал; высовывался в окно, пялился на по-прежнему необжитый двор. Старик привязал меня к себе; я привязал себя к нему. Чем больше я думал о предстоящем, тем невыносимее становился жар внутри.
Ворота, у которых дежурили матросики, чуть приоткрылись. Рядом синели двери, за ними находилась проходная, я помнил. Всё помнил: как впервые входил, как привыкал к визитам, как стал нуждаться в них и как испугался. Теперь нужно было сделать решительные, финальные шаги. Но я не спешил, я выжидал, я собирался с силами. И потому, выйдя из джипа, вился у ворот, а после свернул на площадку у церкви и сделал то, что помогало мне лучше всего, – пошёл. Вдоль уже знакомого мне ржавого железнодорожного полотна, вдоль края поросшего чертополохом обрыва. Спешил прочь от того места, где меня ждали. И эта ходьба, маскировавшая бегство, давалась мне просто – так легко плыть от берега в открытое море.
Вырвавшись на свободу, я замер на том месте, где останавливался всегда. Я знал едва ли не каждую деталь противоположного берега, но так и не побывал там. Где-то дальше был рыбацкий причал, возле него ждали ялики и баркасы, а рыбаки, усевшись на нагретые солнцем ступени, удили рыбу. Я знал этот берег, я исходил его меж акаций и вишен, но никогда не спускался к морю, прекращая движение там, где стоял сейчас. Пора было в госпиталь, но когда бы я ещё вернулся сюда, выросший в Севастополе, но не знавший города, мотавшийся одними и теми же дорогами по одним и тем же местам? Я мог пойти к морю только сейчас, никогда больше. И ноги мои заспешили вдоль железнодорожного полотна, судорожно и быстро, так, чтобы успеть вернуться.
Я прошёл выжженные участки, склады выкинутой одежды, лежбища бомжей – ничего поэтического не встретилось на моём пути, но, бросая беглые взгляды на то, что находилось рядом, я всматривался в прекрасное далёко. Рельсы ползли дальше, а я, увидев тропинку, сбегавшую вниз, отклонился и отправился по ней к морю. Сухая трава касалась моих ног, оставляя неприятные ощущения, деревья уже поглотили вид моря. Тропинка кончилась, и я плутал меж деревьев, ища выход к морю, и наконец увидел подобие дорожки.
Две линии камней ползли параллельно друг другу. Я пошёл по этой открывшейся свежей тропе. Неухоженная земля кончилась, и начались бедненькие посадки. Я ощутил запах гнили и дыма. Наткнулся на заросший, поваленный забор. Дальше начиналось нечто вроде дачного участка, его жуткого нищего подобия. Я хотел пройти по нему, незакрытому, к морю, но уткнулся в колючую стену переплетшихся веток; справа, затерянная между деревьями, ютилась халупа. Часть её выгорела, и в чёрном зеве, меж копотью стен, прятался дворик, заваленный хламом: ржавая плита, битые тазы, порванные детские игрушки – картинка, точно из американского фильма ужасов, открывшаяся, когда совершил поворот не туда.
И вдруг я услышал детские всхлипы. Они были слабые, болезненные, но тишина, застывшая вокруг, усилила их. Не сразу я увидел, что в глубине захламлённого дворика сидит то ли девушка, то ли женщина, лицо её казалось вроде бы молодым, однако волосы были седы. На руках её орал младенец, и тело его было красным, будто изъеденным чем-то или, возможно, изуродованным ожогом. Я отвернулся, мне стало дурно, круги засверкали перед глазами – я попятился и уткнулся в какое-то дерево. Младенец по-прежнему орал. Я испугался, что в этой конченой халупе или рядом мог быть кто-то ещё – тот, кто не любит гостей. Наверное, страх мой прорастал из тех ужасов, что я видел в кино, но какая разница, если он был и я не мог справиться с ним.
Я бросился обратно в деревья, продрался сквозь них и помчался, уже ничего и никого не стесняясь, прочь от этих жутких развалин – зданий, людей. И когда выбрался на полотно, зажмурившись от слепящего солнца, то уже не верил в реальность увиденного. Недосып, ходьба, тени – вот что сделало эту картинку. Но изуродованный младенец стоял перед глазами, и девушка прижимала его к себе, и стены чернели от копоти – я был на том пепелище. Да, был. Или всё же нет? Может, я просто сильно устал? Но, так или иначе, я опять вспомнил свой детский сон. Вернее, я думаю, что это был сон.
За домом, где мы жили с родителями, стыла недостроенная заброшенная школа. Она зияла пустотами, там обитали бомжи, наркоманы и, конечно, шарились мы, дети. Тот, кто не ходил туда, считался трусом, и часто, когда надо было взять на слабо, унизить другого, старшие ребята подначивали: «Ссышь забраться в школку, ссышь?» Кто-то отказывался, и тогда его задразнивали до слёз. Мне пришлось быть как все, нам всем пришлось быть как все.
– Иди, трус!
– Смотри, он боится!
– Ссыкло!
И я отправился туда. Чтобы доказать. Им. И себе тоже. Так мне снилось. Я забрался внутрь школы, медленно, боязливо. В углах гулких комнат чернели пепелища костров. Пол был завален битым стеклом, шприцами, презервативами. Я шёл осторожно. И когда углубился в школу, оказавшись напротив стены с надписью «Welcome to hell», то подумал, что можно просто стоять здесь, выжидать, тянуть время, а потом выйти к пацанам и сказать: «Я был там и всё обошёл». Никто бы меня не проверил. Но я не мог остановиться – таким мне довелось родиться. Потому исследовал здание заброшенной школы, её этажи, пустые, загаженные. Много было сатанинской символики: пентаграммы, «три шестёрки», рогатые морды – я всерьёз ожидал, что вот-вот наткнусь на труп кошки.
Меня тянуло вниз, в подвал. Снилось, что я спускаюсь по бетонной лестнице, ступаю на пол, заваленный строительным мусором: желтоватыми ошмётками монтажной пены, пустыми мешками из-под цемента, ломаными металлическими уголками, ржавыми кусками арматуры. Я петлял по коридорам, и они становились всё уже, всё душнее, и в какой-то момент мне пришлось протискиваться через них, пачкаясь, потея, боясь, но страх мой был естественный, обоснованный – я чуял, что впереди опасность. Рядом не осталось ни пацанов, ни других свидетелей, но я всё равно продирался вперёд, точно заколдованный.
И наконец оказался в маленькой квадратной комнате. На стене краснело пятно, я испугался, что это кровь. Пятно остановило меня, я попятился назад, и в этот момент что-то голодное, косматое, грязное кинулось на меня. Зацепило плечо, но не схватило. Мне снилось, что я признал в этом существе человека, обезумевшего, обезображенного. Он тянулся ко мне – и я рванул, устремившись назад, к выходу.
Когда я бежал обратно, мне уже не приходилось втискиваться в проходы – наоборот: они расширялись, выпуская меня. И я мчал так, как никогда в жизни. Казалось, ангел тянул меня за собой, но сзади хрипел преследователь. Я бежал от него прочь, но на лестнице споткнулся, распластался, больно ударившись о ступени. И в этот момент преследователь вцепился в мою ногу. Я почувствовал липкость его ладоней, остроту ногтей и, дёрнувшись, обернулся. Увидел спутанные волосы, бешеные глаза, лохматую бороду, казалось, покрывавшую всё лицо. И вот тогда мне стало по-настоящему страшно – так, что я описался и закричал. А потом проснулся…
Всё моё детство я помнил эту историю; она прокручивалась передо мной по ночам, и я носил её в себе, не в силах расстаться. Но потом, классе в шестом, наверное, мои путешествия по заброшенной школе прекратились. Я перестал видеть, вспоминать их. Будто сбежал из плена.
Однако страх мой неожиданно вернулся на последнем курсе университета, и блуждания по пустым, продуваемым мусорным ветром этажам возобновились. Иногда я спускался в подвал, иногда нет, и не всякий раз страшный человек кидался на меня. Но когда это случалось и липкая рука хватала меня, я не видел, что происходило дальше. Порой казалось, будто всё это в заброшенной школе случилось на самом деле. Конечно, этого не могло быть, но однажды я спросил у матери, стояла ли там, где мы жили, заброшенная школа, и она ответила: «Да, сынок, её снесли лет десять назад и построили бизнес-центр…» Школа оказалась реальной, но разве мог я бродить по ней в действительности? Тем не менее иногда я ощупывал ногу, за которую страшный человек схватил меня в подвале, но, само собой, ничего не находил, никаких следов.
Так было до рождения Ксюши, а с её появлением кошмар забылся. И вот – появился снова. Когда на спуске к морю я увидел – увидел же? – изуродованного младенца. Они, ребёнок и мать, могли сидеть там, среди хлама и ветоши, на самом деле или мозг, измученный жарой, усталостью, стрессами, выдал смысловую галлюцинацию? Я не знал ответа, но какая разница, если младенец не выходил у меня из головы, когда я почти бегом возвращался к госпиталю, чтобы наконец-таки забрать старика.
У входа в отделение мне позвонила жена.
– Занят? – без приветствий начала Ольга, и я понял по голосу, что она сильно хочет чего-то.
У неё было такое свойство – то ли подгадывала специально, то ли так выходило, – звонить в неудобные моменты. Слова «занят» она не понимала – всегда пыталась добиться того, чего хотела. И от её бесцеремонного напора я раздражался, в общем-то, готовый помочь, но недовольный тем, что жена обращалась с людьми точно с пленными.