На следующий день я собрал друзей в английском пабе возле площади Ушакова и хотел рассказать им историю старика, тем самым заручившись поддержкой, но как только мы сели, желание рассеялось, и я, довольный тем, что мы в принципе вместе, заговорил о работе, приглашая всех на финальную вечеринку лета, где, несмотря на санкции, играл отличный британский диджей. После мы удивлялись, что Вадик Межуев наконец-то решил жениться – предстоял мальчишник, затем свадьба.
Расходились мы по домам с чувством радости и единства; я ехал в такси, думая, что в любой момент могу позвонить друзьям, и решится любая проблема, тем более такая, как Гриша. Был ещё вариант – поговорить с отцом, он бы дёрнул своих товарищей – силовиков, афганцев, но с этим я решил повременить; внутри оседала уверенность, что всё должно разрешиться само собой, согласно здравому смыслу.
Днём позвонила жена. Голос её дрожал, как жестяной козырёк крыши на ветру. Я давно не слышал такой смеси ненависти и страха.
– Ксюше нужен охранник! – сразу же выдала она.
– Что?! – интонация, напор обескураживали.
– Нашей дочери нужен охранник! – её голос задрожал ещё сильнее. – На улице к ней подскочил какой-то мужик и плеснул колой в лицо.
– Плеснул в лицо? – я вскочил с кровати, отыскал сигареты.
– Да, колой, какой-то незнакомый мужик.
Я курил судорожными затяжками. Во дворе устанавливали новый турник.
– Ты видела этого мужика?
– Нет. Ксюша рассказала мне.
– А ты где была?!
– Рядом стояла! Не ори на меня!
– Да ты не рядом должна была стоять, а с ней быть!
– Я и была, но…
– Что «но»?! – не унимался я.
– Не ори на меня, слышишь? Я вообще думаю, что это из-за тебя.
Жена двинула, точно обухом. И была права. Гришины дружки продолжали меня запугивать. Я связался с психом, с жадным, оскотинившимся психом.
– Так, я сейчас приеду. Как Ксюша?
– Смотрит мультики.
– Жди меня.
Я взял такси, и уже там мне позвонили. Номер не определился. Голос в трубке был тот же – бесстрастный, заглаженный.
– Просто не ходи к старику – и всё…
– Послушай, эй ты, послушай! – перебил я. – Ты плохо понимаешь, с кем связался…
– Это ты плохо понимаешь. Просто отстань от старика – и всё. Или в следующий раз это будет не кола.
– Что?!
– Кислота и дети – не очень хорошее сочетание.
Звонивший отключился. Я приехал к жене, раскалённый, как дьявольский мартен. Ксюша смотрела мультики. Перед ней стояла миска чёрной смородины, но она не ела.
– Так что, – я не стал тревожить дочку, а остался с женой, – поехали в полицию?
– А что скажем? Плеснули колой в лицо?
– Но…
– Или есть что ещё рассказать?
Жена искала моего взгляда. Я отводил глаза. Она, несомненно, всё понимала. Тяжело и часто стучало сердце. Я не мог нормально думать – в голове вертелся калейдоскоп огненных мыслей.
– Это ведь твои проблемы, да? Вот и рука замотана.
Она всё-таки поймала мой взгляд, заглянула в глаза – так, как умела: пытливо, обвинительно, ёмко.
– Не знаю.
– Всё ты знаешь! – крикнула жена. – Всё ты, чёрт побери, знаешь! Ты зачем приехал? Ещё больше пугать? Я тебя спрашиваю: зачем ты сюда приехал?! – она впадала в истерику.
– Ехать в полицию.
– К чёрту полицию! Ты что ей скажешь? Никто ничего не видел!
– А ты? Ты на что?
– Я?! Что я? У тебя всё – я! А ты бросил, ушёл, соскочил – доволен?
– Кого я бросил?
– Нас с Ксюшей!
Меня передёрнуло. Наверное, она говорила подобное не только мне. «Папа ушёл, папа нас бросил», – Ксюша наверняка не раз слышала это. Сука!
– Я ушёл, потому что ты вынудила меня уйти. Ты сама это знаешь!
– И что? Теперь твои дружки могут пугать нашу дочь?
– Какие дружки, дура? Ты что несёшь?! – Я рассвирепел. Появилось истерическое желание ударить.
Она ничего не могла знать, но тем не менее догадывалась. Хотя мы жили раздельно все эти месяцы. Уже навсегда раздельно, без основания для возврата. И всё, о чём мы говорили, касалось Ксюши, только её.
– И руку тебе потому сломали.
– Так, всё, хватит! Я заканчиваю этот разговор, – голос мой стал как застывший металл. Я вышел в коридор. Надел кроссовки.
– Ты что, уходишь?
– Да, как видишь.
– А как же…
– Научись сначала разговаривать, дура! – Я хлопнул дверью, оставляя жену в смятении, в страхе.
Внутри клокотало, черти рвали на части. Я не мог унять злость, хотел позвонить отцу, но, достав телефон, убрал его обратно. «Это – крайний вариант». Зашёл в ближайший магазин, купил бутылку светлого пива. Пытался соображать. Устроился на ступенях, отпил сразу половину. Ярость, проросшая из отчаяния, не проходила. Я набрал знакомого, попросил выяснить адрес человека по номеру телефона, имени и фамилии.
– Хорошо, – глухо сказал он.
– Это долго?
– Нет, быстро. Перезвоню.
Я взял ещё бутылку пива. Устроился на ступенях, принялся ждать. Пил, курил, злился. Перед глазами стояла Ксюшенька, смотревшая мультики по телевизору – и вот кола на её лице, пузырящаяся, шипучая. Или кислота? Господи, ведь могла быть и кислота! Этот мудак Гриша оказался не просто очередным хапугой, бессердечным, жадным, нахрапистым… в нём, как грибок, сидело безумие. И потому его следовало бояться.
Зазвонил телефон. Знакомый и правда действовал быстро. Назвал адрес, я тут же вызвал такси. Подъехал серый «рено логан», водитель с длинным апатичным лицом ухитрялся одновременно крутить руль и лузгать семечки. Я попросил разрешения закурить. Водитель не возражал. По разбитой дороге, которую пытались отремонтировать вот уже год, мы поехали к Грише. Попетляли между пятиэтажками и каштанами, как зачарованные, неизменно утыкаясь в развороченное асфальтированное поле с поваленной металлической сеткой. Наконец местный парень, попросивший мелочь на опохмел, рассказал нам, как подъехать к дому номер 21Г.
У Гришиного подъезда как раритет сохранилась скамейка с сидушкой из фанеры. Рядом на асфальте были расставлены пластмассовые тарелки и обрезанные бутылки для кормёжки кошек, в одной плошке томилась килька. Дверь в подъезд была закрыта, я набрал номер случайной квартиры на домофоне.
– Да?
– Откройте, пожалуйста.
– Вы к кому? – зажурчал приятный женский голос.
– Я домой, в тридцать шестую, ключи забыл.
– Ладно.
Домофон пикнул. Я потянул дверь, зашёл внутрь подъезда. Гриша жил на четвёртом этаже. Теперь меня от него отделяла лишь массивная чёрная дверь. Я затрезвонил в звонок. Зажал в руке прихваченный перед подъездом камень. Переступил с ноги на ногу, пытаясь сбросить напряжение, сконцентрировался для удара.
Гриша не стал смотреть в глазок – открыл сразу, возможно, кого-то ждал. Я не рассчитывал на это, но, увидев его, тут же сориентировался, ударил камнем. Навалился, втолкнул Гришу в квартиру, захлопнул дверь. Дал ещё несколько раз по лицу. Гриша упал, я что-то крикнул. Он, придя в себя, извернулся, двинул меня под коленку. Я закричал от боли, присел на одну ногу. Гриша, наоборот, вскочил, повалил меня на пол – мы сцепились. Силы оказались равны. В бою Гриша был опытнее, вёл себя грязнее, но я, думавший о Ксюше, был злее. Мы бились, как две псины, изматывая, исступляя себя. Мне удалось схватить со стола увесистую пепельницу, и я несколько раз не слишком ловко двинул Гришу по голове, рассекая бровь, висок. Он взревел. Я ударил ещё пару раз, уже ловчее, испытывая сладострастное удовлетворение от того, что сделал этой мрази больно. Он наконец прекратил сопротивление, зажал кровоточащие раны, но я продолжал бить дальше, точно в надежде избавиться окончательно.
– Хватит, всё, хватит, – забормотал он.
– Хватит?! Точно хватит?! А ребёнок? Мой ребёнок! Я тебя кастрирую, сука, если ты её хоть пальцем тронешь! Ты меня понял? Ты меня, сука, понял? – орал я и опускал на него пепельницу.
– Это не я, не я! – крикнул Гриша.
– Не ты, сука, а кто?
– Кредиторы! – он отнял от лица руки. Правая сторона его была в крови.
– Что? – я наконец остановился.
– Я же тебе базарил: отстань от бати – и всё. А ты лезешь и лезешь!
Я решил говорить с ним нормально, но держал пепельницу для удара наготове.
– Мне квартира не нужна, я тебе объяснял. У меня дед в госпитале лежал, а старик рядом. И никто к нему не приходил. Я просто хотел помочь.
– А ты, я вижу, из сердобольных, – Гриша вдруг рассмеялся, зубы его тоже были выпачканы кровью. – Все вы, честные, прихватить чужое не против. Но это не моя хата! Я её проиграл серьёзным людям, придурок! В карты проиграл, мудила ты штопанный! Они ждут, когда я рассчитаюсь…
Я совсем растерялся, опустил пепельницу.
– Там маленькая грязная квартирка, ничего особенного…
– Это пока, а скоро там новые дома будут строить, элитные. Всех бомжей, алкашей – на хер! Там деньжищи вбуханы знаешь какие? – он ухмыльнулся, самодовольно, сладко, как только что кончивший маньяк.
Так вот в чём крылся Гришин излом: игрок, проигравшийся в карты, на котором висел долг.
– Гриша, – я впервые, по-моему, назвал эту мразь по имени, – квартира твоя. Я на неё не претендую.
– Батя-то к тебе проникся.
– В смысле?
– А ты не палишь? Батя в жизни горя-то нахлебался, а тут ты, сердобольный. Старик и поплыл, привязался к тебе, как баба. Иначе бы по-скорому разрулили: замок бы сменили, и делов. Но ему одному теперь – страх остаться. А как привязать – он только один способ знает.
– Мне не нужна такая благодарность.
– Всем нужна. Но если так даже, то с батей что делать?
– А ты что с ним хотел делать?
Гриша промолчал. Я закурил.
– Дай сигарету, а.
Я протянул пачку. Он щёлкнул зажигалкой, выпустил дым. Мы курили молча. Гриша обжигал меня взглядом. Глазки его то разгорались, то тлели, как кончик сигареты. В них я читал обречённость и вместе с тем решимость идти дальше. Теперь всё стало ясно. Я столкнулся с другим миром, с другими людьми. Вспомнил, как мы ехали к деду в Донецк, как навещали его в госпитале и как боялись, когда он хватался за сердце. Но существовали другие – те, кто, желая чужой смерти, пытался воспользоваться ею. И тот, кто сидел передо мной, был одним из них; правда, не слишком успешным. Он хотел выиграть, но проиграл, а теперь трусливо цеплялся за жизнь, расплачиваясь взамен чужой, надеялся отыграться. Думал, что так утолит свою вечную жажду. Он ошибался, но что мне было с того?