дить в «обезьянник», проспаться, получить оплеух от ментов, а затем их извинения, после звонка кому надо. Я помнил, как Ксюшенька первый раз встала в детской кроватке, счастливая, гордая от того, что смогла, со сверкающими глазами, и я ухитрился сфотографировать этот момент. Я часто пересматривал ту фотографию. Помнил все наши игры, все слова – я жил ими.
И когда на танцпол пошла косматая пена и в ней запищали, завизжали, заулюлюкали люди, я вспомнил слова жены о коле на лице Ксюшеньки, а после телефонное предупреждение – и в грудь мою точно набили льда, он таял там, превращая кровь в студёную реку. Ещё несколько шагов по пути милосердия – и таких дней, как сегодня с Ксюшенькой, больше не станет. Карточный долг – адский долг, и бороться с теми, кто требовал его, значило не просто рисковать самому, но сознательно приближать к горю родных. Я терзался, потел, искал выход, а перед глазами смеялась, каталась на паровозике, ела сладкую вату Ксюшенька. Кого я решил спасти? Да и чтобы спасти, нужно было заплатить наперёд, оторвать часть себя, и я боялся, что этой частью станет Ксюшенька, плоть от плоти, жизнь от жизни. А кем был для меня старик? Близким, важным, жизненно необходимым, но не родным. Я, наверное, мог бы обойтись без него и в итоге простить себе это. То, чего я боялся месяцами ранее, наползло сейчас, как непроглядный ядовитый туман, – выбор между двумя людьми; выбор на первый взгляд очевидный, а на деле столь непростой.
«Нельзя быть хорошим для всех» – жена в своей расчётливо-бессердечной практичности оказалась права, потому что те, кто шёл взять своё, не остановились бы. Страх проступал, как соляные разводы от пота на чёрной футболке, и я стоял на двух проводах, пропуская через себя ток, пропуская и не выдерживая. Выбор зрел, давил, гнобил неизбежностью. Хотя я ещё ждал, когда наведут справки о Грише, припугнут его, но тут же вспоминал, как бил его пепельницей, и он терпел, цеплялся за проклятую квартирку, но ни она, ни он сам уже не принадлежали ему, а вот с теми, кто имел настоящие права, я вряд ли бы совладал; им что колой, что кислотой в лицо ребёнка. Я вспомнил другие любимые слова жены: «Не лезь не в своё дело». А я полез, пожалел, сердобольный мудак, – и вот разгребал завалы, наполовину придавленный сам.
Три следующих дня мне пришлось работать в Ялте. На территории, принадлежавшей Павлу Степановичу, намечался масштабный open-air с двумя десятками местных и приглашённых диджеев, а организатор мероприятия вдруг исчез, и потому выдернули нас с управляющим севастопольского клуба. Выдернули неожиданно – я едва успел заехать домой, взять деньги, зарядник и пару футболок.
В Ялте выяснилось, что прошлый менеджер завалил всю подготовку и пропал не просто так, а с деньгами. Глупый человек, потому что Павел Степанович умел искать и возвращать своё. Нам же с управляющим предстояло совершить, казалось, невозможное, и три дня мы, перевернувшие всю Ялту в поисках оборудования, персонала, должников, жили на нервах и энергетиках, а управляющий ещё и на «колёсах». Никогда я не работал так много – на износ, на измот. Люди заставляли нервничать, злиться, сгорать, и в первый день, когда после одной из встреч я оказался на ялтинской набережной и пару минут смотрел на серебристое от лунного света море, мечтая сбежать за горизонт, то чувствовал себя вычерпанным, иссякшим, как выкачанная нефтяная скважина. Я хотел отказаться, но нам обещали достойную сумму, и это подстёгивало, хотя главной, конечно, была мотивация не денежная, но скорее внутренняя – переломить ситуацию, сделать то, что на первый взгляд сделать невозможно.
И мы справились – вытащили катастрофическую ситуацию с самого дна, где, казалось, никто не стучался снизу, вытащили не за волосы даже, а за волоски, действуя настырно, упрямо и вместе с тем осторожно, дабы не оборвать. Мы могли гордиться собой – и мы гордились. Закончив основную часть дел, сняли массажный салон – жирный отдых после беспросветной каторги.
Я увяз в этих трёх днях, растворился, перестал быть собой, превратившись в машину, эффективно выполнявшую боевые задачи. Робот клубного бизнеса, работавший на «Ред Булле». В эти три дня я впервые оказался недоступен для Ксюшеньки. Хотя она звонила; ведь я обещал приехать. Обещал – и не исполнил. Вскользь читал сообщения от жены. Читал – и не отвечал. Звонила Инга Александровна. Я безмолвствовал. Любой подобный звонок был равносилен выходу на поверхность, а я погрузился настолько, что превратился в подводное существо, животное иного вида, погребённое под толщей воды, в которой надо было вертеться, выживать, доказывать первенство. Я ушёл на дно, я обустраивал его под себя. И очнулся лишь тогда, когда из массажного салона утром вернулся в роскошную «Виллу Елена» с бутылкой шампанского и сексуальным истощением, выспался и позавтракал, налегая на орехи и морепродукты.
Первый звонок я сделал Инге Александровне. И сразу пожалел об этом. Она говорила, точно озябнув – голос её подвисал и подрагивал. От первых же её фраз я напрягся и принялся собирать вещи, чтобы ехать обратно в Севастополь. Инге Александровне рекомендовали больше не соваться к старику.
– Кто?
– Чернявый такой парень.
Это, несомненно, был Гриша.
– Он ворвался в квартиру. Кричал, что она его и делать мне тут нечего. Кричал, чтобы я убиралась, что он завтра же сменит замок, а Яков Фомич возражал. Он плакал. Жутко было! И-и-и, – Инга Александровна начала запинаться, – этот парень ударил меня. Мне пришлось уйти, вы понимаете?
– Понимаю.
Дозвониться управляющему я не смог. Он, скорее всего, отсыпался после ночного кутежа. Я набил ему эсэмэску: «надо срочно уехать в севаст на пару дней дела», прыгнул в такси. Скалы, поросшие лиственницами и соснами, проносились мимо – мы мчали. Я набрал приятеля, наводившего для меня справки о Грише.
– Привет. Как твоё ничего?
– Спасибо, твоими молитвами. Я тут выяснил кое-что.
– Говори.
– Лучше не по телефону.
– А если вкратце?
– Если вкратце, то обычный жулик, картёжник, проигравшийся неудачник.
– Воспитать можно?
Приятель хмыкнул:
– И не таких, Лёха, уму-разуму научали. Ты подъезжай – покумекаем.
– Хорошо, брат, спасибо. Завтра, наверное, подскочу. С меня причитается.
– А то, – он рассмеялся. – Бывай.
«Значит, ничего особенного в этом Грише не было, приятель редко когда ошибался, – размышлял я, глядя на крымские скалы, скрывавшиеся за новенькими блестящими заборами, преграждавшими доступ к лесу и морю. – Может, действительно, оборзел, потому что загнали мужика в угол. Хорошо, что воспитать можно. Но что с кредиторами? Помогут друзья отца?»
Домчав из Ялты в Севастополь, казалось, за рекордное время, мы встали в очередной севастопольской пробке. Водитель злился на отсутствие дорожных развязок, я ругал мещан, накупивших в Ростове и Краснодаре дешёвых машин.
– И это верно, – соглашался водитель, – я свою тоже бэу взял, но крымчанку. Не хотел с материковыми связываться. Там каждый гондон хочет нажиться. Гонят нам в Крым всё ненужное…
– Как в секонд-хенд?
– Точно! – Водителю понравилась эта моя случайная мысль. – Всё, что не нужно, сплавляют нам по двойной цене. Хорошо, если повезёт и тачка нормальная, а если какую из Мурманска и Новосибирска впарят, и ты, лох, не заметил?
– Почему из Мурманска и Новосибирска?
Водитель посмотрел на меня как на полудурка.
– Как почему? У таких машин днища сгнившие. Там же мороз, лёд – дорогу таким дерьмом посыпают, что у собак ноги разъедает, машина три-четыре года отъездит – и на свалку.
За этими насколько наболевшими, настолько и бесполезными разговорами мы миновали пробку, вырвались на простор, и когда такси выехало на дорогу, ведущую к дому старика, я ощутил, что больше не контролирую гнев, поднявшийся изнутри. Хотелось прямо сейчас поймать Гришу и «воспитать» его. И чтобы он отвечал, чтобы с кровью, тогда можно было бы не останавливать себя. Я жаждал драки, такой, чтобы если не закончить эту историю, то подвести её к финалу.
Но Гриша мне, конечно, не встретился. Ничего не замечая вокруг, я вбежал в подъезд. Дверь в квартиру пьянчуг на первом этаже была распахнута, но внутри находились не две спившиеся бабы и несчастный Ванечка, а таджики. Они волочили мешки и рулоны, работали болгаркой и шпателями – там шёл ремонт. Куда пропала горестная семья, в какой клоповник переехала? Я решил выяснить это позже, а сейчас всерьёз способен был думать только о Фомиче.
Замок на его двери стоял всё тот же. Это удивило меня. Но в самой квартире пахло конфликтами и переменами, я чувствовал их. Здесь произошло то, о чём не рассказала мне Инга Александровна. Возможно, произошло уже после того, как её погнали вон, а возможно, она просто не решилась сказать. «Извините, но я верну вам деньги. Он сумасшедший, этот парень». – «Нет-нет, деньги оставьте себе, я вас понимаю. Примите их и мои извинения». Она боялась приходить сюда вновь, но и я боялся, топчась в прихожей, на вспучившемся желтоватом линолеуме, чистом, намытом Ингой Александровной и оттого ещё более жутком в этой своей прибранности. Слышал ли старик, как я зашёл? Слышал ли он вообще что-нибудь? Мы не виделись много дней – для нас много дней, – но я не мог заставить себя зайти в комнату.
Шаг, другой, третий, но я двигался не в комнату, а в сторону кухни, осматриваясь. Толкнул притворённую дверь – посуда была на своих местах, но на столе в фарфоровой кружке с кошечками томились окурки, я знал, чьи они, а пожелтевшие стены ещё хранили табачный запах. Я открыл дверь на балкон, вышел, глотнул воздуха, решаясь. Увидел виноградную лозу – ягоды цвета индиго наконец созрели. На верёвках для сушки белья одиноко болталась застиранная голубая тряпка. Перед домом, на «пятачке», играли дети. Я слышал детский визг, смех – и, наверное, именно он помог мне идти в комнату к старику, чтобы встретиться с неизбежным.
Старик не повернулся, когда я окликнул его. Так уже случалось раньше, но этот раз был прощальным. Старик хрипел, и через хрип доносились стоны – он лежал на правом боку, посредине дивана. И всё сразу же стало ясно. Вспомнился госпиталь, когда мы встретились в первый раз и я, заметив, что старик прислушивается к нашему разговору с дедом, стал говорить громче, привлекая внимание, пробуждая жизнь.