Астроном выходит. Ломоносов косым крупным шагом направляется к Шумахеру.
— Ваше благородие не станете возражать? Я намерен подать в Академию наук предложение.
— Какое же?
— Об учреждении химической лаборатории.
Шумахер молчит. Гейнзиус меряет Ломоносова взглядом.
— Я мог бы трудиться для пользы отечества.
Молчит Шумахер.
— И еще: я Академию наук многократно об определении своем просил.
— Диссертации ваши сегодня рассмотрены. Вы можете быть совершенно довольны.
Какой славный день! Как ясны контуры всех вещей в канцелярии и что за милый старик! Даже уши его, мертвые, серые, начинают розоветь на свету.
— Все те, которые желают получить свидетельства о своих успехах, должны явиться к экзамену.
— Что-о-о?!
Серый, безрадостный туск на вещах и лицах. Пол плывет под ногами.
— Господин советник! Я имею аттестаты от Вольфа и Дуйзинга!
— Таково определение конференции. Я вам более ничего сказать не могу.
Маркиз де ля Шетарди ввез в Россию шампанское,
Цесаревна Елисавета Петровна вступила на престол.
Бироновщина нарвала и лопнула. Ее прямых наследников — Остермана и Миниха — поминали в проповедях «яко эмиссаров дьявольских, влезших в Россию» («Оттого-де и несчастливы мы и учения у себя завесть не можем»). На гулянье под качелями солдаты избили офицеров-немцев. В Академии наук, как наливное яблоко, спел донос...
Было как бы два Ломоносова. Один — в Петербурге, другой — все еще «за́ морем». На обоих от Статс-конторы испрашивались деньги, но ни один их не получал.
Зато ему дали «адъюнкта». Минуя профессорское собрание, он подал прошение в Кабинет и был произведен. Его допустили приватно давать охотникам наставления в химии, натуральной истории, а также в стихотворстве и штиле. Охотником оказался один студент.
Не было дела, друзей. Были тупая тоска, стиснутые зубы, одиночество. Об оставленной жене старался не думать. Писать через посланников не хотел, чтобы не возбуждать толков, — никто ведь не знал еще, что он женат.
Академики стояли стеною. У этого русского была слишком своя походка. Он переводил оды. «Ломоносов бесподобно успевает в своих переводах, — говорил Шумахер. — Когда б только не было у него одного недостатка, от него можно было бы ожидать много хорошего». Он пил. Академики стояли стеною. Им было ясно: мужик, заносится и соблюдает свой интерес...
— Er hatte gesagt, das er mir Arm entzwei entschlagen und also ein Ende auf mir machen will!..[97]
Желтый жилистый немец вбежал в профессорское собрание.
— Was ist geschegen, Herr Sturm?[98]
Академики и Шумахер поднялись ему навстречу. Только Рихман, молодой молчаливый профессор, продолжал спокойно листать «Ведомости». Садовник, наклонно пролетев в стенном тусклом зеркале, выпятил кадык и забормотал:
— Были у меня в гостях книгопродавец Прейсер, типографщик Биттнер и лекарь Брашке. Шел у нас разговор о книжной лавке, а господин Ломоносов, не знаю, с какого умысла, подслушивал в сенях. И служанка моя стала его отгонять, а он пришел в горницу и говорил, какие нечестивые гости у меня сидят, что епанчу его украли. И лекарь Брашке ответствовал, что ему, адъюнкту, таких речей говорить не надлежит, и Ломоносов его в голову ударил, и, схватя болван, на чем парики вешают, начал всех бить, и двери рубил шпагою, и жену мою чреватую (которая ходит беременна) называл к..вою, чем ее до́ смерти напугал...
— М-да, — озабоченно произнес Шумахер, — у господина Ломоносова голова еще полна разнородных паров, которые его сильно беспокоят.
— Но и других также... Этого нельзя оставить! — заметили Крафт и Штелин.
А садовник продолжал:
— Я караул кликнул, чтобы Ломоносова забрали на съезжую, но, придя, застал гостей своих, битых, на улице. А жена моя от него в окошко выскочила и лежит больна.
— Прежде времени его адъюнктом сделали, — проронил Гейнзиус, и все подхватили:
— Он и в Германии в драках являлся.
— А с какою гордою осанкою расхаживает!
— И притом за все хватается: за химию и за предметы физического класса.
— Профессору Винсгейму говорил с бранью, что-де календарь сочинит не хуже его...
— Herr Sturm! — решительно обрывает Шумахер. — Вам надлежит подать в полицию объявление. Я скажу переводчикам. Ступайте за мною. — И, ссутулясь, пружинистым, быстрым шагом идет в коридор.
Они сталкиваются с Ломоносовым, который с излишней торопливостью дает им дорогу и, насмешливо улыбаясь, входит в залу. Лицо его вздуто, один глаз заплыл. Он хромает. Академики не отвечают ему на поклон и покидают собрание. Один только Рихман приветливо кивает из своего угла.
— Смеху достойно, примечания и смеху достойно! — говорит Ломоносов, садится за стол против Рихмана и прикрывает ладонью запухшее веко. — Я, впрочем, за честь почитаю быть опорочен неправо... Плакался тут садовник? Я-де его гостей изувечил? Да семеро одного не боятся. И меня не забыли, так что и в грудях лом, и колено пухнет, и кровью плюю.
— С чего это у вас вышло? — спрашивает Рихман и смотрит ясными стальными глазами. Щеки его в рыжей проступи пятен, а под кожей на бугристо-развернутом лбу все катается какой-то тонкий клубок.
— Казнокрады!.. Я всю их беседу слышал. Прейсер с Биттнером от книжного торгу карман набивают, несут деньги Штурму, а тот в рост отдает.
— Берегитесь! Шумахер и профессоры вами весьма недовольны.
— А он, советник, главный у нас вор и есть. Что до господ профессоров, то мне их, право, иной раз жалко станет. Целый год жалованья не получают. Академики! Да ведь пришли в убожество: дров и свеч не имеют на что купить!
— Да, науки в небрежении находятся... — подтвердил Рихман и вдруг оживляется: — Меня вот електрическая сила более всего занимает.
— И меня также. Особенно — не одинакова ль материя молнии с тою, которая от простого трения происходит.
— Я уже намеревался опыты чинить, да стеклянных шаров достать нельзя.
— А я о флогистоне писать собрался, — ведь это огненное вещество химик Сталь выдумал, и оно не более как пустая басня...
— А я — о пневматическом насосе и рассуждение о пчелах в печать сдал...
Что-то ребяческое в этом размене, в том, как они перебивают друг друга. Но это прорвалось, это — от редкой минуты покоя, оттого, что не надо грубить, драться за место, — не от хвастовства.
Они сидят за столом, где застыли оползнем пухлые от скандальных записей протоколы, адъюнкт и профессор, повторенные в узких стенных зеркалах.
Высокие дуги окон расчерчены переплетом, как в каземате, и зеленое поле стола нагрето солнцем и расчерчено в клетку на косо сдвинутый ряд.
— Голова моя много зачинает... — говорит Ломоносов. — Диссертацию о металлах пишу... — И закрывает ладонью обведенное тенью место. — Корпускулярную теорию... — И рука его заполняет новый квадрат. — О всеобщем законе думаю, по которому ежели к одному телу что прибавится, то столько ж отымется от другого... О явлениях воздушных... О причинах тепла и стужи... (Хватит ли клеток?..)
И обводя заплывшим глазом пространство, пробитое световыми столбами:
— Голова моя много зачинает, да руки, Рихман, одни!..
«Какой приятный Зе́фир веет», — писал Ломоносов и ощущал подлинный ветер удачи. Ветер кружил и возвращался, горячил слухами об успехе оды, делал осанку одописца все заносчивей и все более презрительным его лицо.
Он подул для многих, «приятный зе́фир», и прежде всего для обитателей корчмы на старом тракте, ведущем в Чернигов из Козельца. Ее содержала казачья вдова Наталья Розумиха. Дети ее — Алексей и Кирилл — были пастухами.
Кирилл еще ходил в чабанах.
Алексей, взятый ко двору певчим, был замечен Елисаветой в бытность ее цесаревной. Начался случай[99], и теноровая магия статного казака закрепостила несколько тысяч душ крестьян.
Алексей не забыл брата. Кирилла отправили для обучения за границу «под смотрением и водительством» адъюнкта Теплова, способного жесткого человека, всегда державшего сторону Шумахера, который отлично его рекомендовал.
Но вот «зе́фир» перемещает силы в Академии.
Подан донос. Арестован Шумахер. Нартов назначен советником канцелярии. Наступила трудная для Академии Наук пора.
Не было жалованья. Оно выдавалось «Уложением царя Алексея Михайловича», экземплярами «Грациана, придворного человека», хотя им не пообедаешь, «Грацианом, придворным человеком», да и не так легко эти книги продать.
Нартов растерялся. «Надо всякой науки по одному профессору оставить, — писал он Сенату. — Почетным членам не выдавать пенсий; сократить художнические палаты... Приказать служащим гражданским и военным по всему государству: покупать в Академии книг с каждой сотни дохода на 5 — 6 рублей...»
Доносители ликовали и этим проваливали дело. С шумом приходили на профессорские собрания, по глупости опечатали невинный архив. Академики не сдавались, требовали от Нартова, чтоб он, обращаясь к ним, подписывался: «Вашего благородия слуга покорный», и просили не забывать, что «канцелярия — хвост, а конференция — глава»!
— Он ничего, кроме токарного художества, не знает—говорил Крафт, разглядывая себя в зеркале конференц-залы. — Нужно только надеяться, что этот человек недолго будет нами управлять.
— Я позабочусь об этом, — отвечал историограф Мюллер, только что вернувшийся из Сибири, румяный крепыш с налитым затылком и мясистым лицом, испещренным кровяными жилками.
Его товарищ по путешествию, натуралист Гмелин, беседовал с Рихманом, кашляя и щуря больные, водянистые глаза.
— У меня в экспедиции, — обращался Мюллер к профессорскому собранию, — был студент Крашенинников, и я его всегда