За пять лет до того он был послан Академией наук в Страсбург для получения юридического образования. Он остался верен заветам своего великого учителя и писал из Германии: «Учусь, чтобы всевозможно служить своему отечеству». Но он не был уверен, что ему дадут «служить отечеству» враги Ломоносова, и даже боялся поддерживать переписку с ним.
В Страсбурге он много работал, слушал университетские лекции и, видимо, встречался с молодым Гёте, также посещавшим в те годы Страсбургский университет. Но жизнь на чужбине не пришлась по душе Поленову. Побывав в Страсбурге, Тюбингене и Геттингене, он пришел к выводу, что большая часть немецких студентов живет безобразно, и отозвался с презрением об их «развратном житье».
Сам же он упорно трудился, занимаясь изучением «российских законов» и все более убеждаясь, что они нуждаются в изменении. «Разбираю я указы и уложения, — писал он об этом, — и, кроме беспорядка, замешательства, недостатка и несправедливости, ничего почти не нахожу».
Возвратившись в июне 1767 года на родину, он решил испытать свои силы на конкурсе, объявленном Вольным экономическим обществом, и, написав на заданную тему работу, успел представить ее в срок.
Не в пример Беарде де л’Абею, обошедшему вопрос о том, «как начались общества», Поленов расширил свою задачу и разработал «исторический» раздел. Глава эта, названная им «О происхождении рабского состояния», объясняла рабство прямым следствием войн.
Точно так же и крепостное состояние он приписывал «насильствию». На главный же вопрос — о крестьянской собственности в России — отвечал: «Крепостной наперед знает, что от своих трудов никакой пользы не получит. От владеющих же собственностью крестьян все государство будет чувствовать великое облегчение: доходы его несравненно возрастут».
Поленов настаивал на запрещении продавать крепостных, считая этот запрет вопросом чести для своего отечества. «Прежде всего, — писал он, — должно помышлять, чтоб для славы народа и пользы общества вывести производимый человеческою кровию бесчестный торг».
«Российскую пиесу под нумером 148» жюри поставило «включить во второй класс и удостоить определенных тому классу преимуществ», кроме... печатания. Поленовская статья увидела свет только. спустя столетие — в 1866 году.
Впрочем, сочинение Беарде де л’Абея также не было напечатано. Тем и кончился первый акт «отвратительной фарсы», поставленной по указу императрицы. Но она уже готовила — и притом с несравненно большею пышностью — столь же отвратительный акт второй.
Тридцать первого июля 1767 года в Большом Кремлевском дворце, в Москве, приступила к работе «Комиссия о сочинении проекта нового Уложения», то есть новых законов. Она состояла из 565 представителей, выбранных от всех сословий, кроме крепостных крестьян.
Страх перед ними — как бы они «против воли помещиков сами не взяли свободы», — и заставил Екатерину II поставить этот лицемерный спектакль.
Члены Комиссии (депутаты) получили от императрицы «Наказ», которым должны были руководствоваться. Екатерина выступала в нем как просвещенная монархиня, последовательница французских энциклопедистов, открыто говоря, что для этой цели она «обобрала Монтескье».
Менее известно, что она обобрала не только Монтескье, но еще и Ломоносова. Среди бумаг великого ученого, опечатанных после его смерти Орловым, находились записки, касающиеся «приращения общей пользы», бесследно исчезнувшие с тех пор. Бумаги эти, несомненно, попали в руки Екатерины, и она пользовалась ими при утверждении устава Вольного экономического общества и при составлении «Наказа». Одна из этих ломоносовских статей — рукопись «Письма о сохранении и размножении Российского народа» — в особенности повлияла на текст «Наказа» и даже дала название XII его главе.
В отношении Комиссии тактика Екатерины II была несложной: как можно больше красивых слов и чтобы они расходились с делом!.. Поэтому она писала о равенстве всех граждан перед законом и одновременно издавала указ, запрещающий крепостным жаловаться на «господ».
А «первые» люди, вельможи, которым она поручила быть распорядителями этого спектакля, понимали ее с полуслова. Инструкция же императрицы мало отличалась от ее позднейшего материнского наставления цесаревичу Павлу: «Чего дети повелительным голосом требовать будут, того не давать!»
И все же работа Комиссии должна была стать крупным событием общественно-политической жизни России, ибо государственные крестьяне, пахотные солдаты и однодворцы впервые получили возможность громко пожаловаться на свою судьбу.
Депутатам полагалось жалованье, и они пользовались привилегиями: на всю жизнь освобождались от смертной казни, пытки, телесного наказания и конфискации имущества; кроме того, получали золотую медаль «для ношения ее на золотой цепи».
Для ведения протоколов, или «дневных записок», Комиссии был определен целый штат «особливых дворян с способностями». В их число вошли молодые русские люди, ставшие впоследствии известными и знаменитыми: капитан Михайла Кутузов и сержант Гавриил Державин, а также писатели: Михаил Попов, Александр Аблесимов, Николай Новико́в.
Среди депутатов тоже были ученые и литераторы: сын «токаря Петра Великого», Нартов, историки — князь Щербатов, Миллер и другие. В список членов Комиссии первыми были записаны: генерал-лейтенант Бибиков, князь Вяземский и графы Шувалов, Орловы, Воронцов, Строганов. Далее следовали именитые купцы, чиновники и представители других сословий империи, в том числе — депутаты казачьих войск. Один из них — Тимофей Падуров — впоследствии столкнулся с Бибиковым в совершенно другой обстановке, в разгар крестьянской войны...
На первом заседании, когда выбирали «маршала» (председателя) Комиссии, произошел «некоторый род малого шума», в связи с тем, что выдвинутый кандидатом на это место Бибиков был известен как лютый усмиритель приписных.
Тем не менее булава — знак маршальского достоинства — досталась Бибикову. После этого начались речи депутатов, большею частью — горестные речи о крестьянских бедствиях и нужде.
Английский посланник Каткарт и несколько его соотечественников, упросив графа Шувалова, были допущены на верхнюю дворцовую галерею и наблюдали оттуда заседание Комиссии через забранное решеткой окно.
«...То, что я из него видел, — сообщал Каткарт своему министру иностранных дел, — по мнению моему, не уступает ни по размеру, ни по великолепию плану, составленному Иниго Джонсом[126] для Уайтхолла[127]... Нас ввели в галерею, расположенную над комнатой, где происходило заседание, и отделенную от нее решеткой. В эту минуту заседание еще не начиналось; знакомые мне лица были по большей части военные, одетые в мундиры и украшенные знаками различных орденов... Комната казалась до того наполненной, а различные группы были до того заняты разговором, что невозможно было смотреть на собрание, не вспомнив о пчелином улье. Трон императрицы занимает одну часть комнаты; на противоположном конце и по обеим сторонам расставлены скамьи, как в нашей палате депутатов; налево от трона поставлен стол; подле него — стул для председателя Комиссии, руководящего ходом дела, и другой — для генерал-прокурора, который заседает в качестве члена, назначенного со стороны императрицы, и имеет право делать заявления от ее имени в случае, если бы были нарушены основные законы.
Члены размещены по губерниям, причем из каждого уезда выбран дворянин, купец или ремесленник и свободный крестьянин, и так как места занумерованы, то они садятся в таком порядке. Духовенство имеет лишь одного представителя, который помещается направо от трона.
При открытии заседания все заняли свои места, после чего воцарилась полнейшая тишина... Председатель, генерал-лейтенант, весьма воинственной наружности и кавалер ордена Белого Орла, не имел ни мешка[128], ни трости, но, вставая для того, чтобы говорить, брал в руки булаву, называемую маршальским жезлом...»
Человек «воинственной наружности» делал все возможное, чтобы угодить императрице и соблюсти в зале «надлежащую благопристойность, тишину и молчание». И людей, собравшихся для того, чтобы потолковать о законах, при обсуждении их заставляли молчать...
Комиссия заседала в Кремле до конца 1767 года, а с февраля следующего года — в Петербурге, в Зимнем дворце.
Там-то и разгорелись самые горячие споры, особенно вокруг выступления депутата Коробьина, смело подавшего голос за улучшение быта крепостных.
В прениях выступили 17 депутатов, причем пятеро из них поддержали Коробьина и 12 были против. Один же из возражавших ему заявил, что «сказанное здесь может разгласиться и вызовет, пожалуй, неповиновение своим господам».
Князь Щербатов доказывал дворянское право на крестьянский труд «древней заслугой» дворян Российскому государству, но депутат Хоперской крепости Олейников возразил, что «во время сражения с неприятелем рядовые казаки такою же кровию венчаются, какою и предводители, но рядовые производят и больше действий».
Депутаты жаловались на жестокость помещиков и «отягощение» крестьян.
Но как только речь заходила об освобождении крепостных от власти помещиков, маршал вставал и ударял о край стола булавою.
После этого снова водворялись «надлежащая благопристойность и молчание», и депутатские жалобы теряли прежнюю свою остроту.
Купцы жаловались на «капита́листых» крестьян, явно прокладывавших себе дорогу в «купечество». Так, шуяне требовали пресечь «крестьянские торги и заводы, так как крестьяне совсем сами делаются купцами, а купцов доводят, чтобы и совсем их не было». Того же требовал и депутат города Уфы — Подьячев. Но выборный от Уфимского казачьего войска Бурцов ответил ему, что от местных крестьянских ремесел «купечеству нет ни малейшей обиды, тогда как народная польза весьма велика...»