Николай Новико́в — «держатель дневных записок», — служа в Комиссии, познакомился со множеством вопросов, которые выдвигала жизнь. Здесь открылись ему «язвы общества» и подлинные нужды народа, и тут же зародилась у него идея начать борьбу с темными силами сатирическим пером.
«Держатель дневных записок», унтер-офицер Преображенского полка, твердо знал, что ему делать. А маршал Комиссии, генерал-лейтенант Бибиков, был о в полной растерянности — «ума не мог приложить». Он в ужасе писал, что «его окружают бездны», так как некоторые из депутатов, увлеченные вольнодумством, уже пытаются «предписывать законы верховной власти». Но жизнь выручила его.
18 декабря 1768 года императрица прервала работу Комиссии в связи с нарушением мира Турцией. Был сделан вид, что Комиссия распущена на каникулы. На самом же деле она была разогнана навсегда.
Петр I говаривал, что за каждый квадратный фут моря он готов отдать квадратную милю земли.
Это было, разумеется, фразой, и Петр вовсе не собирался выменивать сушу на море; но слова его отражали действительный «водный голод», испытываемый Россией, и ее стремление вырваться на морской простор.
Вопрос о свободе судоходства по Черному морю, поднятый русским правительством в конце XVIII века, до того всполошил турок, что они одно время даже готовились начать землекопные работы, чтобы засы́пать Еникальский[129] пролив.
Переполох этот был вызван дипломатическим шагом Петра I, который, завоевав Азовское побережье и положив в Воронеже начало большому русскому военно-морскому флоту, снарядил в Константинополь первый отечественный военный корабль. В сентябре 1699 года русское 46-пушечное судно «Крепость» бросило якорь против самого сераля султана и произвело пушечный салют. Думный дьяк Емельян Украинцев прибыл на этом судне в Константинополь в ранге чрезвычайного посланника. Он имел наказ Петра I добиваться свободного плавания по Черному морю для русских судов.
Но «султанова величества тайных дел секретарь» Александр Маврокордато объявил Украинцеву, что «Черное море называется у них чистая, непорочная девица, потому что никому не откровенно[130] и плавание кораблям не позволено», и что Порта смотрит на Черное море как на свой внутренний двор.
Между тем, объявляя себя единственно законными владельцами Черного моря, турки обнаруживали плохое знание истории или, быть может, намеренное забвение ее: появившись на берегах Босфора всего лишь в середине XV века, они были недавними пришельцами на этой земле и водах, в то время как предки русских людей — славяне — господствовали там почти с незапамятных времен.
Такими же недавними пришельцами, как турки на Босфоре, были подвластные турецкому султану татары в Крыму. Крымская орда, выдвинутая как форпост Порты в причерноморские степи, жила набегами и работорговлей, угоняя тысячи пленных из Южной Украины, Белоруссии, Польши, Литвы. Жизнь населения на русском юге проходила под вечной угрозой татарских набегов. Крымские города Кафа (Феодосия), Бахчисарай, Карасубазар и Гезлев (Евпатория) были невольничьими рынками, где продавались скованные по десятку украинцы, русские, белорусы, поляки, литовцы. Главным из этих рынков была Кафа, о которой историк XVI века Михалон Литвин писал: «Не город, а пучина, поглощающая нашу кровь».
Но украинская вольница — казаки Запорожской Сечи в первой половине XVII века еще продолжали удерживать за собой Черное море, во всяком случае временами они на нем почти господствовали, как свидетельствует английский посланник в Константинополе Томас Рой.
Так, 1 июля 1622 года он занес в свой дневник:
«Татары пошли опустошать Польшу, а казаки пустились в Черное море и захватили много турецких кораблей. Кафа находилась в великой опасности, даже в самой Порте была тревога».
Еще более яркую запись сделал тот же Томас Рой 20 июля 1624 года — два года спустя:
«9 числа сего месяца козаки на 70 или 80 ладьях (чайках), в каждой по 50 человек гребцов и воинов, пользуясь тем временем, когда капитан-паша отправился в Крым, на рассвете вошли в Босфор... Галиль-паша в эту неурядицу сам провозгласил себя вождем; не имея ни одной галеры готовой и вооруженной, собрал все наличные суда, лодки и баржи, вооружил их и поместил в них от 400 до 500 человек, которые могли быть воинами или гребцами. Конницу и пехоту в 10000 человек разослал для защиты берегов... Мы думали, что эти бедные пираты тотчас удалятся, но они, заметив приближающиеся к ним турецкие лодки, сомкнулись по середине канала близко за́мков и, выстроившись в полукруг, стояли в ожидании битвы; ветер был противный, и сами они напасть не могли. Галиль-паша дал приказ открыть огонь еще издалека; козаки не отвечали ни единым выстрелом, только подплывали то к одному, то к другому берегу, не показывая ни малейшего признака к отступлению. Паша, видя их ловкость и отвагу, боялся напасть на них... Таким образом, целый день до захода солнца они смело стояли и грозили великой, но тревожной столице света и всему ее могуществу; наконец, с своею добычею при развевающихся знаменах, удалились...»
Эту традицию постоянного военного превосходства над турками блестяще продолжили в XVIII веке русская армия и флот.
В свою очередь Порта упорно продолжала считать Черное море своим двором или домом. А к ее упорству постепенно присоединялись происки европейских морских держав.
Опасаясь соперничества русских судов со своими судами на Средиземном море, эти морские державы открыто сталкивали с Россией турок и крымских татар — их вассалов.
И когда в 1769 году, зимой, крымцы подвергли Украину опустошительному набегу, при ханском войске в качестве «наблюдателя» оказался французский резидент в Бахчисарае — барон де Тотт...
Глава третья «Человеколюбивое мщение»
Руби столбы — заборы повалятся.
Зимним утром 1770 года на площади многолюдного и богатого села Иванова собралась толпа. Бабы, стуча ведрами, пытались прорваться к колодцу и бранили людей графа Шереметева, которые не давали им подойти к срубу. А графские люди имели указ — никого к колодцу не допускать.
Ночью граф с семейством прибыл по санному пути из Москвы и первым делом объявил, что «берет на себя» лучший в селе колодец. Это была мера предохранения от заразы, так как в Москве вспыхнула чума.
«Черная гостья» появилась сначала на Введенских горах, в Лефортове, а спустя месяц уже свирепствовала в центре города, на Большом Суконном дворе.
Третий год уже шла война. Русское оружие всюду блистательно одолевало турок: армия их была разгромлена при Кагуле, а флот сожжен брандерами при Чесме́. Но русско-турецкая война сопровождалась страшным и опустошительным бедствием — заразительной «моровой язвой». Комиссия, созданная в Москве для борьбы с чумой, писала по этому поводу Екатерине II:
«Сколь ни обширны были земли и моря, объятые пламенем войны, и сколь ни многочисленны были неприятели, — повсюду следы победоносного воинства российского блистали трофеями. Но с таковою видимою силою магометан соединялся из недр суеверного сего народа невидимый неприятель, требующий сугубого сопротивления, непостижимым образом поражавший иногда наши войска...»
Среди врачей, подписавших этот доклад, был штаб-лекарь Данило Самойло́вич, отпущенный по болезни из Дунайской армии и по личной его просьбе направленный в самую опасную по зараженности московскую больницу, куда никто из врачей не хотел идти.
Главный врач Московского генерального госпиталя — Афанасий Шафонский — засвидетельствовал, что Самойлович «по собственному желанию, будучи еще и сам в слабом здоровье, из усердия и ревности к отечеству принял на себя пользование язвенных и всю при том сопряженную опасность».
Вскоре Самойлович заразился. Однако выздоровел и пришел к убеждению, что, однажды переболев чумой, следует уже не так ее бояться... Его самоотверженная деятельность возобновилась. Симонов монастырь, где он работал, представлял страшную картину, но штаб-лекарь оставался на своем посту.
Он призывал врачей прежде всего испробовать на самих себе новые средства борьбы с болезнью и положил начало этой благородной русской традиции, подавая пример другим. Он испытал на себе изобретенный им курительный порошок для обеззараживания зачумленной одежды; этот летучий состав оказался настолько едким, что на обеих руках испытателя появились ожоги и затем — до конца жизни — остались рубцы.
Между тем надвигались грозные события. Большинство помещиков бежало в свои подмосковные имения, оставив своих дворовых людей в Москве на произвол судьбы. Часть фабрик была закрыта, и вольнонаемный рабочий люд уволен. На крепостных же мануфактурах мастеровых заперли и никуда не выпускали. Московский генерал-губернатор П. С. Салтыков закрыл торговые бани. Ремесленники не могли сбывать свои изделия из-за карантина. Цены на съестные припасы быстро росли.
Войска были выведены из Москвы. Порядок в городе поддерживался помощником главнокомандующего генералом Еропкиным; у него было 150 солдат и 2 пушки. А народ говорил, что в Москве — не чума, а горячка, что лекари морят людей в карантинах, и толпился в ежедневных крестных ходах, которые устраивали попы.
Шестнадцатого сентября 1771 года толпа, раздраженная вмешательством архиерея Амвросия, убила его, ворвавшись в Донской монастырь. Генерал Еропкин подавил волнение, пустив в ход у Спасских ворот Кремля пушки. Современник событий — А. Т. Болотов — сохранил об этом страшный рассказ: «...Велел он (Еропкин), — записал Болотов, — выстрелить для единого устрашения, одними пыжами и направив выше голов; и они увидели, что никто из них не убит, не ранен, то, возмечтав себе, что не берет их никакая пуля и пушка и что сама богоматерь защищает и охраняет их, с великим воплем бросились и повалили прямо к воротам. Но несчастные того не знали, что тут готовы были уже и иные пушки, заряженные ядрами и картечами; и как из сих посыпались на них сии последние, а первые целые улицы между ими делать начали, перехватывая кого надвое, кого поперек, и у кого руку, у кого ногу или голову отрывая, то увидели, но уже поздно, что с ними никак шутить были не намерены...»