народам государь».
Нурали-хан киргиз-кайсацкий, его братья — Дусаи, Эрали, Аблай и племянник Сайдали — все были преданы Пугачеву.
«...всевышнего создателя прошу, дабы блистающее войско ваше возвышалось и вы б, учинясь над Отечеством хозяином, многие годы царствовали», — писал к «Петру III» салтан малой орды Дусали.
А «блистающее войско» состояло из русских крепостных крестьян и дворовых, беглых и ссыльных солдат, казаков, колодников, мещан, дьячков, цеховых ремесленников, подьячих; встречались в рядах пугачевцев и дворяне (военные) и купцы. На татарах и башкирах пестрели халаты, а русские были одеты кто во что горазд: иной в женский салоп, иной в серый кафтан, мундир или полушубок; некоторые носили даже священнические ризы. Оружием их были пушки, ружья, пистолеты, пики, дротики, дубины, колья, цепы.
К началу декабря восстание охватило уже все Заволжье на юг и восток от линии Самара — Бузулук — Уфа — Оса — Пермь.
Чем далыше подвигался «Петр Федорович» вверх по Волге, тем гуще становилось его войско. «Народу у меня как песку!» — говорил Пугачев.
«Руби столбы — заборы повалятся!» — наказывал он своему верному воинству, готовому за него в огонь и в воду. Наиболее же близкие к нему люди знали, что он — донской казак, но рассуждали: «Не государь он, а за нас заступит, да нам-то все равно, лишь бы быть в добре».
«...Пугачев появился — и тамошней народ пришел в колебание...» Так доносил Военной коллегии сибирский губернатор Чичерин о появлении в Оренбургской губернии народных войск.
С начала 1774 года движение, поднятое Пугачевым, вошло уже в такую силу, что правительство Екатерины II отдало себе в этом ясный отчет. Но средств для подавления восстания не было: главные силы армии воевали на юге с турками. И Екатерина решила попробовать испытанный и гораздо более дешевый способ — подослать к Пугачеву убийц.
Она отправила в Казань, к посланному туда для борьбы с самозванцем А. И. Бибикову, двух «охотников» — братьев Вороновых, «выразивших усердие» ей послужить. Бибикову она написала, чтобы он употребил их «по своему усмотрению». Тот понял намек, принял нужные меры и вскоре же сообщил: «Два конной гвардии известные вашему императорскому величеству во́роны уже несколько тому дней, как в путь свой один за другим полетели. О первом я имею уже известия, что он в Берду (злодейское гнездо) прибыл и там содержится в особой землянке, а о другом еще не знаю; чем окончится их течение, время покажет»
О дальнейшей судьбе «во́ронов» неизвестно; во всяком случае, убить Пугачева им не удалось.
Не менее любопытное письмо получил почти в же время Бибиков от президента Военной коллегии — графа 3. Г. Чернышева. «...между протчими мер принятиями к искоренению злодейства Пугачева, — писал он, — не бесполезно, кажется, быть может и обещание некоторого награждения тем, кто, его живого взяв, приведет к оренбургскому губернатору или же к военным нашим командирам. Таковое обещание помянутым господином губернатором действительно и учинено, но как оно слишком умеренно, то пишу я таперь к господину Рейнсдорпу и находящемуся в Яицком городке полковнику Симонову, дабы учинили они публикацию, что за приведение означенного самозванца живова дано будет в награждение десять тысяч рублей».
А. И. Бибиков был тот самый «маршал» Комиссии по составлению нового Уложения, который поддерживал «пристойную тишину» заседаний, а когда она нарушалась, постукивал о стол булавой. Истории было угодно вторично столкнуть его с одним из депутатов Комиссии — оренбургским казачьим атаманом Тимофеем Падуровым, оказавшимся в армии Пугачева в числе наиболее верных ему людей.
Падуров был взят в плен и впоследствии повешен в Москве, причем в перечне его вин отмечалось составление «угрозительных» писем к оренбургскому губернатору Рейнсдорпу.
Таких грамотеев у Пугачева было много. Особенно бойким слогом выделялся среди них пугачевский полковник Грязной.
«Вы, надеюсь, подумаете, — писал он упорствующему гарнизону «Челябы», — что Челябинск славный по России город и каменную имеет стену и строение — отстоится. Не думайте, приятные: предел от бога положен, его же никто прейти не может. А вам наверное говорю, что стоять — не устоять. Пожалуйте, не пролейте напрасно свою кровь...»
Челябинск и Екатеринбург были осаждены в феврале 1774 года. Пугачевцы заняли городки по верхнему течению Камы и уже перехватывали курьеров на тракте, ведущем в Сибирь. Уже в Красноярске, Томске, Иркутске и других отдаленных городах Сибири принимались меры в ожидании «внезапного случая».
Уральские заводы с приписанными к ним крестьянами, которым Пугачев обещал «избавление от ига работы», доставляли ему артиллерию, боеприпасы и людей. Там же чеканилась пугачевская монета. Бывший депутат, Тимофей Падуров, на допросе показал: «Деньги получали с заводов через заводских мужиков, много ли числом, не знаю; пушки, порох, свинец, ядра — тож с заводов и со взятых крепостей».
Необычны были пушки, удивлявшие екатерининских генералов, отлитые по чертежам, сделанным в штабе Пугачева.
Этими пушками пугачевцы вредили царицыным войскам «не так, как от мужиков ожидать бы должно», применяя вдобавок такие новинки, как навесный огонь, переброску орудий в зимнее время на полозьях, маскировку артиллерии в бою.
Тороватый на выдумку, Пугачев окружен был такими же, как он, простыми, неграмотными, но одаренными людьми. Вместе с ними придумывал он укрепления из льда и снега, передачу писем с помощью бумажных змеев и т. д.
Снова восстали крестьяне Далматовского монастыря. В Пермской губернии крестьяне, присягнувшие Пугачеву, надевали через плечо полотенца с красными вышитыми концами, а в Казанском уезде носили на правом рукаве синий лоскут.
«Пугачев землю меряет и заборы утвердил, — говорил народ, — только столбы еще не поставлены». Справедливый передел земли — вот о чем шептались уже и в Сибири и под Москвой.
Крестьяне ловили помещиков и на телегах доставляли их к Пугачеву; переодетых бар узнавали по рукам или заставляли их выполнять полевые работы; не умевших держать косу или цеп убивали, приговаривая: «Не коси чужими руками, не живи чужим умом!»
За особые заслуги Пугачев награждал серебряной позолоченной медалью, имевшей надпись: «Союзному[134]— яко надежде нашей».
Солдат в пугачевской армии получал 4 рубля в месяц, а в правительственной —1 рубль 50 копеек в 4 месяца.
Гарнизоны городов и крепостей сдавались Пугачеву и присягали ему один за другим.
Да и как было не присягать, когда за ним шла несметная сила народа, которого он сулил пожаловать «солью и хлебом», «рекою и землею», «травами и морями», «законами, пашнями, телами» и обуть «от головы до ног»...
В начале апреля умер Бибиков. Его смерть увеличила растерянность в правительственном лагере. Война на юге все еще продолжалась, а Екатерине нужно было во что бы то ни стало развязать себе руки для борьбы с восстанием — заключить выгодный мир...
В самый разгар лета Пугачев взял Казань, но быстро отступил от нее под давлением Михельсона. В это время ряды его народной армии поредели, так как часть пугачевцев разбрелась, чтобы убрать у себя дома хлеб.
В конце июля Пугачев неожиданно двинулся за Волгу, что стратегически было совершенно правильно, так как правый берег ее был обнажен от правительственных войск.
К началу августа Пугачевым уже были взяты Пенза, Саратов, Курмыш, Алатырь, и отряды его появились в 380 верстах от Москвы, вблизи Арзамаса.
Около ста зарубежных газет помещали известия о восстании Пугачева. Беспрерывно доносили о нем в свои государства находившиеся в Петербурге иностранные послы. Но русское правительство тщательно скрывало от них истинное положение дела, и прусский посланник Сольмс только потому догадался о захвате восставшими Волги, что в магазинах столицы исчезла свежая икра...
Москва готовилась к обороне от Пугачева. Департаменты московского Сената обсуждали ряд оборонительных мер. Предлагалось и предписывалось — «всем присутственным местам все письменные дела, а где есть — денежную казну покласть порядочно в кладовые, замазать и, вооружа приказных служителей (коим ружья будут выданы), стараться каждому защищать свое место...». На случай длительной осады — «хлебов напечь и сухарей насушить довольное число».
В начале июля 1774 года, в трудных обстоятельствах, Екатерина созвала чрезвычайный совет. Речь шла о «спасении Москвы и империи». Граф Петр Панин в порыве отчаяния сказал собравшимся: «Делайте то, что я намерен делать!» А когда его спросили, что же он предлагает, последовал ответ: «Умереть!..»
В Тамбовский край отряды пугачевцев стали прибывать со стороны Симбирска. 6 августа был взят Краснослободск, 7-го начата осада Керенска, и сдались Троицк и Наровчат.
Крестьяне Шацкого уезда, как только услышали о приближении пугачевцев, запахали помещичьи земли и вырубили все заповедные рощи. «Теперь все наше! — говорили они. — Царь жалует нам всю землю». А когда в селе Инжавинье, на базаре, один майор стал читать манифест императрицы о Пугачеве, крестьяне сказали ему: «Что ты ни толкуй, а шила в мешке не утаишь!»
Дошел слух о приближении войск «государя Петра Федоровича» и до Санаксарского монастыря, расположенного в трех верстах от города Темникова. Настоятелем этого монастыря был иеромонах Феодор (в миру Иван Игнатьевич Ушаков), родной дядя Федора Ушакова, выпущенного из Морского корпуса мичманом в 1766 году.
Сам Иван Ушаков окончил в 1741 году Сухопутный кадетский корпус и в течение шести лет служил в Преображенском полку. Но в 1748 году он «попал в историю», в результате которой — по указу императрицы Елизаветы — был пострижен в монашество, причем она лично присутствовала при пострижении. После совершения обряда гвардеец Иван Ушаков превратился в монаха Александро-Невского монастыря.