История эта загадочна и нуждается в объяснении. Ряд последующих событий жизни Ивана Ушакова проливает на эту загадку свет.
Прежде всего, как уже упоминалось выше, в делах Синода сохранился именной указ императрицы Елизаветы о насильственном пострижении Ивана Ушакова в монашество. Далее выясняется, что Иван Ушаков был лично известен императору Петру Федоровичу — в бытность его наследником престола — и что тот был высокого мнения об этом бывшем гвардейце и часто говаривал: «В Невском монастыре только один монах — Ушаков».
Знала его и императрица Екатерина, тогда еще принцесса Ангальт-Цербетская. По-видимому, Иван Ушаков участвовал в каком-то заговоре в пользу Петра Федоровича, был за это пострижен в монашество по указу императрицы Елизаветы и после нескольких лет пребывания в Александро-Невской лавре сделался настоятелем Санаксарского монастыря. Когда в 1762 году одиннадцать гвардейцев были арестованы за распространение слухов о чудесном спасении императора Петра Федоровича, Екатерина II поступила с ними точно так же, как в 1748 году императрица Елизавета с Иваном Ушаковым. Ненавидевшая своего покойного супруга Екатерина, видимо, потому и сослала этих гвардейцев в Санаксарский монастырь, что настоятелем его был Ушаков...
Спустя много лет, в июле 1774 года, отец Феодор вновь пострадал из-за императора Петра Федоровича.
Темниковский воевода Неелов притеснял городских и окрестных жителей и при всяком удобном случае брал с них поборы, запечатывал летом в домах печи, а ежели кто хотел печь распечатать, должен был платить воеводе рубль.
В этом году, в самую страдную пору, когда надо было убирать хлеб, Неелов заставил крестьян ближних к Темникову деревень строить ему хоромы. Крестьяне, и без того возбужденные слухами о приближении войска «Петра III», пришли к отцу Феодору с просьбой усовестить воеводу и заступиться за них. Настоятель монастыря, также наслышанный о «Петре Федоровиче» и о даруемых им льготах, поддался общему настроению, направился в Темников и, явившись к воеводе, назвал его грабителем, притесняющим народ.
Неелов велел дневальному, находившемуся в этот момент в канцелярии, занести слова отца Феодора в протокол. Воевода написал донос губернатору, изобразив своего обличителя сторонником Пугачева, подбивающим обывателей в столь тревожное время к непослушанию властям. Губернатор донес обо всем императрице, а она послала указ в Синод. И вскоре отца Феодора, как «беспокойного человека», по именному повелению лишили сана и выслали в Соловецкий монастырь.
А неделю спустя в Темников вошли отряды полковников Пугачева, и воеводе Неелову пришлось бежать.
Исчезнувший из Санаксарского монастыря его настоятель отец Феодор, остался в памяти темниковцев их благородным защитником и попал в список монахов и попов — пугачевцев, с которыми беспощадно расправлялось правительство Екатерины II.
Прослужив в течение 1769 — 1772 годов в Донской экспедиции под командованием вице-адмирала А. Н. Сенявина, лейтенант Федор Ушаков нес крейсерскую службу у Крымского побережья, командуя ботом «Курьер».
Крым был занят победоносными русскими войсками, но следить за противником надо было зорко: он мог в других местах угрожать побережью, так как эскадра его стояла у мыса Таклы, а войска — на Таманском берегу.
Ушаков ходил в Таганрог, Кафу, возвращался на базу крейсеров — в Балаклаву, занимал бранд-вахтенный пост у Керченского пролива, находился в крейсерстве у берегов.
Его бот «Курьер» имел 14 десятифунтовых пушек[135] и две гаубицы, хорошо слушался руля и был легок в ходу.
Прикрывая Керченский пролив и Крым, русские корабли не раз перестреливались с турецкими. Но дело не доходило до сражений. Чаще всего это были мелкие стычки, осторожное взаимное прощупывание сил.
После каждой такой встречи Ушаков брал вахтенный журнал, внимательно прочитывал его и делал выписки. Он изучал характер противника, старался понять, в чем его слабость, каковы повадки, стойкость в бою.
Однажды случилось, что русская эскадра встретила вражескую. Турецкий флагман тотчас же начал обходить свои корабли на паруснике и давать каждому командиру словесные указания. Но когда обе эскадры построились и русские начали атаку, турки уклонились от боя и ушли.
Вскоре то же самое произошло вторично, и Ушакову вдруг стало ясно, что турецкие адмиралы наставляют своих командиров словесно, так как не надеются в сражении на сигналы. Отсюда мог быть только один вывод — что турки без флагмана не могут вести бой...
Ушакова как бы осенило. Этой мысли предстояло его прославить, она сделалась исходной. Но он хорошо понимал, что для решения стоявшей перед ним задачи понадобятся годы. Нужно было не только изучить противника, но и найти новый способ борьбы.
Он размышлял также о людях, об экипажах кораблей, о тех, кому в скором времени придется сражаться по-новому: всех их надо было заранее к этому подготовить, потому что от их сноровки и выучки и должен был главным образом зависеть успех.
Он наблюдал матросов-новичков в походах, видал их в боевых переделках. Олонецкие, тульские, тверские, они с толком исполняли новое для них дело, так же споро и неутомимо, как у себя дома пахали и косили. Они «добрую» внушали уверенность и надежду. Поистине, с такими людьми можно было «не только за свои берега быть спокойным, но, в случае нужды, и неприятельским берегам беспокойство учинить...».
А тем временем Турция, или, как называли ее тогда, «Блистательная Порта Оттоманская», разбитая русскими при Чесме, Ларге и Кагуле, все еще не решалась заключить мир. Уроки, полученные ею в эту кампанию, ничему ее не научили. Лишь немногие люди в Турции понимали опасность такой политики. К числу их принадлежал Ресми-Ахмед-эфенди, министр иностранных дел.
Он оставил записки под цветистым восточным заглавием «Сок достопримечательного». Это сочинение содержит убийственную оценку политики турецких сановников, требовавших «смести с земли» русские войска.
«У Москвитянина, — описывал Ресми-Ахмед-эфенди положение на Дунае, — есть обыкновение притворяться бедняжкою; поэтому [он] неприятелю сначала показывал вид слабости и нищеты и, не трогаясь с места, распустил слухи, будто у него есть нечего. Абди-паша и хан развернулись по правую и левую сторону его лагеря и уверили себя, будто нет ничего легче, как атаковать неподвижного врага. Обманывая себя насчет ничтожества неприятельских сил, они посылали в главную квартиру записочки, которые ходили у нас по рукам и в которых неоднократно было сказано: «Буде угодно аллаху, мы на днях произведем ночную атаку и сметем неприятеля с земли, как пыль с зеркала». Но неприятель проведал об этих затеях. То, что они называли «ночной атакой», Москвитянин имеет скверную привычку делать всегда прежде нас».
С таким же юмором рассказывал Ресми-Ахмед-эфенди о переговорах в Адрианополе между турецкой и русской сторонами:
«Государственный чиновник, реис Осман-эфенди, услышав требования русских о независимости Крыма, сказал: «Как вам не стыдно держать такие речи! Независимость татар по нашему закону — вещь непозволительная. Мы имеем повеление кончить этот вопрос деньгами». В течение 40 дней было 3 или 4 заседания. Орлов стоял на своем, Осман же эфенди полущутя-полусерьезно твердил: «Денег не берет? — дело не пойдет!..» Наконец он рассердился: «Да за аллахов завет вся Анатолия поднимется!.. Вселенная будет вывернута вверх ногами!..» Но русские спокойно заметили: «Сказать, что этот эфенди — сумасшедший человек, было бы неучтиво. Мы этого не говорим. У него есть ум; только, признаться, его ум не похож на ум обыкновенных людей».
Знал турецкий министр и о Пугачеве и о событиях 1774 года писал:
«...Пронесся слух, что в Московской земле появился мятежник, что неприятель слаб, что он соединяет свои отряды и ищет предлога удалиться. Умные головы тотчас сказали: «Ну, так теперь мы сделаем с ним то же самое, что он с нами делывал: ударим на него тремя флангами и сметем «приятеля» с лица земли!..»
Около трех месяцев занимались мы устройством нашей отважной экспедиции. Могли ли эти приготовления остаться неизвестными неприятелю? Он узнал обо всем и сказал: «А вот я покажу вам, как делаются удары тремя флангами!..»
В заключение Ресми-Ахмед-эфенди делал вытекающий из всего предыдущего вывод:
«Войска у нас много, казны много, головы только нет...»
«...Сей щастливой день, — как всегда, неграмотно по-русски, писала Екатерина П. С. Потемкину[136], — получила я известия от фельдмаршала Румянцова о заключении славного для Империи мира с турками. Вы из копии с реляции ко мне увидите кондиции, коих не Петр Великий, не императрица Анна, за всеми трудами, получить не могли. Теперь осталось усмирить бездельних бунтовщиков, за коих всеми силами примусь не мешкав ни единая минута, сего повсюду можете объявить...»
Действительно, мир, заключенный с турками в болгарской деревне Кучук-Кайнарджи 10 июля 1774 года, был победой русской дипломатии, увенчавшей победы русских военных и военно-морских сил во время этой войны.
Порта признала независимость Крыма, отступила от своих притязаний на Большую и Малую Кабарду, Керчь, Еникале и Кинбурн, согласилась на свободу русского судоходства по всему Черному морю и открыла Проливы для русских торговых судов. В мирном договоре ничего не говорилось о праве России сооружать боевые суда на Черном море, но умолчание об этом давало ей неограниченное право строить там военный флот. Тотчас по заключении мира началась переброска войск на Волгу для действий против Пугачева. Но действовать им не пришлось — развязка наступила быстрее, чем ожидали в столице: казачья верхушка предала своего вождя.
Граф П. И. Панин, назначенный ведать «Комиссией по успокоению внутренних возмущений», начал суд и расправу. Аудиторская экспедиция (прокуратура) Военной коллегии не успевала утверждать приговоры «кригсрехтов» (военных судов).