Ушаков действительно попал в самое пекло, когда зараза уже грозила остановить работы на верфях и от нее умирало по нескольку десятков человек в день. Но он повел себя так, словно в Херсоне не было никакой «моровой язвы» и все шло обычным порядком. Своих людей он поставил на постройку корабля № 4 и только приказал им ни с кем не общаться и содержать себя в чистоте.
Он вызвал на единоборство чуму, и команда как один человек поддержала его во время этого поединка. Как бы уговорившись между собой, люди работали, избегая даже упоминать об опасности, понимая чутьем, что, лишь согласив свою волю с волею командира, можно сохранить жизнь.
И все же через несколько дней заболел матрос; потом свалились еще двое. Но Ушаков заранее принял меры, поселив команду в степи.
Он сам начертил план лагерного расположения команды корабля № 4. Разбив людей на небольшие артели, он выстроил для каждой по камышовому бараку с окнами, затянутыми промасленной бумагой, и кровлями, шуршавшими под ветром желтыми метелками камыша.
Бараки он окружил маленькими землянками, рассчитанными на одного человека. При первом же подозрительном заболевании барак сжигался, и вся артель расселялась по одиночным землянкам. На значительном расстоянии от лагеря была устроена больница, и уже совсем далеко в степь выдвинут карантин.
Три пушечных выстрела предупреждали брандвахту, если на каком-либо судне появлялась зараза, а затем на нем поднимали черный флаг.
Каждое утро и вечер матросы обмывались уксусом, проветривали свои постели и окуривали дымом пороховой мякоти[140] белье и одежду. За водой они ходили в сопровождении офицера, в определенное время, чтобы не соприкасаться с посторонними и с командами других судов.
Верфи продолжали работать. Матросы отправлялись туда спозаранку и возвращались в бараки, когда багровое от дыма костров солнце уже опускалось за широкой рекою. Ушаков ежедневно навещал лагерь. Приезжая домой, он раздевался, выливал на себя ведро уксуса и ел чеснок.
Бесстрашный человек гнал чуму, и она перед ним отступала. Поветрие вскоре среди его людей прекратилось. Примеру Ушакова последовали многие командиры и начали переселять свои команды в степь.
На него смотрели с восторгом и почти со страхом. Данилов, служивший под начальством Войновича, однажды встретил Ушакова и сказал: «Я почитал бы для себя за счастье находиться под вашею командою!..»
Войнович крайне досадовал на такой оборот дела. Еще опасность не миновала, и ему по-прежнему хотелось бежать из Херсона. Но с прибытием Ушакова об этом нечего было и думать — он заставил каждого, не колеблясь, выполнять свой долг.
Однако были в то время на юге России и другие отважные русские люди, боровшиеся с чумою не менее успешно, чем Ушаков.
В то время правитель Екатеринославского наместничества, родственник поэта Г. Р. Державина, человек жесткий и энергичный — И. М. Синельников принял разумные меры против чумы в Кременчуге. Он разбил город на участки и каждый поручил особому начальнику. Опустевшие дома он велел обмазывать дегтем и окуривать, а торговлю на городском рынке вести через решетку, отделявшую покупателей от продавцов.
Для исследования болезни он вызвал находившегося в это время в Екатеринославе доктора Самойловича, известного своими наблюдениями над чумой. Самойлович был уже членом одиннадцати иностранных академий. «Бесстрашно посвятив себя страждущему человечеству», он первый осмелился вскрывать трупы умерших от «моровой язвы» и первый предложил делать прививки против чумы. Предлагая эту смелую и необычную меру, Самойлович доказывал, что врачи, сами того не зная, делают себе эти прививки, вскрывая бубоны чумных больных; незаметно для себя они втирают в поры и трещинки своей кожи чумной яд и таким образом предохраняются от заразы: именно этим объяснял Самойлович и свое исцеление от чумы.
Сообщая Попову[141] о прибытии в Кременчуг Самойловича, Синельников писал: «Данило Само́йлович господин Самойло́вич сейчас пришел ко мне в роту, осмотрел больных и уверяет, что чума жало свое притупляет, и просит о пожаловании ему митроскопов — посмотреть чрез них: животная ль, или не животная — чума. Пожалуйте, пришлите! И я на нее, окаянну, посмотрю».
В результате этих исследований Самойлович сделал выдающееся открытие, о чем немедленно рапортовал Потемкину:
«...не воздух заражает, как поныне везде думали, но единственно прикосновение...»
Однако найти возбудителя страшной болезни Самойловичу не удалось из-за несовершенства микроскопов того времени. Что касается прививок, то Медицинский совет не разрешил применять их, а заодно запретил одному из первых русских эпидемиологов печатать свои труды.
Но бесстрашный доктор продолжал в самых опасных местах бороться с чумою.
Безбоязненно вел себя и Потемкин. Самойлович писал об этом в том же письме: «Вам, светлейший князь, благоугодно было показать пример в толь важном деле собственною особою, колико я ни представлял вашей светлости, что, вверя мне по части сей должность, не предстоит необходимым идти самим вам внутрь госпитали, где одержимые язвою были врачуемы: однако же вы за нужное почли и навестить собственною особою госпитали в Херсоне и Кременчуге».
Мужественные русские люди — замечательный врач, способный администратор и будущий великий флотоводец бесстрашно боролись с чумою. И Синельников, ничуть не рисуясь, писал Потемкину: «Кажется мне, хотя бы чертова была чума, то с такою яростью, с какою мы гоняемся за ней, зарежем ее без ножа...»
Осенью от «моровой язвы» умер Клокачев. Сменивший его вице-адмирал Сухотин учредил комиссию по борьбе с чумою; но особенно хлопотать ей не пришлось. Все возможное было уже сделано Ушаковым. В его команде чума прекратилась на четыре месяца раньше, чем во всех прочих. Она быстро уходила из города и окрестностей и наконец вовсе исчезла с наступлением холодов.
Имена Самойловича и Ушакова до сих пор не связывались в литературе. Между тем Самойлович часто бывал в Херсоне; он встречался с Федором Федоровичем, видимо ознакомившись с его противочумным опытом и написал книгу о борьбе с чумой на кораблях.
Вернее всего, это был обмен опытом, заимствование полезных советов друг у друга. К таковым относились: предупредительная сигнализация, тщательное и быстрое отделение больных от здоровых, истребление зараженных животных, обливание судна морскою водою и окуривание пороховой мякотью. Все эти меры применяли на практике и Самойлович и Ушаков...
Когда чума совсем прекратилась, карантин был сломан и сожжен, около четырехсот находившихся в нем человек отправились по домам. В Херсон возвращалось население. Город постепенно оживал и строился. Офицеры давали в честь друг друга обеды. Войнович устроил у себя на квартире театр.
Жизнь входила в свою колею, и Ушаков все чаще задумывался теперь над вопросом, который встал перед ним за много лет до того. Давно уже зрела в уме Ушакова догадка о том, что на морях воюют нелепо и что надо воевать иначе, но он еще не говорил об этом ни с кем.
И одному человеку он открылся. Это был мичман Семен Афанасьевич Пустошкин, в 1778 году окончивший Морской корпус и вместе с Ушаковым и доктором Самойловичем отлично себя показавший как член комиссии по борьбе с чумой.
Семен Афанасьевич выделялся среди командиров своей серьезностью. Потребность поделиться своими мыслями толкнула Ушакова на откровенность, а мичман к этому располагал.
Федор Федорович в нем не ошибся. Пустошкин выслушал его со вниманием, проявил искренний, живой интерес. Они стали друзьями. Их сблизила, кроме того, общая неприязнь к Войновичу, служить с которым обоим им было невмоготу.
Еще один человек в Херсоне сильно не любил Войновича, это — слуга Ушакова Федор, крепкий, строгого нрава старик. Ушакова он знал еще мальчиком и как никто умел с ним обходиться. Когда Федор Федорович гневался — а это бывало с ним часто, — Федор выслушивал его молча, стараясь отойти подальше, но потом сам возвышал голос и начинал наступать. Роли менялись. Федор Федорович немедленно умолкал, в свою очередь удаляясь от Федора, и тоже выслушивал его молча, терпеливо дожидаясь, пока утихнет гнев старика...
За успешную борьбу с чумой в Херсоне Ушаков 1 января 1784 года был произведен в капитаны первого ранга, а в мае награжден орденом Владимира четвертой степени.
Известие это пришло вечером, накануне воскресного дня. Когда благодатное южное утро встало над городом и зелеными днепровскими берегами, командиры судов уже знали о награждении Ушакова, и многие из них отправились его поздравлять.
Первым явился Данилов. Ушакова он застал за работой. Склонившись над листом плотной бумаги, он старательно наносил на нее чертежи каких-то строений. Лицо его было розовым и казалось совсем молодым.
Ушаков крепко пожал руку лейтенанту. Данилов сел, с любопытством оглядывая большую, чисто выбеленную комнату, где, кроме стола, койки и двух кресел, не было почти ничего.
Один предмет на столе привлек его внимание... Это была флейта, с которою Ушаков не расставался с самого Корпуса.
— Играете?! — изумился Данилов.
— Случается... Когда устаю.
— Не ожидал, право!
— Но ведь и вы... играете...
(Это был намек на домашний театр Войновича, где лейтенант подвизался в комических ролях.)
Данилов покраснел.
— Мне ничего не остается. Я действительно люблю театр, но поверьте, Федор Федорович, люблю море гораздо больше. Однако не имею надежды стать когда-либо моряком.
Ушаков вздохнул и постучал пальцем о флейту.
— Да-а, при вашем начальнике это трудновато...
Приход Пустошкина прервал разговор. Данилов тотчас распрощался и вышел. Ушаков поглядел ему вслед, с грустью думая, что в этом славном малом зря пропадает сила.
Пустошкин, стройный, подтянутый, как на параде, поздравил Ушакова и спросил, сияя румяным добродушным лицом: