[146] внес их опять в список казаков, но наследники Даниила Апостола повели с турбаевцами борьбу. В 1767 году один из потомков полковника Апостола продал турбаевцев предпринимателям-крепостникам — сотникам Ивану и Степану Базилевским. Новые владельцы села поставили свое хозяйство на «широкую ногу»: крепостные сеяли для них пшеницу, разводили скот, гнали деготь, мочили коноплю, перерабатывали шерсть в сукно, выделывали кожу. Были у Базилевских еще кирпичный, конный и овечий заводы; занимались они, кроме того, виноделием, а также охотно отдавали деньги в рост.
Но турбаевцы, гнувшие спину на панщине, не забыли, что предки их были казаками. И пока императрица умилялась спокойствием празднично убранного для нее края, они выбрали из своей среды ходатаев и послали их в Петербург — заявить в Сенате о попранных своих правах...
Император Иосиф приехал в Россию под именем графа Фалькенштейна в простой коляске, в сопровождении одного генерала и двух слуг. Не надеясь на свою армию в предстоящей войне с Турцией, император подыскивал себе подходящих союзников. Странствуя под чужим именем, он рассчитывал наилучшим образом ознакомиться с положением дел в России и выяснить, стоит ли заключать с нею союз.
Императрицу он встретил у селения Койдак, выше порогов, и вместе с нею присутствовал при закладке Екатеринослава. По окончании этой церемонии он, насмешливо улыбаясь, сказал де Линю:
— Она положила первый камень нового города, а я — второй и последний... Дело у них не пойдет...
Между тем Потемкин всерьез намеревался построить здесь храм «‹аршинчиком выше собора св. Петра в Риме», двенадцать фабрик, университет и консерваторию, а на острове посреди Днепра — целый университетский квартал. Он представил императрице подробное «начертание» нового города, поразившее современников величием своего замысла и необыкновенною широтой. К постройке намечались: «судилище, наподобие пропилей или преддверия Афинского, с биржею и театром посредине, палаты государские, где жить и губернатору, во вкусе греческих и римских зданий, имея посредине великолепную и пространную сень...»
Но автором этого величественного плана был, по всей вероятности, не Потемкин, а знаменитый русский зодчий, сын подьячего, в прошлом — крепостного, Матвей Федорович Казаков[147].
Путешествие ошеломило и озадачило императора. Он с трудом разбирался в своих впечатлениях, и виденное им на Днепре казалось ему каким-то сном.
Сюрпризы Потемкина в виде торжественных встреч, парадов, иллюминаций, панорам строящихся дворцов и селений сопровождали Иосифа до самого Днепровского устья. В то же время ему попадались на глаза сотни одетых в рубище крепостных, выполнявших тяжелые работы. И Сегюр, с которым он успел подружиться, твердил ему, что им показывают «ненатуральные» села и что цветущее состояние края — один обман.
Но это было лишь отчасти верно. Людей и впрямь перегоняли с места на место, и нежилые, наспех сколоченные хаты бросались в глаза во многих местах. Потемкин показывал Екатерине «шелками устлан путь», приукрасив его так, что иностранцам все казалось обманом. Но за показной стороной скрывалась действительность: оживление быстро заселяемого края. Император понял это, когда увидел Херсон.
Две тысячи домов — каменных и вполне натуральных — составляли большой опрятный город; его лавки ломились от турецких, греческих и французских товаров; около двухсот купеческих судов стояло в гавани, и целая армия рабочих хлопотала на верфях, готовя к спуску фрегат и два больших корабля.
В этом году херсонская торговля приняла громадные размеры. Из дунайских портов приходили суда с грузами. Здесь находились австрийский и неаполитанский консулы. С Херсоном торговали Марсель, Александрия, Генуя, Ливорно, Триест...
По прибытии в Херсон Потемкин получил подробное донесение Пустошкина и немедленно доложил о нем императрице.
Лейтенант добросовестно выполнил поручение: он сообщил о захвате нескольких русских судов алжирцами, о подготовке в Анатолии десантов для отправки к берегам Крыма и о том, что турецкий флот совершенно готов к выходу в море и может начать войну в любой день.
Пустошкин был произведен в капитан-лейтенанты и на своем фрегате ушел в Севастополь. А в Херсон прибыл русский посланник в Турции — Яков Иванович Булгаков —и сообщил, что на Родосе убит русский консул, а на Кандии[148] с дома российского консульства сорван флаг.
Он, кроме того, привез ультиматум, предъявленный Портой, принять который было невозможно. Так, турки настаивали, чтобы Россия признала грузинского царя Ираклия турецким подданным и согласилась на осмотр всех русских судов, проходящих через Босфор.
Рассказав обо всем Потемкину, Булгаков добавил:
— Денис Иваныч Фонвизин давненько мне сказывал: «У нас ребят пугают все турками; это надо переменить и сделать так, чтобы сам султан дрожал от имени русского». И впрямь, Григорий Александрович, пора бы переменить!..
Но открытие военных действий все же не входило в планы России: ей нужно было еще некоторое время, чтобы подготовить армию и флот.
Тем не менее Булгакову было предписано резко отклонить ультиматум, потребовать от Порты удовлетворения за бесчинства на Кандии и Родосе, а также настаивать, чтобы алжирцы возвратили захваченные русские суда.
Потом были спущены на воду фрегат и два корабля. Екатерина явилась на торжество в скромном, серого сукна, капоте и черной атласной шапочке. Зато баржа, заменявшая пристань, поражала своим убранством: она была украшена парчовыми парусами с золотыми кистями и бахромой.
Майский ветер надувал паруса и гнал белые вихри пыли на стоявшую вдалеке толпу. То были строители этих двух кораблей и фрегата — «работные люди» херсонской Корабельной слободки, в холщовых, заплатанных портах и рубахах, с женами и детьми.
Екатерина оглядела роскошную пристань и сказала, поясняя своим гостям и свите:
— У нас, за недостатком холста, употреблена парча на паруса...
А когда суда, соскользнув со стапелей, закачались на волнах днепровских, австрийский император пробормотал: «Корабли — из очень сырого леса, годятся только напоказ». Он решил немедленно написать об этом в Вену и сказал о плохих судах Потемкину, но получил ответ: «Мы будем сражаться и на таких!..»
На другой день Екатерина выразила желание отправиться в Кинбурн, чтобы оттуда морем следовать в Севастополь. Но перед самым отъездом, когда она и ее спутники сидели за столом, пришло известие, что близ Очакова появилась сильная турецкая эскадра. Стало также известно, что с эскадрой прибыли французские офицеры для перестройки очаковских укреплений и усиления батарей.
— Как надобно это понять? — спросил Безбородко Сегюра. — В то время, когда только что подписан дружеский трактат с Францией и ее посол сопровождает императрицу, мы видим, что французские инженеры занимаются устройством артиллерии у наших врагов!
— Это могут быть только волонтеры, — любезно ответил Сегюр. — А за них французское правительство отвечать не может.
— Разве что так, — с усмешкой произнес Безбородко и, обратившись к Екатерине, заметил: — При таких обстоятельствах путешествие вашего величества морем не представляется безопасным.
— Что посоветуете делать?
— Следовать далее сухим путем...
Войнович от усердия сбивался с ног, готовясь к приезду Екатерины: он украшал порт и город, а более всего бывший Мекензиев дом, превращенный им в дворец.
Стены дворцовых комнат были до окон отделаны под орех, а выше — покрыты малиновым штофом. От дворца до каменной пристани, уже носившей — в честь графа Войновича — название Графской, сделали деревянный помост с железными перилами и на них навесили золоченые фонари.
Труды Марко Ивановича никогда не пропадали даром. И сейчас, в разгар своих хлопот, он был обласкан: в середине мая его произвели в контр-адмиралы; это было нужно Потемкину, чтобы под контр-адмиральским флагом вывести на рейд флот.
Ушаков тоже готовился к торжественной встрече. Он ничего не украшал и проводил время в обычных, казалось, занятиях с моряками. Но за этой обыденностью морского ученья скрывался секрет.
В его большом плане действий отводилось особое место работе канониров. Он был уверен, что судовая артиллерия должна и может заговорить по-новому, ибо вообще по-новому надо воевать на морях.
Он начал с малого, выбрав для опытного обучения команду небольшого бомбардирского судна «Страшный». На нем он ежедневно уходил за Балаклаву и там, стоя на якоре либо идя под всеми парусами, громил из орудий пустынный угрюмый мыс...
От самого Перекопа была сделана дорога для проезда императрицы, приготовлены для освещения пути смоляные бочки и поставлены «путевые дворцы» для ночлега. Потемкин приказал: дорогу делать «богатою рукою — чтобы не уступала римским». Это путешествие недаром обошлось стране в двенадцать миллионов рублей.
Двадцать первого мая в Севастополе стало известно, что Екатерина прибыла в Бахчисарай, а в полдень следующего дня она уже вступила в долину Инкермана.
Император Иосиф ехал в карете бок о бок с Сегюром. Французский посол отдыхал после плохо проведенной ночи: его поместили в одной палатке с Фицгербертом, и они до зари писали донесения своим правительствам, причем один ругал французов, а другой англичан.
Солнце жгло немилосердно. Щедрость крымского солнца становилась неистовой, и близость моря уже угадывалась в яркой синеве неба над буйно встававшей повсюду зеленью и диким нагромождением скал.
— Самая натуральная из всех потемкинских декораций, — проговорил Сегюр, любуясь открывшимся видом.
— И притом не стоившая денег, — сказал император. — Кстати, вы заметили, как все ловят взгляд князя?