Эски-Хуссейн тем временем строил флот к бою. Из пяти кораблей он составил арьергард, из шести — центр, из шести — авангард и сам и пошел в авангарде. Ушаков приказал идти курсом, параллельным противнику, чтобы выяснить намерения капудан-паши.
Около полудня турки стали спускаться на русскую эскадру, стремясь обойти и окружить ее авангард.
Ушаков отдал приказ передним своим фрегатам прибавить парусов и обойти с наветра головные корабли турецкого флота. Это дало бы русским судам возможность поставить неприятеля в два огня.
«Св. Павел» и фрегаты «Берислав» и «Стрела», рванувшись, пошли как бы в авангарде у противника. Эски-Хуссейн понял грозившую ему опасность и тоже усилил парусность. Его атака не удалась, и теперь он стремился во что бы то ни стало вырваться вперед.
Командные слова долетали с вражеской эскадры. Вслед за ними отчаянный крик поднимался на всех турецких судах. Беспорядок и отсутствие дисциплины у турок доходили до смешного: матросы порознь тянули снасти, спорили и даже вступали между собою в драку. Поэтому плохо управляемые суда их слишком растянулись. Русские же приближались в сомкнутом строю.
Авангарды сошлись в два часа пополудни. Старший флагман русской эскадры находился еще за островом, и руководство боем взял в свои руки Ушаков. Не дожидаясь сигнала Войновича и ничуть не заботясь о сохранении строя, он обрушился на врага с одним кораблем и двумя фрегатами; против каждого русского корабля было по три и четыре турецких.
С обеих сторон открылась жестокая канонада. Но турки вели огонь беспорядочно и неприцельно. Русские же били противника только прицельными выстрелами и разряжали свои борта полностью в самый упор.
Расписанные по местам люди работали дружно. На батареях не видно было никакой суеты.
Через полчаса два передовых турецких фрегата были отрезаны от своего флагмана и, не выдержав русского огня, обратились в бегство.
— Бесподобно!.. — в азарте воскликнул Ушаков.
Бежавшие фрегаты поставили капудан-пашу под удар, и Ушаков кинулся на него с превосходящими силами. К этому он и стремился. Атаковать флагмана и связать его боем было вернейшим средством привести в расстройство турецкий флот.
Эски-Хуссейн, когда его фрегаты проходили мимо контргалсом, стал осыпать их ядрами, требуя, чтобы они возвратились в строй.
Но они бежали.
— Бездельник! — с усмешкой проговорил Ушаков. — Да он их сам, без моей помощи, разобьет! — и приказал усилить огонь по флагману.
А русский арьергард и центр громили тем временем растянувшуюся эскадру противника и не давали ее судам прийти на помощь капудан-паше.
Русские моряки искусно разряжали борта своих кораблей: «Св. Павел» действовал как одна огромная пушка. Унтер-лейтенант Копытов сам наводил орудия и затем считал пробоины в корпусетурецкого корабля.
Ветер становился горячим. Все было накалено. По лицу Ушакова текли струйки пота. Он сорвал с головы парик и утерся им, как полотенцем.
В слепящем блеске и зное лежало древнее Русское море, которое Петр завещал добыть потомкам...
Копытов, пробегая по палубе, крикнул:
— Ух, Федор Федорович, жарко!..
И Ушаков ответил, как Петр I говаривал на своих верфях:
— Трудимся в поте лица!..
Уже на одном турецком корабле была сбита мачта, на других — стеньги; потоплена одна шебека. В пятом часу дня корабль капудан-паши повернул на другой галсе и стал уходить.
Русские фрегаты пустили ему вдогонку залп и разбили у него всю корму.
За бегущим турецким флагманом устремилась и вся его эскадра.
Ушаков гнался за нею до наступления сумерек. Но турки быстро уходили на запад, — корабли их с медной обшивкой и парусами из бумажной ткани имели отличный ход...
Это была победа. Первая большая победа Черноморского флота.
Уже при звездах Ушаков выстроил на верхнем деке команду.
— Поздравляю, — сказал он, — с первой генеральною нашего флота баталией!.. Одна доверенность ваша ко мне совершила сии успехи! Отечество не забудет вас! Спасибо, братцы!.. — И он поклонился матросам и офицерам в пояс.
Команда ответила громовым: «ура»...
Утром на корабль прибыл Войнович. Едва завидевУшакова, он кинулся к нему с объятиями и расцеловал его в обе щеки.
— Ну, батюшка, — сладко пропел он, — поступил ты весьма храбро — дал капудану-паше порядочный ужин! Мне все видно было! А флотик наш заслужил чести — устоял против этакой силы!..
— И чести заслужил, и награды, — твердо сказал Ушаков.
— Награды?! — Войнович насторожился.
— Да, Марко. Иванович, подаю вам о сем рапорт... Я сам удивляюсь проворству и храбрости моих людей. Они действовали с необычайной сноровкой. Особенно же отличились унтер-лейтенант Копытов и командиры фрегатов — Шишмарев и Лавров...
Оба флагмана стояли на юте. Вблизи никого не было.
— Так, так, душенька... — Войнович пожевал губами и сказал внезапно изменившимся тоном: — Но я-то сего своими глазами не видал!
— Вижу, Марко Иванович, несогласие ваше и хотел бы знать причину.
— Прежде времени награждать не следует. Еще люди не успели себя показать.
— Они себя показали достаточно! Противник мог действовать пятью кораблями на каждый из наших и был на ветре, тем не менее чувствительно поражен. К тому же речь идет о первой на здешнем море нашей генеральной баталии. Она есть свидетельство, что русская морская сила уже может быть грозною для неприязненных нам держав!
Ушаков говорил спокойно, усилием воли сдерживая негодование.
Войнович, словно испытывая его терпение, протянул:
— Не зна-а-аю! Как князь взглянет... А он — не думаю, чтобы тобой доволен остался... Ты ведь, друг мой, поступил не совсем разумно: без сигнала моего начал сражение и бой вел не по правилам — из линии вышел, нарушил строй!
— Все движения эскадры были исполнением указа вашего превосходительства, ибо я, условясь с вами заранее, словесное дозволение на то получил!
Войнович опешил. Он и впрямь позабыл, что еще в Севастополе предоставил своему флагману свободу действий.
Не найдя что ответить, он повернулся и зашагал по палубе. Ушаков проводил его до трапа и постоял, пока шлюпка контр-адмирала не отвалила от корабля.
Потом, пройдя к себе в каюту, он сел писать письмо Потемкину:
«...Удостойте щедротой и покровительством исходатайствовать мне за болезнию увольнение от службы...»
Но рука остановилась. Он отложил в сторону черновик.
Войнович и все с ним связанное отошло куда-то вдаль, словно и не было этого вовсе. Главное— то, что долгие годы было задачей для Ушакова, встало перед ним снова. Но теперь, после боя у Фидониси, это было решено...
Он стал записывать мелькавшие мысли. Их еще надлежало развить в будущем, но в них уже было самое важное.
Это была морская «наука побеждать».
Он писал о том, что «нельзя соблюсти всех правил эволюции — иногда нужно делать несходное с оною», что каждый бой требует своих путей для победы, но решительная тактика — основа всего...
В дверь каюты стучали, Ушаков не слышал. Выводя строки своим кругловатым старомодным почерком, он ясно видел, как взрываются неприятельские корабли, идут ко дну целые эскадры и вражеский адмирал спускает перед ним флаг.
Глава девятая «Жить свободным или умереть!»
Не все рожденные в отечестве достойны величественного наименования сына отечества (патриота). Под игом рабства находящиеся не достойны украшаться сим именем.
Вслед за домом Мекензи поднялись на берегу дома флотских подрядчиков, корабельного мастера Доможирова и, наконец, Ушакова. Три десятка домов, казармы, длинное каменное здание для морских офицеров да несколько лавчонок и пекарен — это и был весь Севастополь. Запах свежеиспеченного хлеба стоял над ним.
На опрокинутой шлюпке, у крыльца ушаковского дома, сидели двое: старый, седоусый грек из соседней пекарни и матрос — Иван Полномочный. Матрос был слесарем со «Св. Павла». Он рассказывал греку про свою жизнь.
— С двенадцати лет, — говорил он, — поступил я в тяжелую работу: отцу в кузнице пособлял — молотом бил. Шестнадцати годов взяли меня на военную службу; хотели отдать одному офицеру, да я сказал, что знаю медное ремесло, чтобы не попасть в денщики...
Грек слушал, уставясь на собеседника жгучими, печальными глазами, а матрос продолжал:
— Стал я корабельным слесарем. Служил в Херсоне, потом два года здесь; отделывал дома капитану Ушакову, капитану Заостровскому, господину Ихарину — железные и медные вещи работал для окон и дверей.
— А ты родом откуда? — спросил пекарь.
— Вологодский. Не близко отсюда будет. У нас местность обширная, все леса да болота. А зима студеная, ты бы там не выжил.
— Я с острова Корфу, — сказал грек со вздохом, — у нас всегда тепло...
Он опустил голову, помолчал, должно быть вспоминая родину, и вдруг запел на своем языке песню. Он тянул ее долго, и матрос терпеливо слушал, пока ему не стало тоскливо от этой песни, слов которой он не понимал.
— Полно тебе выть! — сказал он с досадой и тут только заметил, что приятель его плачет. — Да что ты разнежился, дурак?
— Э, братец, ничего ты не понимаешь! — ответил пекарь. — Это такая песня, что ни один грек без слез петь не может.
— Какая ж она такая?
— Мудреная. По-русски нельзя сказать.
— По-русски все можно сказать! — уверенно возразил матрос. — Ну-ка, говори мне!
— Это, братец мой, вот какая песня: кто поет ее, тот и плачет за свое отечество... А поют, стало быть, как одна птица сидела, ну, и полетела далеко-далеко, через горы, через море, через лес, через туман. Ну и вот, летит она, все летит, далеко летит и опять — еще дальше...
Матрос склонил голову и задумался, как бы что-то припоминая, а грек снова затянул песню про птицу, летящую через горы и море, лес и туман.