Корабельный мастер Доможиров поучал их, следя за работой:
— На каждый парус полотна класть надлежит по пропорции тяжести, чтобы не было в больших нижних парусах легкого, а в легких — тяжелого полотна...
Доможиров был родом из Новгорода и слыл потомственным знатоком корабельных лесов.
Люди, тащившие на цепях мачту, остановились на берегу, перекатывая катки под среднюю часть дерева.
Ушаков, подойдя к Доможирову, сказал:
— Не худо бы кран мачтовый завести; как полагаешь, Дмитрий Андреевич?
— Известное дело, — прогудел корабельный мастер. — Ежели кран — можно малым числом людей с любым деревом совладать.
— А с червем как совладать, не знаешь? Гляди, что делается! — И Ушаков показал рукой на море.
Матросы, кренговавшие корабль, уже накренили его и теперь очищали от травы и ракушек выступившую из воды подводную часть.
Обезображенная червем-древоточцем, она выходила из-под наростов и грязи, как чудовищная ноздреватая губка.
— Весь киль проеден! Труха!.. — с горечью произнес Ушаков.
— От червя не уйдешь, — сказал Доможиров. — От него не закроешься, таких средств нету.
— Есть, Дмитрий Андреевич!.. Медью обшить! Вот чем закрыться можно!
— Это дело богатое, денежное.
— В том-то и суть... Денег сейчас не добыть, да и обшивать когда? Недосуг, воевать надо... Но придет время — будут наши корабли с медной обшивкой! Я не упущу!
— Красить надобно чаще, — проговорил Доможиров. — Тоже пособляет не худо. Без окраски на судах заводится сухая гниль.
— Поправлять суда красками будем дважды в год, — сказал Федор Федорович. — Мачты — суриком, а бимсы — охрой. Как окрасим, так — на рейд, и за ученье возьмемся. Лета ждать не станем, как прежде бывало. Нынче иной срок положен — апрель...
— Ваше превосходительство! — услышал он знакомый голос.
Его флаг-капитан Данилов стоял перед ним навытяжку.
— От его светлости князя Потемкина спешный пакет!..
Данилов достал из-за обшлага мундира продолговатый конверт с красной сургучной печатью и подал Федору Федоровичу. Ушаков вскрыл пакет, извлек из него два потемкинских ордера и пробежал глазами один из них:
«Не обременяя вас правлением адмиралтейства, препоручаю вам начальство флота по военному употреблению...»
Брови Ушакова сдвинулись. На лице отразилось крайнее недоумение.
«Начальство флота! Не обременяя правлением адмиралтейства!.. А как же Войнович?!» В уме мелькнула догадка... Он быстро развернул вторую бумагу — то была копия приказа Марко Ивановичу, великолепно исполненная старательной рукой:
«Эскадра Каспийского моря должна быть усилена... Ваше превосходительство избраны мною для командования на помянутом море... извольте туда следовать немедленно».
— Бесподобно! — не удержавшись, воскликнул Ушаков.
В марте 1790 года Потемкин вызвал Ушакова в Яссы, где находилась ставка главнокомандующего — его штаб и блестящий двор.
Именно двор, иначе нельзя было назвать великолепие и роскошь, которыми окружил себя Потемкин. Недаром о нем говорили: «Он здесь все равно что государь...»
После тихой дороги безлюдною степью Яссы показались Ушакову ярмаркой, ошеломили его блеском и суетой.
В степи попадались лишь редкие казачьи посты — землянки с торчащими островерхими соломенными кровлями; казацкие пики, воткнутые в землю, блестели, как звездочки, и по ним издалека можно было приметить пост.
Непривычное чувство отдохновения и покоя овладело Ушаковым в дороге. Но в Яссах, куда он прибыл ночью, это чувство его покинуло.
Город был забит обозами. Гости, съехавшиеся к Потемкину из Москвы и Петербурга, заняли все дома и дворы постоем. Их многочисленная дворня с криком сновала между возами; полыхали факелы; гремела музыка; в небе шипели цветные огни ракет.
Федор Федорович долго не мог заснуть в отведенной для него горнице. В дверь несколько раз стучались подгулявшие столичные гости и докучали ему своей болтовней. Один из них — какой-то ветхий подмосковный помещик — оказался особенно говорливым. Отделаться от него не было никакой возможности, и он просидел у Федора Федоровича целый час.
Старик был неглуп. Нагородив всякой всячины, он вместе с тем рассказал много любопытного о Потемкине, — между прочим, что он не терпит рядом с собой равного и «оттер» Репнина, лишив его производства в фельдмаршалы; потом долго и подробно высчитывал: сколько у Потемкина крепостных (выходило, что не менее 50 тысяч), какие несметные у «светлейшего» доходы и сколько тратит он на свои прихоти государственных средств.
Южная ночь темнела за раскрытыми окнами, и кто-то, видимо из дворовых людей, вполголоса напевал:
Ой, хотiли Базилiвцi весь свiт пережити,
Да не дали турбаiвцi iм вiку дожили...
А ночной гость продолжал. Он завел рассказ о необычном рекрутском наборе, объявленном за несколько лет до того: рекрутов брали тогда вместе с женами; это было неслыханно и непонятно, но вскоре все разъяснилось: набор был разворован, то есть присвоен Потемкиным и его любимцами, поселившими рекрутов в своих поместьях как крепостных...
Голос за окном окреп, запел громче:
Не вмiла ти, Марiяно,
Як у свiтi жити.
Шкода тепер, Марiяно,
3 вами говорити.
З кiллям прийшли не рядиться,
Прийшли вас побити...
Ушаков прислушался: песня кому-то грозила и внушала смутную тревогу. Его гость умолк, тоже прислушался и затем проговорил: «Эту песню сейчас распевают по всему краю... О помещиках Базилевских, убитых их крепостными, сложена эта песня...» И он рассказал Ушакову о селе Турбаях и о буйных его «козаченьках», не давших панам себя закрепостить...
Турбаевцы, в 1787 году пославшие ходатаев по своему делу в столицу, только через два года получили ответ. Потомки вольных казаков, они просили Сенат избавить их от власти помещиков. Но Сенат признал казачьи права только за 76 семьями, да и те значились в списках под разными прозвищами, что создавало невообразимую путаницу. Иными словами, турбаевцы по-прежнему остались в руках властей. А власти пожаловали к ним в село в июне 1789 года. Молва говорит, что сперва была сделана попытка обмануть собравшихся, и секретарь нижнего земского суда прочел им указ о... послушании панам. Тогда один из стоявших вблизи: казаков с такой силой ударил секретаря по голове нагайкой, что у того треснула фуражка. Пришлось чиновникам объявить настоящий указ. Но чтение его не обрадовало крепостных и лишь, больше их всколыхнуло. А тут как раз послышались крики, что помещики угоняют крестьянский скот. Бурей налетели «крiпаки» на усадьбу, убили братьев Базилевских и сестру их Марию и вытребовали у членов земского суда свидетельство о том, что все турбаевцы — свободные казаки. Екатерина, узнав об этом, поручила Потемкину разобрать дело и наказать виновных, а «светлейший» решил выкупить турбаевцев у братьев помещиков и переселить их на свои земли за Днепром. Но решение это не так-то легко было исполнить: наказать виновных и переселить их на другое место можно было только с помощью крупной воинской силы, а взять ее было негде, так как шла война...
Старик досказал. Голос за окном все еще тянул песню. «Не рядиться» с панами пришли крепостные, — рассказывала песня, — а отплатить им за украденную волю, за «тонкii нитки» и «шитi мережки», доводившие до слепоты казацких жен и детей:
О це тобi, Марiяно,
За шитi мережки,
Куди глянешь — всюду в хатi
Крiвавиi стежки...
Ушаков задремал только под утро, а проснулся — был уже полдень; его разбудила пушечная пальба. Он открыл глаза и увидел потолок столярной работы, резную дверь и земляной, хорошо утрамбованный пол. Дом, видимо, раньше принадлежал какому-то вельможе. Решетчатая тень ложилась на пол от вставленных в окна деревянных решеток; прозрачная бумага, заменявшая стекла, скупо пропускала свет.
Вошедший камердинер объяснил, почему стреляют пушки: княжеский оркестр разучивал гимн «Тебе бога хвалим», — придворный композитор Сарти только что написал для этого гимна музыку; к музыке «приложена была батарея» из десяти орудий, которые по знаку стреляли в такт.
Федор Федорович понял, что ему еще предстоит видеть в Яссах много диковинного и что не следует ничему удивляться. Он встал, привел себя в порядок и зашагал по комнате, ожидая, что князь скоро его позовет.
В сущности, он знал Потемкина только по письмам. Мимолетной встречи в Севастополе было недостаточно, чтобы судить о нем верно. В письмах же своих и приказах это был человек неслыханного размаха, привлекавший к себе горячностью, дельностью, острым государственным умом.
Здесь, в Яссах, его образ раздвоился и привел в смущение Ушакова. Он представлял себе главную квартиру совсем иной. Ушаковым овладело чувство обиды за русских солдат, за Суворова, стоявших где-то вблизи, между Серетом и Дунаем. Пустое великолепие Ясс было ему противно и непонятно, ибо сам Ушаков был строг, скромен и бережлив.
Он ходил по комнате, досадуя на себя, что ошибся в Потемкине и что не может найти ключа к этому человеку. Но мысли его были прерваны: вошел камердинер, докладывая, что их светлость просит господина контр-адмирала к себе.
Он провел Ушакова в противоположный конец дома, к диванной. Одетый янычаром слуга распахнул тяжелую, окованную медью дверь.
Потемкин полулежал на диване, обитом розовой турецкой материей, переставляя на шахматной доске фигуры и грызя репу, которую он держал в кулаке, как держат кинжал. Он был в гетманском платье, с бриллиантовой звездой, при андреевской и георгиевской лентах, но не обут и покачивал босою ногой.
Ушаков ступил на ковер такого же, как и диван, розового цвета.
Потемкин передвинул пешку и медленно повернул русую, всю в природных завитках голову (за эти завитки запорожцы прозвали его «Грицько Нечоса»). Затем таким же медленным жестом указал на кресло; можно было подумать, что движение это стоило ему большого труда!