— Садись, Федор Федорович! — сказал он, сразу переходя на «ты», выражая этим и расположение к вошедшему, и свое безграничное над ним превосходство. — Ну, как здравствуешь? Покойно ли ехал?
Ушаков сел в кресло.
— Покорно благодарю, ваша светлость. Доро́гой было весьма хорошо...
Их разделял стол — круглый, лоснящийся, весь из долек какого-то драгоценного дерева. Рядом с шахматами стояла причудливой формы курильница, и в ней дымилась душистая аравийская смолка; серая струйка дыма поднималась над столом, как тонкое деревцо.
Ушаков смотрел на Потемкина, удивляясь, как сильно изменился он за эти три года. Лицо его с щербинкой на пухлом подбородке было обрюзгшим, темным и казалось вылепленным из сырой глины. Один глаз, странно спокойный, глядел неподвижно, без всяких признаков жизни, но другой, светлый и зоркий, все еще горел умным, живым огнем.
— Люблю репку... — сказал Потемкин, снова принимаясь за еду. — А ты как? Не жалуешь?.. Вот напрасно. Ну, а по мне — так лучше ее в свете нет...
Ушаков молчал.
Потемкин с внезапной быстротой повернулся; не вставая достал из письменного столика газету и, ткнув пальцем в страницу, приказал:
— Читай!..
В газете шла речь о бурных событиях политической жизни во Франции и, в частности, сообщалось, что члены парижского муниципалитета, которые раньше не смели говорить с королем, иначе как стоя на коленях, теперь сидели, а король и его семья должны были перед ними стоять.
— Каково?! — спросил Потемкин и почти вырвал из рук Ушакова газету.
При этом его движении король и королева на шахматной доске покачнулись и упали на ковер.
— Дурной знак! — сказал Потемкин и широким жестом, в сердцах, смахнул с доски все остальное.
Ушаков растерялся, не зная, как быть: продолжать ли сидеть или хотя бы сделать вид, что намерен подобрать фигуры?
Потемкин вывел его из затруднения:
— Пустое!.. Так вот какие дела на свете!.. Когда чернь взяла Бастилию, наши гвардейские офицеры в Петербурге нанесли визит французскому поверенному в делах Жане. Они поздравили француза с возрождением его родины!.. А директор императорских театров Соймонов зажег в своем доме иллюминацию!.. Люди на улицах поздравляли друг друга и обнимались, будто их самих выпустили из тюрьмы!..
Федор Федорович хранил молчание.
Потемкин опять повернулся, схватил со столика какую-то бумагу, написанную мелким почерком, и продолжал:
— О наших за границей послушай!.. Комиссаров и Ерменев — ученики Академии художеств... Были посланы во Францию учиться... Один — поступил в парижскую национальную гвардию, другой — ходил штурмовать тюрьму!.. Туда же, с ними вместе — стали гвардейцами Республики! — Рязанов, крепостной графа Шувалова, и целая куча людей других русских вельмож!.. Да еще Пашка Строганов там, мой адъютант, сосунок!.. Отец его всю свою жизнь разориться хочет, да никак не может — богаче меня, ей-ей!.. И ты представь, что Пашка отцу пишет: «Как всякий честный гражданин, хочу единого — жить свободным или умереть!..» Баловство!..
Но тут Федор Федорович вдруг подумал, что «светлейший» хитрит, говорит не совсем то, что думает, и что вообще старается казаться глупее, чем он есть.
И Ушаков, сам себе удивляясь, внезапно оживился — на щеках его даже выступил легкий румянец.
— «Жить свободным или умереть!» — повторил он тихо. — А хорошо ведь сказано, ваша светлость!..
Потемкин опешил, захлопал единственным глазом и затем сухо проговорил:
— Вот что тебе скажу... Рад за них за всех!.. И за нас также!.. За французов — потому, что у них это есть, а за нас — потому, что в России этого нет!..
Он куснул репку, отложил ее и перевел речь на другое:
— Пруссак взбесился!.. Мешает миру и готов начать войну с нами и с императором!
— Да ведь император нынче новый, — заметил Ушаков.
— То-то и есть. Иосиф, союзник наш, помер, а с нынешним, Леопольдом, пруссак сладит — заставит мир заключить с турками.
— Австрийцы вообще ненадежны.
— Спору нет, проживем и без них. Но кампания сего года будет трудная. К тому же Фридрих против нас Англию поднимает.
— О сем не слыхал! — насторожился Ушаков.
— Из Петербурга мне пишут, что немец намерен воевать, но Англия желает мира. Однако в Лондоне — две партии: одна хочет войны, другая же утверждает, что, бессиля Россию, не получат выгод, ибо усилятся пруссаки.
— Что ж, — с усмешкой произнес Ушаков, — у этой второй партии разум есть и голова на плечах.
— Как оно там ни пойдет, а нынешние на Черном море обстоятельства тревожны. Новый султан драчлив, мира не хочет. Эски-Хуссейну — за его худые удачи — вот что!.. — И Потемкин, привстав, шлепнул себя пониже спины.
— Кто же теперь начальствует флотом?
— Кучук-Гуссейн, человек молодой, в море почти не бывавший. Но адмиралы его опытны, и флот неприятельский усилен новыми кораблями. Военные действия турки начнут в мае. Сейчас они готовят десант.
— А велик ли он будет и где, это вашей светлости не известно?
— Весьма велик! И мысль у султана не малая: Крым отторгнуть!.. По этой причине я тебя и в Яссы вызвал... Как, Федор Федорович, надеешься на Севастопольский флот?
— Надеяться не люблю, а уверенность совершенную имею.
— И в кораблях и в людях?
— В людях — главнейшую. Команды изготовлены мною вполне.
— А корабли гнилые?
— Сами знаете, ваша светлость. Но делаю, что возможно. Кренгую без изъятия все суда — очищаю от травы и ракушек, все течи заделываю свинцовыми досками. На нижних деках ставлю новые большие пушки.
— И когда думаешь выйти на рейд?
— Не как в прежние годы — месяца на два раньше.
— Это хорошо. Но уверенность твоя основательна? На чем ты ее полагаешь?
Ушаков сложил руки в замок и в упор посмотрел на Потемкина.
— Полагаюсь на твердость и выучку экипажей и на свое знание противника, что уже проверено мною в Фидонисском бою.
— Ты и в меня веру вселяешь! — весело произнес Потемкин. — Стало быть, кампанию начинаем бесстрашно?
— Ежели ваша светлость дозволите... имею план…
— Говори, пожалуй!
— Десанты противника должны быть собраны где-нибудь на берегу, откуда их удобнее всего подвезти к Крыму. Таковой конечный пункт — Анапа; начальные же — Синоп, Самсун, Трапезонт. Полагаю наилучшим сделать сильный поиск о у анадольских[162] берегов, дабы обнаружить нахождение десантных войск, а то и помешать их перевозке.
— Благословляю!.. — воскликнул Потемкин. — Ну, а ежели встретишь сильный турецкий флот?
Ушаков прищурился и сказал, чуть-чуть усмехаясь:
— Буде не найду способа обойтись с ним без боя, то и сему, думаю, когда-либо до́лжно быть.
— Кремень ты, как я погляжу!.. — сказал, покачав головой, Потемкин и вдруг испытующе покосился на Ушакова. — А ведь за тобою грешок числится. Войнович представлял мне еще в начале зимы...
Ушаков потемнел. Он сразу догадался, о чем будет речь — о его поступке осенью прошлого года. Он знал, что Марко Иванович затаил обиду и будет жаловаться, никогда не простит.
Случилось это в позднее осеннее крейсерство. Флот, шедший под флагом Войновича, был застигнут крепким ветром. Ушаков, командуя авангардом и не получая никаких указаний от старшего флагмана, приказал командирам своих кораблей укрыться в порт. Между тем эскадра Войновича, беспомощно болтаясь в море, терпела бедствие и в конце концов также пошла в укрытие, но суда ее были серьезно повреждены...
— Так как же?.. — продолжал Потемкин. — Чем объяснишь ты такое нарушение порядка службы?
Подбородок Ушакова выдвинулся; под натянутой кожей обозначились скулы.
— Виноват... Но так... следовало... — глухо сказал он, твердо глядя Потемкину в глаза.
Тот отвел взгляд, поднес ко рту репу и стал торопливо грызть ее.
— Стало быть, неприятелю ни в чем не уступим? — спросил он после некоторого молчания.
— Упаси бог! — тихо ответил Ушаков.
— И я так полагаю!.. — согласился Потемкин. — Что в наших руках, то — наше, и сего у нас не то что турки, а и сам черт не отымет!.. — Он догрыз репу и бросил остаток ее в курильницу. — Не хотят мира — не надо! Я им такую вошь в голову посажу, какой они еще не имели!.. Или шею себе сломлю, или дам им мат!..
Глава десятая «Да впишется сие в журналы!»
Во всех делах упреждать и всячески искать неприятеля опровергнуть!
Шестнадцатого мая Ушаков вышел в поиск, имея флаг на корабле «Св. Александр Невский». У него было три корабля, четыре фрегата и двенадцать крейсерских судов.
Пройдя Балаклаву, стали пересекать море, держа курс прямо к анатолийскому побережью. На пятые сутки марсовый флагманского корабля прокричал:
— Вижу Синоп!
В сумерках подошли близко. Батареи Синопского мыса открыли огонь по эскадре. Ушаков обошел выдающийся в море мыс и заметил в темноте близ самой крепости два фрегата. Чтобы запереть их, он расположился со своими судами на рейде и всю ночь лавировал перед Синопом, выстрелами, фальшфейерами и сигнальными огнями наводя на город страх.
На рассвете он вошел в бухту. Кроме двух фрегатов, в ней стояли еще девять судов — часть эскадры, вышедшей из Константинополя. Ушаков решил атаковать ее, но этому помешал штиль. Тем временем русские корабли своим сильным огнем оттеснили турецкие суда под крепость. Капитан второго ранга Поскочин на корабле «Георгий Победоносец» подошел под самые синопские пушки, вступил в бой с батареями и судами и, нанеся им сильный урон, вернулся, потеряв лишь марсовый поручень, сбитый ядром.
Между тем крейсерские суда совершали поиск севернее Синопского мыса. Они заставили выброситься на берег пять транспортов с хлебом для турецкой армии и захватили восемь судов. На них были невольники: греки, армяне, юные черкесы и черкешенки, — всех их везли на продажу в Константинополь; были среди них и русские, — их также везли продавать.