и стал бортом против носа противника, чтобы дать залп.
Но «Капудание» сдался. Турки выбежали на бак и стали кричать, подняв вверх руки. Ушаков приказал прекратить бой и послать шлюпки снять экипаж.
Густой дым валил с палуб турецкого корабля. На корме его бушевало пламя. Он трещал, как лес во время пожара; от множества пробоин его заливало водой.
Крупная зыбь мешала подойти шлюпкам. С большим трудом удалось им приблизиться и снять командира, нескольких офицеров и часть команды. Шлюпки уже отвалили, когда с горящего корабля донеслась русская речь:
— Братцы!.. Пашу́ принимайте!..
Какие-то полуголые, изможденные люди, пробиваясь сквозь дым и огонь, тащили на руках престарелого турка. То были пленные русские моряки, содержавшиеся на вражеском корабле как невольники. Они держали добычу — турецкого адмирала Саид-бея, которого взяли в плен.
Их приняли на борт, а через десять минут «Капудание» взлетел на воздух. Погибло восемьсот человек команды и восемьдесят пушек — все как одна медные. Корабль этот, лишь недавно спущенный на воду, был уничтожен в первом же бою.
Победа была полная. Русские потеряли двадцать одного человека убитыми и двадцать пять ранеными, турки — более двух тысяч. Кроме взятого у них в плен «Мелеки-Бахри» и погибшего «Капудание», у них на возвратном пути затонуло еще несколько, кораблей.
Поражение капудан-паши облегчило совместные действия русских войск и флота; гребной флотилии де Рибаса был теперь открыт путь в Дунай...
Собрав эскадру, Ушаков 31 августа приблизился к Гаджибею. В тот же день туда прибыл Потемкин.
На бригантине, под кайзер-флагом, он подошел к флоту, который салютовал ему тринадцатью выстрелами.
На корабле «Рождество» Потемкина встретили Ушаков и его командиры. Главнокомандующий благодарил их за храбрость и усердие под Тендрою и Еникале.
О новой победе флота он написал Фалееву в Николаев:
«Наши, благодаря богу, такого перцу туркам задали, что любо, спасибо Федору Федоровичу!»
И объявил приказ:
«Да впишется сие достопамятное происшествие в журналы Черноморского адмиралтейского правления ко всегдашнему воспоминанию храбрых флота Черноморского подвигов».
Откликнулся и Суворов, кратко, двумя словами:
«Ви́ват, Ушаков!»
Прошло около месяца с того дня, как Радищев закончил печатание своей книги и первые ее экземпляры «вышли в свет».
Он жил с семьею на даче, в пустынной части Петровского острова, на берегу Малой Невки, в деревянном доме в два этажа.
Остров прореза́ла большая аллея; в стороны от нее отходили тропинки, всюду были сделаны мостики, переброшенные через речку и пруды.
Через Малую Невку моста еще не было, и экипажи переправляли на плоту, а пешеходов — на лодке: солдатская дочь Верочка перевозила за грош.
В один из дней после 20 июня купцы из Гостиного двора сообщили Радищеву, что полиция справлялась о его книге. А спустя еще несколько дней он уже твердо знал, что императрица затевает против него дело, что будет процесс.
В эти дни Екатерина II самым добросовестным образом изучала книгу Радищева, читала ее от «доски до доски».
Замечания, сделанные ее рукой, не сулили автору ничего хорошего.
К странице 76 она приписала:
«Птенцы учат матку».
К странице 262:
«Уговаривает помещиков освободить крестьян, да никто не послушает».
А сделав выписку из текста на странице 349: «свободы не от... советов ожидать должно, но от самой тяжести порабощения», — пояснила: «то есть надежду полагает на бунт мужиков».
Его арестовали на даче 30 июня в 9 часов вечера, отобрали у него побывавшую в цензуре рукопись «Путешествия», но тщетно искали книгу: в это самое время в «Рубановском» доме, на Грязно́й улице, огонь пожирал последние экземпляры: дворовые люди Радищева выполняли его наказ...
В середине июля граф Безбородко сообщил В. С. Попову о выходе книги Радищева, «наполненной защитою крестьян, зарезавших помещиков, проповедию равенства и почти бунта...». «С свободой типографий, — заканчивал свое послание Безбородко, — да с глупостию полиции и не усмотришь, как нашалят».
Двадцать четвертого июля 1790 года Палата уголовного суда приговорила Радищева к смертной казни.
8 августа приговор был утвержден Сенатом, а 19-го его утвердил Государственный (Непременный) совет.
Решение Государственного совета подписали: граф Брюс, граф Остерман, граф Мусин-Пушкин, граф Безбородко, Соймонов, Стрекалов и Завадовский.
Четвертого сентября Екатерина заменила Радищеву казнь ссылкой «в Сибирь, в Илимский острог, на десятилетнее безысходное пребывание».
Пытку ожидания смерти Радищев вытерпел в течение сорока одного дня.
Волосы его в день объявления приговора побелели.
Восьмого сентября, в ручных кандалах, он был отправлен из Петропавловской крепости в ссылку. Его свояченица, Елизавета Васильевна Рубановская, получила некоторые оставленные им в крепости вещи; среди них была серебряная ложка; он грыз ее в минуты отчаяния, и на ней остались следы зубов.
Спустя восемь дней после победы у Тендры и Гаджибея Потемкин написал С. Л. Лошкареву [172] письмо:
«Наскучили уже турецкие басни. Их министерство и нас и своих обманывает. Тянули столько и вдруг теперь выдумали медиацию[173] прусскую, да и мне предлагают. Это дело не мое, а дворам принадлежит. Мои инструкции: или мир, или война. Вы им изъясните, что коли мириться, то скорее, иначе буду их бить... Бездельник их, капитан-паша, будучи разбит близ Тамана, бежал с поврежденными кораблями... и теперь еще пять судов починяют, а насказал, что у нас потопил несколько судов. Сия ложь у визиря была опубликована. На что они лгут и обманывают себя и государя? Теперь еще у флота было сражение, где они потеряли «Капитанию» и еще большой корабль взят, на котором капитан был Кара-Али. Адмирал «Капитании» Саид-бей у нас в полону. «Капитания» сожжена. Тут потонуло 800 человек, да живых взято с другим кораблем и мелкими судами более тысячи. Разбитых [судов] у них много потонуло и все разбиты в прах. Но все бы сии суда и люди были целы, если бы уже мир был сделан.
Во флоте нашем все корабли и прочие суда безвредны и урон в людях весьма мал...»
Но турки, ободряемые английским и прусским посланниками, вскоре прервали переговоры, готовясь к продолжению войны.
В Севастополе об этом знали. Ушаков часто собирал командиров и беседовал с ними у себя на дому.
В один из сентябрьских дней офицеры внимательно слушали Федора Федоровича, посвящавшего их в план осенней кампании.
— Состоящий под командой моей Севастопольский флот, — говорил Ушаков, — разделил я на три эскадры: кордебаталия, или центр, будет под моею командою; авангардией назначаю командовать бригадира Голенкина, арьергардией же — бригадира Павла Васильевича Пустошкина...
И он, прищурясь, вгляделся в офицера, сидевшего в кресле напротив него.
Пустошкин, человек лет сорока, поджарый и молодцеватый, был начальником Таганрогского порта. Он только что прибыл в распоряжение Ушакова с эскадрой из нескольких судов.
Федор Федорович улыбнулся.
— С Семеном Афанасьевичем мы друзьями были. А с вами — еще по Морскому корпусу знакомы. Выходит, без Пустошкиных мне не обойтись...
Он помолчал, собираясь с мыслями, поглядел в окно и вновь заговорил, проникнутый спокойной, уверенной силой:
— Командиры эскадр исполняют должность и обязанность адмирала. Посему надлежит им знать, какие главные свойства должен иметь адмирал... В одной рукописи, именуемой «Начальные основания морской тактики», таких свойств показано четыре. Первое: непоколебимая храбрость, без чего все прочие знания, искусство и опыт остаются без пользы! Пример такой храбрости показал бригадир Голенкин в сражении у Еникале... Второе: острый разум и сильное воображение! Надлежит в мыслях объять связь всех действий не только в своем, но и в неприятельском флоте, дабы противника всегда и во всем упредить... Третье: присутствие духа! Должен адмирал в величайшей опасности находить способы к ее отвращению. Сему пример — капитан-лейтенант Нелединский который не потерялся, будучи окружен судами противника... Четвертое: знание человеческого сердца! Соединя благосклонность со строгостью, надо сохранять во флоте всю дисциплину, не теряя любви и почтения ни офицеров, ни рядовых...
Голос Ушакова, грубоватый, но ласковый, придавал его словам неуловимую задушевность.
— Мне приказано, — продолжал он, — выступить к устьям Дуная и прикрыть их от противника, когда генерал-майор де Рибас атакует батареи, защищающие вход в реку.
— Стало быть, дунайские крепости добывать будем? — спросил капитан-лейтенант Сорокин.
— Именно! — подтвердил Ушаков. — Дунайские!.. А добывать будут совместно наши сухопутные войска и флот.
Командиры начали перешептываться. Они, видимо, хотели о чем-то спросить Федора Федоровича, но не решались.
— Ну, чего шепчетесь? — проворчал он с усмешкой. — Говорите громче, чтобы и я слыхал!
— Да вот дело какое... — начал капитан 2-го ранга Поскочин. — Затеялся у меня с Нелединским и Голенкиным спор... Прочитали мы книжицу «Военный Мореплаватель», что вы нам дали, и пришли к сомнению...
— Я вам на то и дал ее... — сказал Ушаков все с той же усмешкой. — А о чем спор?
Поскочин заговорил, держа в руках небольшой, переплетенный в темную кожу томик:
— Верно ли тут пишется о пресечении неприятельской линии?.. Я говорю, что неверно, а они со мной не согласны; полагают, что написано с толком, но будто адмирал наш от сего отступил...
— Позвольте-ка мне книжицу, — сказал Ушаков и, взяв из рук офицера томик, раскрыл его, разгладил страницу ладонью и положил томик перед собой. — Сочинение это переведено с французского языка на российский господином Кушелевым, хотя он более своего добавлял, чем переводил... Так вот, дети мои!.. Что здесь сказано о пересечении или прорезании строя противника?.. «Инако не пресекается неприятель, разве когда превосходная сила или полученный выигрыш в бою не делают его более опасным»... Справедливо сказано, слов нет!..