Командиры слушали с недоумением, не понимая еще, куда клонит Федор Федорович, а он, постепенно возвышая голос и явно ожесточаясь, продолжал:
— Но это подобно тому, как если бы кто сказал, что корабль выходит из гавани не иначе как в тихую погоду, когда капитан уверен, что шторм не застигнет его в пути... Мы в сражении Еникальском были слабее противника — он превосходил нас — и, даже будучи поражаем нашей картечью, еще оставался весьма опасен и силен! Вопреки сему мы нарушили его строй и стали бить его снаветра!.. И разбили! И прочь проводили! И славой себя покрыли!.. Ежели господина Кушелева слушать, побеждать нам не придется! Его тактика — обороняться, а наш флот Черноморский может и наступать!..
Он почти кричал. Зрачки его расширились. Лицо, пылавшее от вступившего в окна заката, сделалось необычайно суровым, даже страшным. Он раскрыл — точно разломил — книгу в другом месте и хватил по ней кулаком.
— Есть тут глава, изъясняющая, как «убегать сражения»! — Он выхватил из чернильницы перо и с маху косым крестом перечеркнул страницу. — «Убегать сражения»!.. — повторил он гневно. —Да не будет такого ни в мыслях ваших, ни в речах!..
Наступило молчание. Его нарушил голос Сорокина. Ов вскочил и, блестя глазами, оглядываясь на товарищей, как бы ища их поддержки, выкрикнул:
— Дозвольте сказать!.. Мы клянемся... сражаться так, как и до сего дня сражались!.. Где бы ни встретился нам противник — у своих ли берегов, в наших ли водах или в чужеземных морях!..
Солнце зашло. Совсем близко, на корабле, ударила пушка.
Федор Федорович и все командиры поднялись со своих мест.
— Спасибо, дети мои! — тихо сказал он. — Ожидаю от вас мужества по примеру прошлых кампаний! Противнику отдыхать не дадим — недосуг нам! Как пословица молвится: время за нами, время перед нами, а при нас его нет!..
Оставшись один, он подошел к окну и окинул взглядом Северную бухту. Корабли с убранными парусами теснились у Павловского мыса. Отблеск заката стоял в окнах казарм.
Федор Федорович особенно любил Севастополь в этот час, когда спускались на город сумерки и море казалось неподвижным, а в доме был явственно слышен его размеренный, глухой гул.
Он долго стоял у окна, пока огни не загорелись на судах эскадры. Федор внес зажженные свечи и кашлянул, давая знать, что намерен задернуть драпировку. Федор Федорович отошел от окна и сел за стол.
На душе у него было легко. После беседы с командирами осталось отрадное чувство. Лица офицеров, покинувших кабинет, маячили перед его глазами... Отчаянная голова — Поскочин, медлительный, надежный Голенкин, застенчивый и сдержанный Нелединский... Они не боялись нового, понимали, каким путем он хочет вести их, и не страшились. Его радовала их пытливость. С ними он не был одинок.
Дела шли хорошо. Уже слава его прочно утвердилась в столице. За победу у Тендры он получил высокую награду — Георгия второй степени. Кроме того, Екатерина пожаловала ему в Могилевской губернии пятьсот душ крестьян.
Дар привел его в смущение. Но крестьянами живо заинтересовался Потемкин, округлявший в то время свои владения в Белоруссии. И Федор Федорович решил: «Пусть что хочет делает с этими «душами», мне они ни к чему».
Дела шли хорошо. Принесли пользу его докладные записки: Потемкин распорядился строить мачтовый кран в Севастополе и обшивать медью новые фрегаты (пока только два).
У Федора Федоровича не было причин жаловаться на Потемкина. Он оберегал его от наветов и кляуз, помогал ему в самом главном, в том, что было всего важнее. Одобряя действия Ушакова на море, он разрешал ему поступать с противником по своему усмотрению соглашаясь на все его предложения о том, как вести бой.
Но это было изустно. Федор Федорович побеждал действуя вопреки застарелым правилам, хотя никаких письменных дозволений на то не имел. Он знал, что Мордвинов и ему подобные — люди вроде свитского офицера Кушелева — строчат на него доносы, доказывая, что смелость и безрассудство — одно и то же и что идти на риск в сражении — значит губить флот.
Ему нужна была опора — приказ Потемкина, развязывающий руки, ясно говорящий, на что он имеет право. Он долго ждал такого приказа и наконец получил.
Это случилось с месяц назад, когда эскадра вернулась из Гаджибея; сегодня пришло второе, более пространное письмо о том же. Оно лежало перед ним на кипе бумаг.
В шандале оплывала свеча, Федор Федорович поправил фитиль пальцами и стал перечитывать потемкинское послание — малоразборчивые строки, сплетенные из витиеватых, словно сведенных судорогою букв:
«Известно вам мое замечание в прежнем предложении, что когда во флоте турецком бывает сбит флагманский корабль, то все рассыпаются, а для сего приказал вам иметь при себе всегда «Навархию», «Вознесение», «Макроплию» («Св. Марка») и фрегат «Григория Великия Армении» и наименовать эскадрой кайзер-флага[174]. Всеми прочими кораблями, составляющими линию, занимайте другие корабли неприятельские, а с помянутою эскадрою пускайтесь на флагманский, объяв его огнем сильным и живым...
Требуйте от всякого, чтоб дрались мужественно, или, лучше сказать, — по-черноморски...
Подходите непременно меньше кабельтова...»
Федор Федорович дочитал и снова поправил свечу.
— «Известно вам мое замечание, — повторил он, медленно шевеля губами, — что когда во флоте турецком бывает сбит флагманский корабль, то все рассыпаются...»
И вдруг насупился, вспыхнул, забормотал:
— Обезопасил меня князь, дал свою сильную грамоту, защитил от недоброхотов... Утвердил он образ моих действий — на том спасибо! Только следовало бы ему о сем иначе писать!.. Еще служа в Азовской флотилии, приметил я особливые свойства противника и позднее — в трех сражениях, атакуя флагманские корабли, тем его разбивал!.. Предписывает мне иметь эскадру кайзер-флага. Но сия эскадра — тот же мой резерв, лишь именуемый по-другому! А что резерв может служить для получения перевеса над неприятелем, я о том его светлости давно писал и твердил!.. Велит подходить ближе кабельтова. Точно я Войнович и от противника бегаю! А я — куда уж ближе! — на тридцать сажен подхожу!.. Перед потомками стыдно!.. Мог бы князь меня не учить, ибо сам опытом и победами моими научен! Ну, да не спорить же мне с Потемкиным!.. Была бы флоту слава, а мне честь не нужна!..
И он стал писать ответ:
«Все мои действия и дарованные от бога успехи причитаю собственному счастью вашей светлости, а я иду стопами ваших наставлений...»
Писать надо было о многом. Федор Федорович, чувствуя усталость, решил отложить письмо до другого раза.
Но на приказ о выходе в море нужно было отвечать тотчас же. И он ответил по-черноморски:
«Я со флотом Севастопольским готов...»
Пятнадцатого октября на судах эскадры затрепетали флаги. Ушаков снова поднялся на свой корабль «Рождество».
Оставив для охраны гавани четыре фрегата и бомбардирское судно, он с четырнадцатью кораблями, четырьмя фрегатами, крейсерами и транспортами пошел к Дунаю и прибыл туда 21 октября.
За день до этого в устье Сулинского рукава высадились войска де Рибаса и кинулись на батареи, защищавшие гирло. Одновременно в Килийский рукав вошли запорожцы атамана Головатого. Эскадра Ушакова стала на якорь между устьем Килии и Сулины, прикрывая от нападения с моря обе гребные флотилии и войска.
Несколько фрегатов Ушаков послал в поиск у побережья. Они вскоре вернулись, приведя одно судно, груженное лимонами, и другое — изюмом. Он отослал изюм и лимоны Потемкину, досадуя на маловажность своих трофеев, но затем захватил приз более ценный — бежавшего коменданта сулинских батарей Саид-агу.
Самые батареи были взяты людьми де Рибаса, и его гребные суда вошли в Дунай. Действуя совместно с казаками Головатого, он разгромил измаильскую флотилию — более двухсот лодок — и занял против Измаила остров Сулину, отрезав город от реки.
«С сухого пути» крепость была осаждена русскими войсками. Командовали ими генерал-поручики Самойлов и Потемкин — родственник князя Потемкина-Таврического. С приходом де Рибаса под Измаилом оказалось три равноправных начальника, власть которых не была объединена.
Наступил ноябрь. Ударили ранние морозы. Мокрый снег устилал землю. В корабельном флоте больше не было надобности, и Ушаков направился вдоль турецких берегов «для нанесения вящего неприятелю страха».
Двадцать девятого ноября возвратился он в Севастополь, а 30-го стоявший под Галацем Суворов получил ордер Потемкина — немедля брать Измаил.
Екатерина настойчиво требовала «достать мир с турками», но это было невозможно, пока держался Измаил и «вязал руки» наступавшим войскам.
В сентябре 1790 года устрашенная Пруссией Австрия заключила с Портою перемирие, обязавшись не пропускать русских через занятую австрийцами Валахию. Потемкинская армия могла теперь двигаться только узкой полосой между Галацем и морем, но это пространство запирал Измаил.
В нем сходились пути из Галаца, Хотина, Бендер, Килии. Турки недаром называли эту крепость армейскою: она вмещала целую армию в тридцать пять тысяч человек.
При малочисленности русских сил обходить ее было опасно, осада же не сулила успеха. Могучий пояс укреплений и более трехсот пушек преграждали войскам дорогу. Нужен был вдохновенный мастер, чтобы взломать эту твердыню и решиться на ее штурм.
Де Рибас занимал остров Сулину, возводил на нем батареи и готовился к совместным действиям с сухопутными силами. Но действия не начинались. Близилась пора зимних туманов. Русский корпус испытывал недостаток в топливе и провианте. Заметно падал дух войск.
Двадцать шестого ноября военный совет решил перейти от осады к простому наблюдению за крепостью, и войска стали отходить при радостных криках турок и пальбе с крепостных стен.
Потемкин об этом не знал. Всего лишь на день раньше он отправил приказ Суворову: решить дело под Измаилом, приняв под свою команду войска.