акие-то знаки. Подойдя к флоту, они передали Ушакову известие о том, что русский главнокомандующий и великий визирь уже подписали мирные статьи.
Потемкин опоздал всего на сутки. Он прибыл к армии 1 августа, узнал о заключении Репниным договора и немедленно разорвал его.
Найдя условия слишком мягкими теперь, когда спор о Черном море был решен Ушаковым, он потребовал начать переговоры сызнова и, между прочим, заставить Порту уплатить двенадцать миллионов пиастров частями в течение четырех лет.
Он считал, что с турками нужно обойтись суровее.
Переговоры возобновились. Тянулись они долго. Их вел канцлер Безбородко. Только 29 декабря в Яссах был заключен мир.
Россия прочно утвердилась на побережье Черного моря. К ней отошли земли между Днестром и Бугом, Гаджибей и Очаков. Порта целиком признала Кучук-Кайнарджийский договор и отказалась от всяких притязаний на Крым.
Мир был для турок желанным и как нельзя более своевременным. Незадолго до его заключения один из русских резидентов в Константинополе писал: ‹«...весь народ вздыхает о мире с Россией; оный бы уже давно взбунтовался, но счастье султанское, что имеет строгих и расторопных людей и начальников, а особливо капитан-пашу, янычар-агу и стамбул-эфендия, которые знают [как] удерживать народ и удовольствовать его. Султан с фаворитом своим Кучюк-Гусейном занимаются приготовлением доналма, или публичного праздника и иллюминации, который дан будет по случаю избавления от родин султанши. Народ поговаривал, что этот праздник иметь будет двойную радость, ибо надеются, что в то же время заключен будет мир...»
Глава одиннадцатая «Благополучный Севастополь»
Среди такого блеска славы,
Побед, которым нет числа,
Во узах собственной державы
Россия рабства дни влекла.
1791 года, на пути из Ясс в Николаев, внезапно умер Потемкин. Его имущество, находившееся в одном только Петербурге, было оценено в «2611144 рубля и 1 копейку с половиною» и по просьбе наследников куплено у них казною; стоимость же всей недвижимости «светлейшего» определялась более чем в 50000000 рублей.
Для Екатерины II это была колоссальная утрата; для государства — несравненно меньшая. Потемкин действительно придумал много полезного, но числилось за ним и немало «тиранских» дел. К числу их относилось отрешение от должности доктора Самойловича. В течение двух лет заведовал этот герой-патриот большим Витовским госпиталем (в селе Богоявленском, вблизи Николаева). «Пребывало на руках моих, — писал он в своем «Донесении о службе», — 16 тысяч больных военнослужащих, тягчайшими болезнями одержимых, из коих выздоровело 13824 человека». Это был очень большой процент.
И все же его отставили. Он попросил «переменить» в госпитале «нерадивого» аптекаря, но Потемкин приказал уволить самого Самойловича, так как за аптекаря просили его «сильные» друзья.
«Без всякой моей вины отрешен от места, — жаловался этот замечательный человек императрице в ноябре 1790 года — лишен способов к пропитанию, принужден остальные мои дни влачить без помощи и упования и, лишась всей надежды служить, полагаю себя аки умершего, а со мною погребенными безвременно все труды мои, всю дражайшую науку мою, все стяжания знаний моих...»
Место Потемкина при Екатерине занял недалекий Платон Зубов. Храповицкий называл его «дуралеюшкой». Зубов сделал Мордвинова «главным командиром черноморских флотов и портов», и Ушаков, хотя и сохранивший старшинство в Адмиралтействе, попал в подчинение к старому своему врагу.
Но Мордвинов сидел в Херсоне, — это избавляло Федора Федоровича от прямых с ним столкновений. В Севастополе ему было спокойно, и он целиком отдался новому делу — стал расширять город и порт.
Ушаков хлопотал, распоряжался, строил все новые и новые планы. На всех бумагах он ставил теперь помету: «Благополучный Севастополь», словно подчеркивал ею, что завоевал этому краю покой.
В его «Журнале командующего флотом за 1790 — 1791 гг.» стояло: «Во все оное время ни одно и малейшее судно не потеряно, и в руки неприятеля из оного флота ни один человек не достался».
Это был славный итог, как бы служивший заветом, что так надо воевать и впредь...
Слухи о «французских делах» все чаще доходили до Федора Федоровича, причем распространялись они в Севастополе не из газет. Привозили новости главным образом приходившие из плавания офицеры и матросы, а также лица, прибывшие из Петербурга. «Беспокойные люди» упорно толковали о «вольности», и число этих людей изо дня в день росло.
Новый, 1792 год начался неприятным для Ушакова делом, так как он вынужден был содействовать аресту такелаж-мастера Аржевитинова, которого уважал и любил.
В один из январских дней к Ушакову явился обер-интендант Афанасьев и, сверля контр-адмирала злыми медвежьими глазками, выложил:
— Господин такелаж-мастер Аржевитинов нынче разглашал соблазнительные для команды новости. А получил он их из Херсона от господ офицеров Поскочина и Сенявина. Копии с оных писем я снял...
Василий Максимович Аржевитинов служил в Севастополе такелаж-мастером в ранге капитан-лейтенанта. Лет ему было за сорок, а происходил он из обедневшей отрасли дворян Аржевитиновых, «опустившейся», видимо, до однодворцев. Службу начал на корабле «Александр Невский» в 1771 году кают-юнгой.
Когда обер-интендант предъявил Ушакову снятые копии, Федор Федорович покраснел и насупился. Бумаги, шурша, задрожали в его руках. Он, должно быть, вспомнил, что его собственные письма также просматриваются, и мысль эта заставила его покраснеть.
Казалось, он разгневался на Аржевитинова. Но Афанасьев, осведомленный о расположении контр-адмирала к такелаж-мастеру, продолжал испытующе смотреть на Ушакова, не зная еще, как он поступит. Между тем Федор Федорович, заглянув в одно из писем, сразу же понял, что он обязан дать этому делу ход.
Он вызвал дежурного офицера и отдал ему приказание: немедля послать за Аржевитиновым, сделав предварительно у него обыск.
Когда Афанасьев и дежурный офицер удалились, он сел за стол и приступил к чтению писем, вернее — копий, снятых обер-интендантской рукой.
В сущности, Поскочин и Сенявин писали об одном и том же. Наряду с «дерзкими и язвительными словами, до Правления Черноморского касающимися», в письмах высказывались дерзкие мысли и по адресу более высоких особ. Кроме того, в этих письмах упоминалось нечто такое, что заставило такелаж-мастера повести «соблазнительную» беседу с матросами «без всякой скромности», то есть ни от кого не таясь.
Надо думать, что этот смелый поступок такелаж-мастера Аржевитинова имел какую-то связь с книгой Радищева, которая как раз в то время становилась известной в Кременчуге и Херсоне, ибо офицеры переписывали ее от руки.
В офицерской среде стало также известно, что написал императрице по поводу этой книги Потемкин. Из уст в уста передавались строки, скопированные, должно быть, кем-нибудь из штабных.
«Я прочитал, — писал «светлейший», — присланную мне книгу. Не сержусь. Рушеньем Очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, матушка, он и на Вас возводит какой-то поклеп. Верно, и Вы не понегодуете. Ваши деяния — Ваш щит».
«Каково благороден!» — говорили одни.
«Как бы не так!.. — возражали другие. — Сочинителя на десять лет в Сибирь закатали... Вот тебе и щит!..»
Ушаков встал и быстро зашагал по кабинету из угла в угол. В окна было видно хмурое, в клочьях облаков небо и зимнее, густо-синее море с белыми гривами волн...
Молодой командир, встревоженный и смущенный, ввел Аржевитинова и доложил, явно волнуясь:
— Ваше превосходительство! Такелаж-мастер Аржевитинов доставлен по вашему повелению!.. При обыске взяты письма... Только одно из них Василий Максимович изорвал при мне в малые клочья...
И офицер выложил на стол какие-то измятые бумаги, посыпав их сверху обрывками изорванного письма.
Аржевитинов молчал, следя взглядом добрых голубых глаз за Ушаковым и улыбаясь. Это был плотный, немолодой уже человек с мягкой округлостью плеч, умным, бледным лицом и выжженными солнцем бровями.
Ушаков проговорил:
— Как же это вы, Василий Максимович... так меня огорчили?
— Не знаю чем, Федор Федорович!
— Как не знаете?! Разглашали вы сегодня соблазнительные для матросов новости?
Аржевитинов улыбнулся еще шире.
— Да, разглашал...
— Эти письма вам известны?
Такелаж-мастер взял листок бумаги, трепетавший в руке Ушакова, всмотрелся в него и утвердительно кивнул головой:
— Узнаю руку обер-интенданта!.. Но что же в этой переписке худого?..
Аржевитинов перестал улыбаться. Глаза его блеснули странным огнем.
— Запрещаю вам так поступать!.. За ослушание, за то, что письмо изорвали, сказываю вам арест!.. Вашу шпагу!..
Аржевитинов вынул из портупеи шпагу и отдал ее Ушакову. Федор Федорович поставил отобранную шпагу в угол и сказал, обратившись к дежурному офицеру: — Препроводите господина Аржевитинова к капитану над портом и передайте мое приказание: содержать его под арестом на корабле!..
А когда такелаж-мастер и офицер вышли, Ушаков взял лежавший на краю стола небольшой томик, недавно обнаруженный Афанасьевым на одном из фрегатов эскадры: «неприятности», подобные нынешней, случались и прежде «от некоторых беспокойных людей».
Федор Федорович повертел в руках книгу, раскрыл ее. Это был московский «Политический журнал» за 1790 год, часть десятая. Половина одной страницы была жирно подчеркнута свинцовым карандашом.
«Самой ужасной бунт, — прочел Федор Федорович, — свирепствует между морскими служителями в Бресте. Он не прекратился, несмотря ни на какие Народного Собрания определения. Все средства, до сего употребляемые, были бесполезны... Матросы нимало не хотели идти на корабли, либо кому-либо повиноваться. Имея в руках главу