— Но в том-то и есть искусство! И за это вам — честь и слава!
— Народ наш исстари сражался именно так... Киевляне на своих однодеревках не боялись огненосных греческих «дро́монов», хотя море вокруг них огнем горело. «Чайки» наших казаков налетали на турецкие галеры и бесподобно брали их на абордаж... У вас — штыковой бой, у меня — огонь на самой ближней дистанции... Все это исконно русское, бесстрашное повелось с древности. Отсюда и Петрова решимость, его стремление сближаться с противником, вести бой накоротке...
Они сидели, беседуя под ровный шум наката; иногда их обдавало брызгами, и пена подбиралась к самому подножью скалы.
Валы рядами мерно набегали на берег — шли как на приступ.
Федор Федорович, следя за ними, сказал:
— Мысль у меня есть... давно уже... Вот сейчас, на волны глядя, опять вспомнил... Хочу просить о пополнении флотских команд солдатами, дабы мог я, когда понадобится, высадить десант...
— Да, да! — встрепенулся Суворов. — Русский солдат способен к десанту, как и ко всякому штурму, и уже не однажды себя с этой стороны показал.
— Как же! — сказал Федор-Федорович. — В Северную войну на высадках в Швеции, потом в Финляндии и, наконец, при славном штурме Измаильском... Между прочим, желал бы я усилить команды солдатами, практикованными на взятии таких крепостей, как Очаков, Измаил...
Суворов закивал головою.
— Это для нас с вами весьма важно... Особливо если придется воевать в чужедальних краях...
— Вы что-либо имеете в виду? — насторожился Федор Федорович.
— Стар я, к непогоде поясница болит, войну издалека чую... Обстоятельства в Европе вам известны?.. Республиканский корпус стеснен, да не побит... Француз воюет по-новому, прелюбопытно!.. Предвижу, что де́ла с ним будет много; может, дойдет и до нас...
Чайка закачалась на волне. Суворов тихо заговорил, обращаясь не то к самому себе, не то к Ушакову:
— Морские волны бьют в берега... Чайки... Покой... С неприятелем мир заключен... О баталиях слуху нет, мне и скучно. Отдыхаю. А уж я на Дунае отдыхал... Там дичины — про́пасть: лебеди, куропатки, такие жирные!.. Груши, виноград, орехи... Пили с кофеем буйвольное молоко... Синицы в избу залетали... — бормотал он все тише и тише. — Орла одного приручил, из рук у меня ел... Я к дочери своей письма орлиным пером писал...
Он умолк.
Федор Федорович медленно поднялся с камня.
— Пора мне... — сказал он. — Отдохнул у вас и от дел своих и от огорчений.
Суворов посмотрел с участием и заботой.
— Огорчают вас?.. Где же?.. В Петербурге или здесь?
— Здешние... мешаются... пишут про меня всякое...
— А! Скрибусы![183] — резко сказал Суворов.
— Как? — переспросил Федор Федорович.
— Скрибусы, говорю, — писаки досужие! Без них мир не стоит!.. Ну, не забывайте меня, друг мой, приезжайте почаще!..
Ушаков пожал протянутую ему сухую, твердую руку и направился к шлюпке. Он был уже у самой воды — Суворов крикнул ему вдогонку:
— Когда кончу батареи, я выстрелю ваше здоровье!..
И помахал в воздухе рукой.
Тысяча семьсот девяносто третий год принес Ушакову чин вице-адмирала. Но в обращении с людьми Федор Федорович не менялся. Десять денщиков полагалось ему по штату, но он не имел ни одного.
Город строился летом и осенью. Зимы и весны уходили на ремонт судов.
Ветер раскачивал корабельные скрепы; солнце вытапливало смолу из палуб; всюду вылезала конопатка; осенними бурями рвало паруса.
Приходилось отдирать и проконопачивать обшивку, просмаливать такелаж, менять перетертые снасти. В Севастополе некогда было отдыхать.
Каждый корабль имел свою пристань, где лежала его артиллерия и находились магазины со всеми припасами. Против пристаней Ушаков выстроил казармы для «морских служителей» — каменные, крытые черепицей, такие чистенькие, что любо было взглянуть...
Батареи в Севастопольской бухте достраивались, но Суворов уже не наблюдал за работой. Ему поручили новое дело — укреплять Гаджибеевский порт.
Николаев, как и Херсон, стоял далеко от моря. Очаковский рейд был мелководен, и вдобавок Лиман замерзал зимою. Нужно было найти лучшее место для главного Черноморского порта. И такое место нашли.
В мае 1794 года Екатерина «повелела» строить в Гаджибее город, военную гавань и торговую пристань, расположив там гребной Черноморский флот.
Три недели спустя новый порт был назван Одессой. Устройство его поручили де Рибасу. Он с жаром принялся за создание «богатого ожерелья России»: разбил город на части, наметил сто пятнадцать кварталов и желающим строиться роздал места.
Одесса быстро наполнялась торгами и промыслами.
Де Рибас заселял ее греками, албанцами, молдаванами. И люди, томившиеся под турецким гнетом, шли туда со своим скарбом и семьями, чтобы обрести новую родину на русской земле...
Весной 1794 года слух о «беспокойной» книге Радищева снова проник в Севастопольский порт.
Получились известия из Кременчуга и Херсона о происшедших там арестах. При этом матросы говорили, что людей «забирают» за какую-то «скорописную» книгу, что один офицер видел ее в Яссах, а другой — в Севастополе, и будто за эту самую книгу такелаж-мастер Аржевитинов сидел под арестом на корабле.
Вскоре дело несколько разъяснилось. Оказалось, что в Кременчуге был арестован участник штурма Измаила, двадцатидвухлетний секунд-майор Василий Пассек. При обыске у него были найдены два списка «Путешествия» Радищева и много рукописей со стихами, направленными против самодержавия и крепостничества. Автором некоторых из этих стихотворений был сам Пассек; кроме того, его рукой были переписаны: перевод поэмы Вольтера «На разрушение Лиссабона», «Ода на рабство» В. Капниста и один отрывок «Путешествия из Петербурга в Москву».
Бывший чиновник особых поручений при Потемкине, В. С. Попов, ставший начальником Кабинета «ее величества», писал в секретном порядке правителю Екатеринославского наместничества В. В. Каховскому: «Между прочими бумагами, у известного Паскова[184] найденными, было одно сочинение наиискуснейшее, которого отрывок при сем следует. Надобно узнать, чьею писан он рукою. По некоторым бумагам, рука офицера, бывшего при Паскове, помнится Симонович или Симоновский, очень с сею сходна. Покорно прошу употребить старание к открытию писавшего, дабы по тому узнать настоящего сочинителя и обнаружить злодеев прямых отечества. Я сие пишу к вам с высочайшего ее императорского величества соизволения...»
Но, конечно, не «соизволение», а «повеление» имело тут место. Екатерина продолжала преследовать страшную для нее книгу, мешавшую ей жить...
Вслед за арестом секунд-майора Пассека был арестован и находившийся при нем «для помощи в делах» офицер П. П. Симонович. Обоих их отправили в Петербург.
Ввиду «особой важности» обстоятельств арестованных допрашивал «сам» генерал-прокурор Самойлов. На первые пункты вопросов, предложенных Пассеку: «Имя, отчество, фамилия, лет от роду. Присягал ли в верности службе? Знает ли законы и наказания преступникам оных?» — спрошенный отвечал: «Василий Васильев сын Пассек, от рождения 22 года и несколько месяцев. Никогда не присягал, но хранил во внутренности приверженность к своему отечеству и государю, что ниже следует. С законами мало обращался, но различить преступника от невинного в состоянии».
Однако словам Пассека о приверженности его к «государю» поверить было трудно, так как среди взятых у него стихов оказались строки, написанные под влиянием Радищева, призывавшие к свержению самодержавия. И Самойлов стал доискиваться: не Радищев ли был автором их?
Но более всего взволновал генерал-прокурора акростих, где начальные буквы некоторых строк образовывали имя императрицы. Упорно допытывался он и относительно отрывков из «наиискуснейшей» книги: кто переписывал ее и откуда был взят оригинал?
Пассек держался почти вызывающе. На вопрос об «известной запрещенной книге» он отвечал: «Я читал однажды в Кукутенях и видел потом в Яссах на диване лежавшую у покойного светлейшего князя[185] печатную Радищева книгу, одного с етою содержания и для того не почитал ее вредною». Пассек добавил, что если бы он и считал ее таковою, то все равно свел бы с нею знакомство, так как «смелость свойственна россам».
И признался, что делал выписки из «Путешествия» своей рукой.
Признался и Симонович, что переписывал, по поручению Пассека, стихи и запретную книгу, причем копий таких было им сделано две.
Прояснялась история списков книги, бродивших по югу России, в среде гражданских и военных чиновников, и проникавших на Черноморский флот. Дело Пассека — Симоновича объясняло происхождение по меньшей мере трех таких копий. В. В. Пассек состоял при Потемкине и находился в Молдавии до самой его смерти. Ему случалось видеть книгу Радищева в ясском дворце, «на диване», брошенную туда небрежной рукой «светлейшего». Это был экземпляр «Путешествия», присланный Екатериной Потемкину для ознакомления, на который он ответил ей известным письмом. С этой печатной книги, видимо, и снял для себя копию Пассек, а затем уже поручил ее размножение Симоновичу. Но с потемкинского экземпляра, надо думать, снимали копии не только они одни...
В 1793 году военные власти Новороссийского края прикончили вольное житье буйных «козаченькiв» села Турбаи. Бывшие «крiпаки», расправившись со своими панами Базилевскими, жили свободно, забыв о том, что есть в России войска, которыми повелевает императрица. И она не решалась управиться с Турбаями в течение четырех лет.
Но в 1793 году батальон Бугского егерского корпуса и двести донских казаков оборвали мирную жизнь вольнолюбивого села. Турбаевцы были разделены на две партии и под сильным конвоем выселены в безводные южные степи, а село их разрушено — по требованию родственников убитых помещиков, — чтобы самая память о нем была истреблена