Они обогнули главный фасад и поднялись со двора в скудно освещенную галерею. Резкий визг стали и жужжание точильного колеса вырвались из распахнутых дверей. В полосе света мелькнула группа суетившихся учеников и грузная фигура мастера, вытиравшего масляные руки о кожаный фартук. Здесь помещалась механическая экспедиция, устроенная Нартовым — токарем, пожалованным за смышленость в коллежские асессоры и взятым в Академию к инструментальным делам.
Каморка ютилась под лестницей. Ламбус втащил гренадера, сказал: «Ну, отдохни», — и толкнул его на койку. Тот вообразил себя на учении и загорланил:
— Вынимай гранат!.. Вскуси зубом!.. Бросай!..
Лакей притворил дверь, снял картуз и, плеснув из таза на голову, слегка протрезвел и стал приглаживать прямые белые волосы. Тут зазвонил колокольчик, и Ламбус кинулся наверх, в кабинет.
Солнце шло перед окнами, но комната поглощала его без отдачи, тусклая вся — от серых обоев и фланелевых чехлов на стульях до оловянных чернильниц на столе. Не на чем было зажечься блеску; разве на зеркале и на низком книжном шкафе — «пуделе» — с гладкой верхней доскою; но и «пудель» и зеркало стояли в тени.
Шумахер сутулился в кресле. На лице его стыл подернутый пеплом румянец. Спиною к дверям стоял студент в потертом немецком камзоле, при шпаге, со свертком под мышкой. Трое академиков — Амман, Крафт и Делиль — сидели, разглядывая его.
Шумахер обращался к студенту, вытянув прямо перед собой большие, крепкие руки. Они лежали ладонями вниз, совсем как собачьи лапы, словно оберегая счета, протоколы и письма, хотя виновник этого мнимого беспокойства и не собирался на что-либо посягать.
— Мне известно, — говорил Шумахер, — о ваших поступках, не совсем, впрочем, похвальных. Но отнюдь не намереваюсь заниматься подобными пустяками, тем более что в науках успели вы основательно.
— Я изрядно усвоил химию, — отвечал студент, — металлургию и маркшейдерское искусство, а также распознавание рудных жил, земель, солей и вод. Кроме того, могу толковать другим физическую географию и механику. Обо всем этом я имел честь вам писать.
— Ого!.. Толковать другим! — вырывается у сухого, надменного Крафта.
Рыжий Амман и большелобый Делиль усмехаются. Шумахер смотрит на торчащего у порога Федота и говорит:
— Я уже позаботился. Сейчас вы отправитесь на свою квартиру... Дело для вас также найдено: вы будете переписывать каталоги минеральной коллекции. Господин Амман вам все изъяснит.
Амман кивает. Руки его на животе. Рыжее лицо в теплом крапе веснушек.
Студент наклоняет голову.
— Я всемерно буду стараться... Однако не извольте, ваше благородие, замешательств чинить в моем производстве.
Ледяные глаза округляются.
— Вы о чем?
— Когда я за́ море отъезжал, то было мне сказано, что ежели в известных науках преуспею и получу надлежащие свидетельства, то по возвращении своем званием экстраординарного профессора удостоен буду. И свидетельства и две диссертации мною представлены. Прошу господ академиков их рассмотреть.
— Куда с диссертациями! — восклицает Крафт. — И студент Теплов о том же хлопочет...
— Вы излишне торопитесь, — говорит Амман. — Мы труды ваши рассмотрим вместе с другими.
— Да, да, — ласково заключает Шумахер, — вам, конечно, повременить надлежит.
Академики шепчутся. В дверях громко зевает лакей.
— Федот! — раздается резкий окрик советника. — Ступай с господином студентом. Проведи его в бонновский дом и отомкни две каморки, что окнами на реку. Господин студент там будет иметь проживание.
— Ваше благородие! — студент все ниже наклоняет голову. — Еще я сказать хотел, что терплю по приезде крайнюю нужду, денег не имею нисколько и как пропитание себе добыть — не знаю.
— Деньги ныне редки в Академии, — со вздохом отвечает Шумахер.
— Деньги ныне редки, —зло повторяет астроном Делиль, — но господа Крафт и Амман исправно их получают.
— Это вас не касается! — вспыхивает Крафт.
— Но тогда кого же? Мне в течение года ничего не платят!
— Этому причиной ваши поступки, — цедит сквозь зубы Шумахер. — Карта путешествия Беринга явилась во Франции прежде появления в России, и есть основания думать, что это сделано не без вас...
— Или не без близкого вам человека. Библиотекарь Тауберт...
— Nicht so hoh![94] Прошу вас! Вы не на обсерватории!.. Федот! Ступай проводи господина студента... Что до вашей просьбы, я, к прискорбию, вынужден отказать...
Студент и лакей вышли. Отойдя от двери, Ламбус ухмыльнулся и проговорил:
— Беспорядится у них завсегда. Иной раз дойдет — в зеркало палками так и шибают...
Они спустились по лестнице. Лакей шмыгнул в каморку взять картуз и взглянуть, как себя ведет гренадер. Убедившись, что спит и буянить не собирается, вышел, плотно притворив дверь, и направился во двор. Студент следовал за ним, держа шляпу под мышкой и вытирая платком круглое, бабье лицо. Он только сейчас заметил, что беседа с советником вогнала его в пот и в краску.
Они вышли на набережную. На воде покачивался щеголеватый бот, выложенный тюфяком с желтыми пушистыми кистями. Два гребца в зеленых кафтанах ели лук, запивая прямо из горсти Невой.
— Эй, на боте! — крикнул Федот. — Притолкнись-ка к берегу! —И, прыгая на банку, прибавил: — Неохота идти по зною. Прямиком в бонновский дом!..
— Ты кто ж таков? — обратился он к студенту, когда бот рванулся, круто разваливая воду. — Прежде объявили, что те каморки приезжему господину Ломоносову достанутся, а ныне тебя туда везу. Почему так?
— Я и есть Ломоносов.
— Прости, ваше благородие, не признал. Уж больно вы за мужика сходны.
— Дурак! — смеясь, сказал Ломоносов, толкая Ламбуса локтем. — Сего в беседе не говорят... А ты кто? Сторож? — спросил он, присматриваясь к галунам ливреи.
— Лакеем у советника Шумахера. Двадцать четыре рубля в год получаю. Нас, ливрейных, при нем четверо состоят.
— За перевоз платить надо? — вдруг встревожился Ломоносов и посмотрел на реку, словно собираясь сбежать на середине дороги.
— Не-ет... Бот Шумахеров. Не сказывайте только, что в нем по реке катались.
— А вода не Шумахерова? — обозлился Ломоносов и перегнулся через борт — пить…
Недостроенный мост через Малую Неву упирался одним концом в Пеньковые амбары и приходился наискосок купленному у генерала Бонна дому, при котором Академия имела свой «ботанический огород».
Дом был деревянный, на каменном фундаменте; красная гонтовая кровля горела на солнце. Слуховые окошки и карнизы столярной работы делали его нарядным, а наверху красовался затейливый шпиль.
Они высадились и вошли в заросший травою двор. На крыше сарая стоял желтый жилистый немец в панталонах и ночном колпаке, задрав кверху лицо с больными, красными веками. На горле у него прыгал кадык. Немец гонял длинным тонким шестом голубей, и воздух был полон разрывчатым треском поднятой стаи.
Лакей указал Ломоносову на человека с шестом и шепнул:
— Это, ваше благородие, садовник, он же и церковный староста в кирхе на острову. Ежели вам когда деньги занадобятся, так он ссужает.
Сбегав за ключами, он повел Ломоносова в дом. Они прошли через светлую, но полную чада и детей кухню. Толстая, вся в бородавках, стряпуха оставила свои горшки и уставилась на нового жильца, потом она прикрикнула на детей и тоже поплелась по коридору.
Ламбус отпер дверь, и Ломоносов увидел свое жилье. Две крохотные, соединенные одна с другой, каморки были обиты шпалерами, сильно отставшими в углах у бело-зеленых кафельных печей. В одной комнатушке стояла кровать, в другой — стол и два стула. Окна смотрели на реку, и в них яснели — редкость по тем временам — чистые ямбургские стекла.
Ломоносов бросил на койку шляпу и сверток и сел на обтянутый трипом стул.
— Ну вот, — сказал Ламбус, надвигая на глаза картуз. — Тут вам учиться в самый раз... Господину советнику, что в его боте ездили, не говорите... Покойного проживания желаю!
И вышел.
Ломоносов уперся руками в колени, надулся и, приподняв плечи, устремил в угол тяжелый, собранный взгляд. Так он сидел долго. Солнце переползало через него. На лицо садились мухи — он не отгонял их. К дверям подходили; шаги то затихали, то приближались, и наконец кто-то остановился в самой близи. Ломоносов вскочил, распахнул дверь и носом к носу встретился с человеком, гонявшим голубей; из-за его спины, улыбаясь, выглядывала бородавчатая стряпуха.
— Академический садовник! — произнес немец, кланяясь, и при этом кадык его выпятился и исчез. — Моя жена — Амалия... Gott segne Ihren Heim![95] — И, поклонившись еще раз, протиснулся через порог. — Иоганн Филипи Штурм... Не нужны ли вам деньги?..
— Каталог минералов надлежало вам переписать до коллекции янтарей.
— Девяносто страниц мною уже переписано, господин Амман.
— Тогда употребите свое время на перевод статьи для приложений к «Ведомостям».
— Статья также мною переведена, господин Амман.
— Торопливость может стать для вас причиною многих досад. В Академии не имеют обыкновения спешить.
— Диссертации мои четвертый месяц рассматриваются. В сем обыкновении я хорошего ничего не вижу.
Профессор натуральной истории улыбается и складывает руки на животе. Рыжее лицо его освещено теплым крапом веснушек.
— Зато о вас хорошо отзываются при дворе. Ода ваша написана весьма искусным штилем.
Ломоносов пожимает плечами.
— Писание од за обязанность свою почитаю, и притом нелегкую, особливо ежели кого вневолю славить придется. В Марбурге студентам за похвальные стихи по таксе платят, отчего их стихотворство в великую скудость пришло.
— Не советую вам так рассуждать, — поспешно говорит Амман, — подобные мысли бывают от праздности. Ступайте лучше в Академию на лекции...