Болезнь приковывала его к постели. Командовать и сражаться он был не в силах. А мысли и чувства его были с родиной, и он горько сокрушался, что не может ей послужить.
Сожалея, что не в состоянии сделать большего, он отдал в пользу разоренных неприятелем свои сбережения, хранившиеся в опекунском совете Воспитательного дома в Петербурге, и при этом просил, чтобы имя его не было оглашено.
На его же средства был открыт в Темникове неболышой госпиталь для раненых. Бывали дни, когда Федор Федорович чувствовал себя лучше; тогда для него запрягали пару саврасых, и коляска с адмиралом катила пыльным проселком в «собственный его лазарет».
Ушаков появлялся там в темно-зеленом морском мундире с мелкими медными пуговицами, при всех орденах, опираясь на трость. На левом его плече тускло блистал адмиральский погон с тремя черными орлами. Глаза, все еще ясные, смотрели с живым участием, как и двадцать лет назад.
Начиналась беседа. Федор Федорович спрашивал: у кого какие нужды, как воевали; внимательно слушал, а потом и сам начинал вспоминать. Вспыхивая и сразу молодея, рассказывал он, как громил противника на морях Черном и Средиземном, и все время повторял: «Храбрый, храбрый у меня народ был!..»
Однажды через Темников прошли ополченцы из Пензы. Разговорившись с ними, Ушаков услышал мрачный рассказ. Оказалось, что собрали их до двух с половиною тысяч в Инсаре и долго держали там, не приводя к присяге; тогда они сами потребовали присяжной церемонии, но это приняли за бунт. В Пензенскую губернию были двинуты войска под командованием генерал-лейтенанта Толстого; войска оружием усмирили патриотов, и только после этого ополченцы выступили в поход.
А вскоре узнал Ушаков о новых «подвигах» владельца деревни Бабеево: помещик Беглов — за ничтожную потраву — захватил крестьянское стадо и перепорол в деревне всех стариков и баб.
Федор Федорович не поехал к нему — уговаривать и стыдить, как делал это раньше. Все чаще, хмурый, затворялся он теперь в своем кабинете, глядя на лес через похожее на бойницу окно. Потом подходил к темному, красного дерева, шкафу и, кряхтя, извлекал из него кованую железную укладку — в таких на судах хранят корабельную казну.
Щелкал ключ — в тишине со звоном играла пружина. Федор Федорович доставал из укладки толстую тетрадь и клал перед собой. Перелистывал и углублялся в чтение. Что это была за тетрадь — неизвестно. Местные предания по-разному говорят на этот счет.
По одним из них — в толстой рукописи заключались любопытные «Записки» Ушакова о его службе и жизни; по другим — то была самая тайная русская рукописная книга, которую не полагалось читать в те годы.
Есть предание, что много лет подряд «преследовала» она Ушакова, напоминая о себе самым неожиданным образом, всякий раз словно учиняя ему строгий допрос...
А болезнь все чаще привязывала его к дому.
Лежа у окна, слушал он отдаленный шум сосен, и в гуле монастырского леса чудился ему голос моря, с которым он не расставался пятьдесят лет.
Думы о флоте омрачали его дни; он полагал, что флот бездействует, и это угнетало его больше, чем близость собственной кончины: вести доходили к нему медленно, и он не знал, что делается на морях.
А флот действовал. Корабли Балтийской эскадры перебросили из Финляндии в Ревель крупное подкрепление, а канонерские лодки доставили его в Ригу, усилив ее гарнизон. После этого русские войска произвели из Риги вылазку, истребив запасы дивизии Граверта в Митаве и Бауске. Это случилось в тот самый день, когда Наполеон вошел в Москву.
В это время Макдональд, занимавший Двинск, пытался выйти на петербургское направление. Вылазка рижского гарнизона нарушила планы французов: Макдональду пришлось двинуть на помощь Граверту свои силы, лишив себя этим возможности обойти русский фланг.
А корабли, высадившие войска в Ревеле, отправились в Англию. Их было шестнадцать. Вместе с английскими они нависли угрозой над морскими силами Франции, сковав наполеоновский флот.
Английские моряки восхищались конструкцией русских судов, в особенности стопушечным кораблем «Храбрый». Британский генерал-адмирал де Кларенс просил русского посла Ливена доставить ему чертеж этого судна, чтобы строить в Англии такие же корабли.
Русский флот был силой, которая помогла запереть неприятельские эскадры в гаванях. И французские суда не смогли ничего изменить в ходе кампании вплоть до самого ее конца.
Седьмого октября Наполеон покинул Москву, решив пробиваться в южные районы через Калугу.
Кутузов, преградив неприятелю путь у Малоярославца, заставил войска его повернуть на запад. У этого города, как писали потом французы, «остановилось завоевание вселенной и были утрачены плоды двадцатилетних побед».
Под Малоярославцем было разорено неприятелем имение Радищевых — Немцово; в соборной церкви города, где покоился прах деда писателя, французы поставили эскадрон кавалерии, а над входом мелом вывели надпись: «Конюшня генерала Гийемино»...
Наступил перелом. Русская армия начала преследование. Она нападала на противника во время марша, изнуряла его беспрестанными ночными тревогами, осуществляя теперь главную цель Кутузова — уничтожение врага.
Но великий полководец берег свои силы для сокрушительных последних ударов. «Я хочу, — говорил он, — чтобы Европа видела, что существование главной армии есть действительность, а не призрак или тень».
Свой первый удар он нанес под Красным и, преследуя неприятеля по пятам, пошел за ним, стремясь к конечному его истреблению. Оно завершилось спустя две недели в боях на Березине.
С правого берега реки Наполеон написал Марэ, герцогу Бассано — министру внешних сношений: «Армия многочисленна, но расстроена ужасающим образом».
Он заблуждался: армии у него уже не было никакой.
Во время березинской переправы казаки среди прочих трофеев захватили красный бархатный портфель. На нем были вышиты серебряные звезды, пчелы и вензели Наполеона. В портфеле находился план кампании — план похода на Москву.
Так исполнилось желание Ушакова: он дожил до новой славы отечества.
Исполнились пророческие слова Суворова: «Тщетно двигнется на Россию вся Европа. Она найдет там Фермопилы, Леонида и свой гроб».
1943 — 1953