– Я не слышала, чтобы тебе когда-то давали змеиное кольцо, Вик. – Катрина подошла почти вплотную к дудочнику, но ее взгляд не отрывался от лежавшего на мостовой чарана, хрипло и натужно пытавшегося дышать с железным колом под грудиной. – И уж тем более не догадывалась, что у тебя есть такая… дудочка. Не хочешь пояснить?
– Только после того, как ты расскажешь, зачем пошла к ромалийцам, предварительно заключив договор с вампирами. – Змеелов едва заметно улыбнулся, разглядывая побелевшее и совершенно утратившее очарование личико. – Только не говори, что выслужиться хотела, за такую глупость казнят на месте без суда и следствия.
– Он же врал! – Катрина нервно рассмеялась, берясь за кол, пронзивший чарана, и начиная его раскачивать, с трудом, но все-таки расширяя рану парализованного оборотня. – Ты же не поверишь тявканью какого-то монстра. Мало ли что он там наплел!
– То есть если я зайду в гости к ромалийцам, то я не найду там и следов вампира? – Дудочник понизил голос почти до интимного шепота, наклонившись к уху девушки. – Но учти, если они там есть, тебе конец. Мне не нужен напарник, повязанный с нежитью. И Ордену такие не нужны.
– Эй, господин, – один из уцелевших наемников совсем не вежливо толкнул змеелова в плечо, – гляди-ка, там живые еще остались.
Викториан поднял взгляд и замер, увидев на пороге ромалийского зимовья растрепанную босоногую девчонку, державшуюся за растрескавшийся дверной косяк. Лирху в обгоревшей по подолу юбке, в мокрой рубашке, кое-как напяленной на голое тело и потому бесстыдно открывавшей взглядам небольшую грудь. С дорожками от слез на грязном лице, с уродливыми красными пятнами на ступнях и лодыжках, такими, будто бы Ясмия пыталась выбраться из огня или же потушить его тем, что под руку попалось. И все бы ничего, если бы с перемазанного сажей личика на него не смотрели остекленевшие глаза с пустым взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
– Ты привела к нам смерть. – Девчонка с трудом переступила через порог, тонкая рука с содранным до крови, обожженным запястьем плавно, почти торжественно поднялась и указала на Катрину. – Ты принесла в наш дом тьму и огонь…
Она шагнула вперед, ступила в остывающую лужу крови и пошла дальше, будто не заметив тянущегося за ней темного следа и глядя перед собой непроницаемыми угольно-черными глазами. Кто-то из наемников попытался грубо ухватить лирху за край обгоревшей юбки, но споткнулся и упал, неловко подминая под себя руку и сразу же принимаясь выть от боли и ругаться на чем свет стоит.
– Ведьма-а-а-а! – Заросший неопрятной щетиной человек перевернулся на спину, суча ногами в воздухе, и Вик успел заметить неестественно вывернутое запястье. Судя по всему, сломанное. – Убью!
Ясмия остановилась, все еще зажимая что-то в судорожно стиснутом кулачке. Обернулась, смерив матерившегося наемника взглядом, и тот сразу же затих. Более того – попытался отползти от ромалийской девчонки, не замечая, что оказался в кровавой луже, натекшей из убитого оборотнем товарища, и истово крестясь уцелевшей рукой.
– Вик, – тихо прошептала Катрина, отступая за спину дудочника, – Вик, останови ее. Что угодно сделаю, только убери ее от меня. Убери!
– Детка! – Разноглазый дудочник выпрямился, глядя в смуглое лицо лирхи и чувствуя странное возбуждение, когда одновременно становится и страшно, и жутко интересно. То же самое чувство, которое он испытывал, спускаясь в шассье гнездо и надеясь отыскать там сокровенное змеиное золото. Возбуждение охотника, после долгих поисков наконец-то почуявшего долгожданную жертву. – Именно поэтому я просил тебя не лезть к ромалийцам. Если ты действительно натравила на них вампиров, я ничем не смогу тебе помочь. И не захочу.
– Но там же была… – Девушка осеклась, потому что Ясмия подошла к ней вплотную, невесть как умудрившись обогнуть змеелова.
Невысокая ромалийская девчонка, от растрепанных волос которой остро пахло горьким дымом, просто стояла и смотрела снизу вверх на ганслингера, и на краткое мгновение Викториану почудилось, что она на самом деле куда как страшнее, чем железное чудище, лежавшее на мостовой.
– Ты принесла нам тьму и огонь, – повторила лирха, осторожно, почти ласково беря Катрину за трясущуюся руку и оглаживая линии на ее ладони кончиками пальцев. – От тьмы в кольце огня тебя и настигнет самая страшная участь.
С этими словами ромалийка вложила в ладонь ганслингера позолоченный барабан от револьвера, в котором остались еще две пули, и сомкнула ее пальцы поверх утраченной, а потом возвращенной вещи.
Вот так все просто. Когда-то давно дудочник читал о ромалийских проклятиях, которых боялись все крестьяне, и даже среди образованных горожан каждый второй, встречаясь с представительницей кочевого народа, прятал взгляд и старался лишний раз не смотреть на девицу в ярком платье. Потому как если обидишь такую, то срежут у тебя в толпе кошелек с пояса или пуговицу с рукава, кольцо стянут или платок из кармана, а потом вернут обратно с проклятием, от которого так просто не избавишься. Только если идти на поклон к тому, кого обидел, и упрашивать, чтобы забрали назад наговоренные беды. Но если проклинала сама лирха, то тут даже с ее смертью не сможешь прожить достаточно долго и спокойно, потому что по мелочам да по баловству охранительницы табора не проклинают и слов своих назад не берут.
– Мийка! – Девчонка вздрогнула, будто бы пробуждаясь от глубокого, тяжелого сна, и обернулась в сторону высоченного ромалийца, бегущего к ней с теплым лоскутным одеялом. – Мийка, куда тебя понесло, а? Я уж испугался, утащил тебя кто!
Он торопливо обернул лирху одеялом и поднял на руки, будто ребенка. Оглянулся вокруг, заметил неподвижно лежавшего на боку оборотня и еле слышно охнул:
– Господа хорошие, а чего он, живой еще?
– Живой, живой. – Викториан сложил руки на груди, стараясь не смотреть в сторону Катрины, еще не понимающей, что ее дорожка уже направлена в могилу. – И думаю, что еще день-другой я ему позволю жить, пока не узнаю кое-что для Ордена. Да, кстати. Поскольку мы оказали большую услугу вашему табору, избавив вас от оборотня, пожирающего людей, взамен я прошу об ответной любезности. Денег с вас я не возьму, а вот коня и телегу хотелось бы одолжить. Сами понимаете, до следственного дома мы эту падаль при всем желании на своем горбу не дотащим.
– Понял. Обождите немного, пока лошадку запряжем, а я лирху нашу в дом отнесу.
– Обождем. Нам спешить уже некуда.
Змеелов проводил взглядом бородача, скрывшегося в дверном проеме, и неловко опустился на корточки, рассматривая неподвижное, слегка оплавившееся с одной стороны лицо-маску железного оборотня, на котором жили только глаза. Пронзительно-синие, с широким зрачком и едва-едва светящиеся изнутри голубоватым огнем. Наклонился, пару раз прищелкнул пальцами, будто проверяя, жив чаран или уже нет.
– Она придет за тобой, не так ли? – Голос Викториана упал до свистящего шепота. – Ты ведь не за себя дрался, иначе попытался бы сбежать. Очень надеюсь, что ты проживешь достаточно долго и успеешь послужить приманкой для шассы. И если она окажется особенной, то обещаю, что умрешь ты быстро и, по возможности, безболезненно.
Дудочник выпрямился, отступил на шаг от поверженного чудовища и посмотрел на Катрину, которая с растерянной улыбкой вертела в руках барабан от револьвера, разглядывая его со всех сторон, будто бы пытаясь найти изъяны, а потом вдруг метнулась к Вику и с радостным визгом повисла у него на шее.
– Знал бы ты, как напугала меня эта шарлатанка! Я проверила, барабан чистый, на нем никаких заклинаний или новых знаков не появилось, а это означает, что та девка меня просто запугать хотела! И было бы за что! Ну, подумаешь, подпалила у них стену в одном месте, так ведь не сгорел же никто! И потушили быстро! Зато мы их от чарана избавили, и можно наконец-то отдохнуть!
– Ты все сказала? – Змеелов грубо потянул девушку за косу, заставляя разомкнуть объятия. – В таком случае проследи, чтобы наемники сами погрузили оборотня на телегу, а не заставляли этим заниматься ромалийцев. И еще. Надеюсь, что от лирхиного проклятия ты будешь умирать не слишком долго.
Хлоп!
Щеку ожгло болью, а ганслингер, отвесив пощечину, круто развернулась и пошла прочь, на ходу вставляя барабан в револьвер. Не застрелилась бы посреди площади, с нее станется. А с другой стороны, если хотя бы половина крестьянских баек о ромалийских проклятиях соответствует истине, лучше будет, если Катрина побыстрее застрелится, избавив тем самым от мучений и себя, и окружающих.
Глава 5
Окна в моей комнате были распахнуты настежь, двери тоже, но казалось, будто бы ничто не может избавить дом от мерзкого, въедающегося в ноздри запаха гари, которым после наскоро затушенного пожара успела пропитаться каждая тряпка и занавеска. В первый час после ухода змеелова меня трясло, я дважды ошиблась, пока восстанавливала обережную защиту дома, но даже после всех моих усилий она осталась несовершенной. С дырой на месте входа, кое-как прикрытой невидимой заплаткой. Хватит на несколько ночей, а потом придется обновлять. Или съезжать из этого дома куда глаза глядят, да побыстрее, пока на пролитую кровь не сползлось чего пострашнее гремлинов, и без того рассевшихся под каждой крышей в округе. Был бы здесь Искра, он бы их за пять минут разогнал.
Искра…
Я тихонько застонала и сжала виски ладонями. Глаза противно защипало, будто бы по ним снова хлестнули жестким краем плаща. Надо ждать. Ждать, пока не наступит ночь и люди в следственном доме не заснут, – только тогда можно попробовать пробраться к ним и вытащить харлекина, если, конечно, к тому времени его не порубят на куски. Если только та девица с ледяным, пустым взглядом и безумием, притаившимся под сердцем, не захочет поиграть с пленником по-своему, припомнив и свою минутную слабость, и разодранную спину, и искалеченные руки, – ведь тогда Искре придется отвечать за мои поступки. Опять.
Как же это отвратительно – вновь ощущать выматывающую беспомощность, страх за близкое существо и стыд за себя. За то, что не хватает духу показаться и попытаться остановить мучителей, называющих себя охотниками, что конечности немеют от страха и отказываются повиноваться. Что инстинкт самосохранения заставляет вжиматься сильнее в острые каменные стены, сливаться с ними, становиться их частью, затаиться, и все это для того, чтобы тебя не заметили, прошли мимо и оставили в живых. И вот когда наконец-то опасность минует, ты испытываешь чувство, за которое начинаешь ненавидеть себя потом, – облегчение.