нужно что-то «сказать» о нем. Старушкой я отдам блокнот моим детям и скажу: «Вот о чем вы не знали. Теперь все это не важно — разве что он может рассказать что-то обо мне, если вам интересно». Или, возможно, я лишь сама посмотрю на рисунки, вздохну и выброшу их.
Иногда я просматриваю мой блокнот, но в основном он меня удручает — даже хорошие листы, приятные воспоминания. Потому что в подробностях таится столько печали: какой современной и очаровательной я себя считала в расклешенных полосатых брюках на первом большом сборище после нашей свадьбы. Или вот Уилли за письменным столом с сигарой во рту, такой довольный, что закончил статью о Фишере фон Эрлахе, которая, как он считал, обеспечит ему карьеру, но которая так и не была опубликована.
Я рисовала все это тщательно, вырисовывая подробности, но теперь видела лишь дурацкие брюки или возбужденно растопыренные пальцы Уилли на пишущей машинке.
Впрочем, если это угнетает меня, зачем же я продолжаю рисовать в своем блокноте? Да просто потому, что только это и есть моя жизнь, и я не претендую на то, что теперь, став старше, знаю ответы на многие вопросы. Я по-прежнему надеюсь, что когда взгляну на эти рисунки через тридцать или сорок лет, на меня снизойдет некое откровение и прояснит для меня некоторые части моей жизни.
Но тот рисунок, что требовал Четверг, я найти не смогла. Я искала везде: в ящиках стола, в мусорных корзинах, в старых детских тетрадках. Как быстро в душе вздымается паника, когда не можешь чего-то отыскать! То, что ищешь, как бы незначительно оно ни было — ключ от чемодана, старая квитанция за газ — становится самой важной вещью в мире. А ваша квартира становится вашим врагом, сознательно скрывая то, что вам нужно, равнодушная к вашим мольбам.
Рисунка не было ни в моем блокноте, ни на телефонном столике, ни в кармане пальто. Ничего не предложили ни серые прерии под кроватью, ни запахи искусственной сосны и химикатов в кухонном шкафу. Неужели мой сын в самом деле потеряет глаз, если я не найду дурацкий маленький рисунок? Да, старик так и сказал. И я поверила ему, увидев свою фотографию с Леоном.
Вечер был ужасен. Я старалась оставаться для семьи обычной «мамой», в то же время бешено обследуя каждый уголок квартиры в поисках рисунка. За ужином я как бы невзначай спросила, не натыкался ли кто-нибудь на него. Никто не натыкался. Все привыкли к моим рисункам, разбросанным по всему дому. Время от времени кто-нибудь брал понравившийся и уносил к себе в комнату, но с этим мне не повезло.
Весь вечер я поглядывала на Адама, который и являлся главной причиной моих поисков. Глаза у него были ясные, но смышленые и дружелюбные. При разговоре он смотрел прямо на тебя и направлял на тебя все внимание.
В полночь уже не оставалось мест, где искать. Рисунок пропал. Сидя за кухонным столом со стаканом апельсинового сока я поняла, что при встрече с Четвергом в «Бремене» на следующий день у меня два выхода: рассказать правду или постараться воссоздать требующийся набросок по памяти. Он был таким простым, что мне не казалось сложной задачей нарисовать нечто похожее. Но то же самое? Нет, невозможно.
Я пошла в комнату и взяла планшет. По крайней мере, бумага будет та же. Уилли купил целую пачку, потому что она была дешевой и прочной, и мы оба любили ей пользоваться. Не чувствуешь вины, когда комкаешь лист, сделав какую-нибудь ошибку. Я запросто могла сама смять и выбросить чертов рисунок и больше не вспоминать о нем.
Ребенок под деревом. Девочка в джинсах. Под каштаном. Ничего больше. Что в нем особенного?
Потребовалось пять минут нарисовать, пять минут — убедиться, что он такой же, пять минут подержать его на коленях, поняв, что надежды нет. Всего от начала до конца — пятнадцать минут.
На следующий день, еще не успела я войти и сесть, а Четверг уже нетерпеливо барабанил пальцем по мраморному столику.
— Нашли? Он у вас с собой?
— Да, у меня в сумке.
Все в старике расслабилось. Его лицо обвисло, палец вместе с ладонью успокоился на столе, а сам он откинулся на спинку бархатного кресла.
— Прекрасно. Дайте его мне, пожалуйста.
Ему стало легче, но мне — нет. Собрав все свое хладнокровие, я вытащила из сумки измятый лист бумаги.
Прежде чем выйти из квартиры я скомкала рисунок в плотный комок, возможно, чтобы слегка одурачить старика. Если он не станет всматриваться, я, может быть, спасусь. А может быть, и нет. Шансов на удачу было не много, но на что еще оставалось мне надеяться?
И все же глядя, как он тщательно разглаживает бумагу и пристально разглядывает рисунок, словно это какой-то уникальный, бесценный документ, я поняла, что он вот-вот заметит отличие, и тогда все полетит к черту. Сняв пальто, я скользнула в кабинку.
Он оторвался от рисунка.
— Если хотите, можете помурлыкать. Я должен все тщательно осмотреть.
Я так любила это кафе, но сегодня странный человек превратил его в неприятное, зловещее место, где мне хотелось лишь поскорее разделаться со всем этим и уйти. Даже вид герра Риттера, стоявшего у стойки в углу и читавшего газету, раздражал. Как жизнь могла течь так обычно, когда в воздухе, густая, как сигарный дым, витала самая зловещая магия?
— У вас хорошая память.
— Что вы хотите этим сказать?
Он вытащил из нагрудного кармана лист бумаги и, развернув его, протянул мне. Это был мой изначальный рисунок девочки под деревом.
— Он был у вас!
Четверг кивнул.
— Мы оба хитрили. Я сказал, что он у вас, а вы попытались всучить мне копию, выдав ее за оригинал. Кто больше жульничал?
— Но я не могла его найти, потому что он был у вас! Зачем вы это сделали?
— Затем, что нам нужно было узнать, как хорошо вы все запоминаете. Это очень важно.
— А как же мой сын? С ним будет все хорошо?
— Это я вам гарантирую. Могу вам показать его фотографию в будущем, но может быть лучше просто знать, что с ним все будет хорошо, и он проживет вполне счастливую жизнь. Благодаря тому, что вы сделали ему вот этим. — Он указал на мой второй рисунок. — Хотите увидеть его фотографию?
Я ощутила искушение, но в конце концов отказалась.
— Просто скажите мне, что он станет летчиком.
Четверг скрестил руки на груди.
— Он будет командиром «Конкорда» на линии Париж — Каракас. Однажды его самолет захватят террористы, но ваш сын Адам проявит такую сообразительность и мужество, что сам спасет самолет и пассажиров. Поистине героический поступок. На обложке журнала «Тайм» даже будет статья о нем под заголовком «Возможно, герои еще не перевелись».
— Мой сын?
Он поднял рисунок.
— Ваш сын. Благодаря вот этому.
— А что насчет нашего с Уилли развода?
— Вы действительно хотите знать?
— Да, хочу.
Он вынул из кармана другой сложенный лист и огрызок карандаша.
— Нарисуйте грушу.
— Грушу?
— Да. Нарисуйте грушу, и тогда я вам скажу.
Я взяла карандаш и разгладила бумагу на столе.
— Я ничего не понимаю, мистер Четверг.
Груша. Толстый низ и вдвое тоньше верх. Черенок. Небольшая штриховка, чтобы нанести тени и придать объем. Одна груша.
Я протянула рисунок Четвергу, едва взглянув, он тут же сложил его и положил в другой карман.
— Развод состоится, потому что вы сами бросите своего мужа, фрау Беккер, а не наоборот, как вы боитесь.
— Почему я это сделаю?
— Потому что сойдетесь с Фрэнком Элкином.
Наверное, если бы я вышла за Фрэнка Элкина, у меня все было бы хорошо. Я определенно его любила. Но загвоздка в том, что кроме взаимной любви ко мне он еще питал любовь к прыжкам с парашютом. И вот, прыгнув однажды, он потянул за кольцо, но ничего не произошло. Сколько времени прошло с тех пор? Двадцать лет? Двадцать четыре?
— Фрэнк Элкин мертв.
— Сейчас да, но в будущем это будет не так. Мы можем изменить и это.
Когда мы вернулись, в квартире было пусто. Четверг сказал, что обеспечит нам уединение, пока мы не закончим со всем, что нам предстоит сделать.
В спальне со столика у кровати я взяла свой блокнот. Эта знакомая серо-красная обложка. Мне вспомнился день, когда я купила его и заплатила новенькими монетками. Почему-то каждая монетка, когда я протягивала их продавщице, сверкала новеньким золотом и серебром. Тогда я была довольно романтична и сочла это хорошей приметой.
В комнате я протянула блокнот мистеру Четвергу, который взял его без каких-либо комментариев.
— Садитесь.
— Но если я разведусь, что будет с моими детьми?
— Если захотите, суд отдаст их вам. Вы сможете доказать, что ваш муж — алкоголик и не способен позаботиться о них.
— Но Уилли не пьет!
— Вы можете исправить и это.
— Как? Как я могу изменять такие вещи? Вы постоянно это говорите, но что вы имеете в виду?
Он открыл мой блокнот и быстренько пролистал его, нигде не останавливаясь и не задерживаясь, а закончив, взглянул на меня.
— Где-то в этом блокноте вы сделали несколько рисунков Бога, фрау Беккер. Не могу сказать, какие именно, но они здесь есть. Некоторые люди обладают таким талантом. Одни умеют написать Бога в словах, другие — создать Его в музыке. Я говорю не о людях вроде Толстого или Бетховена, нет. Они были всего лишь великими художниками.
А вам знакома печаль подробностей, используя ваши же слова. Это-то и дает вам ваше преимущество.
Всю вашу оставшуюся жизнь, если захотите, я буду иногда приходить и просить вас порисовать. Как вы рисовали сегодня грушу. Я буду просить о чем-то подобном, или же попрошу сделать копии некоторых рисунков из вашего блокнота. Могу сказать, что ваш блокнот полон изумительных рисунков. Там по крайней мере три разных образа Бога, один из которых я никогда еще не видел. И другие вещи. Нам нужен ваш блокнот, и нужны вы, но, к сожалению, большего я вам сказать не могу. Даже если бы я показал вам, какой из рисунков… божественный, вы бы не поняли, о чем я говорю.
Вы можете делать то, чего не можем мы, и наоборот. Для нас не проблема — вернуть из мертвых Фрэнка Элкина. Или спасти вашего сына. — Он двумя руками держал мой блокнот. — Но мы не можем сделать