Через десять дней после смерти Мисти — в середине февраля — Денис потребовал, чтобы Элвуд пошёл с ним на улицу играть в мяч.
— Мороз же, — сказал Элвуд, а Денис ответил:
— Так надень свою блядскую куртку.
Элвуд ни разу не слышал, чтобы отец ругался; он сделал, как ему было велено.
Когда они лицом к лицу встали на лужайке перед домом, шёл снег, замёрзшая трава хрустела под ногами. Сначала игра шла вяло, но потом мышцы разогрелись, удар стал вернее, мяч набирал скорость, и наконец они начали швырять его изо всех сил, словно их жизни от этого зависели. Рукавицей они находили мяч, вырывали его из воздуха, подавляя скорость, а потом — со всего размаха, широким движением, похожим на взмах крыла ветряной мельницы, — отправляли туда, откуда он прилетел. Снег валил всё гуще, мороз крепчал, и руки скоро вновь онемели, а мяч, со свистом рассекавший белизну, стал почти невидимым. Машины притормаживали, водители высовывались посмотреть на них, но, едва поняв, что это вовсе не игра в снежки, переставали улыбаться и, разинув рты, восклицали «Ну и ну!»
Потом Элвуд получил мячом в лоб с такой силой, что кровь хлынула из носа, а между бровями тут же вспух шишак. Денис сказал: «Прости меня. Господи, прости меня», — и понёс Элвуда в дом, где мокрым полотенцем обтёр ему лицо, положил в постель и принёс пузырь со льдом.
Они слова не сказали о Мисти с тех пор, как она покончила с собой, а тут разговорились. Дениса снедала вина за причинённую сыну боль, и ему хотелось, — нет, было необходимо — выставить и свою боль напоказ.
— Элвуд? — сказал он. — Хочешь узнать кое-что ужасное?
Элвуд не хотел. Каждый звук, каждый проблеск света только усиливал красную пульсацию позади глаз. Но он слушал, и, наконец, отец сказал:
— Я не раз желал ей смерти. — Он тихо, жалко рассмеялся. — Знаешь, как бывает, ввязываешься в драку или видишь на улице красотку и ловишь себя на кошмарной мысли? Думаешь: «Вот было бы здорово, если бы завтра жена умерла от рака мозга или ещё от чего-нибудь». На самом деле ты ничего такого не хочешь, но всё равно думаешь. — Он вздохнул через нос. — Это ужасно, я знаю.
Последовало долгое молчание, а потом Элвуд снял со лба лёд, посмотрел отцу прямо в глаза, протянул руку и, взяв его ладонь в свою, спросил, нет ли у него такого чувства, что фунтов пятьдесят горя придавили его к земле.
— Да, — сказал отец. Его глаза пожелтели, будто в них попало что-нибудь токсичное. — Только не пятьдесят, а все сто пятьдесят.
С тех пор о Мисти они больше не говорили, только вздыхали иногда: «Господи, как мне её не хватает». Они друг друга понимали. Оба потеряли любовь всей жизни, а узы, подобные этим, делают слова лишними. Она всегда была рядом с ними, между ними, как неловкая пауза, которую Денис стремился заполнить сначала бейсболом, потом боксом, охотой, рыбалкой, фильмами Чака Норриса и, наконец, пустыней. Там они будут срывать верхний слой почвы, крошить скалы и грабить мертвецов, пока не найдут ответа на вопрос: и что дальше?
В понедельник после возвращения из Кристмас-вэлли Элвуду показалось, что из родительской спальни доносятся голоса. Он заглянул внутрь и увидел, что отец сидит на краю кровати, а рядом с ним чучелом какого-нибудь первобытного зверя пристроился индеец.
Без Мисти сад одичал. Одуванчики и росичка проросли сквозь дёрн, сорняки задушили все цветы, кроме подсолнухов, а плети ипомеи и кудзу вскарабкались по стене до самой крыши, занавесив окно второго этажа, из которого смотрел теперь Денис.
Листья затеняли комнату, а когда дул ветерок, жёлтые и зелёные солнечные зайчики скакали по Денису и индейцу, а Денис смотрел в окно, как в телевизор, раскрыв рот, точно загипнотизированный.
— Папа?
Денис захлопнул рот и посмотрел на Элвуда, будто не узнавал его.
— Я тебя не слышал, — сказал он преувеличенно громким голосом, каким иногда говорил по телефону. — Ты меня напугал. — Он покровительственно положил руку индейцу на плечи и слегка пододвинул его к себе. Там, где индеец сидел раньше, осталась какая-то чернота.
— Пап, я думал, у тебя по понедельникам занятия?
Он наморщил лоб.
— Точно, — сказал он. — Занятия. — Его рука поднялась, он взглянул на часы, и рука продолжала путь наверх, пока не сжала пальцами переносицу. — Ч-чёрт.
Иногда отец приходил в такой восторг, что мог чмокнуть Элвуда в губы. А иногда — вот как сейчас — смотрел в никуда, отвечал, словно издали, как будто его вообще тут не было. Такое случалось всё чаще и чаще, пока, наконец, пребывание в нигде не стало его обычным состоянием.
Отец имел право пропустить одно-два занятия. Подумаешь, решил Элвуд. Ничего страшного.
Потом Денис начал рисовать. Купил у фермера на рынке ящик ягод, перетолок их в ступке и наполнил целый таз. Добавил к ним кровь — из своего большого пальца, проткнув его кнопкой, — а потом столярный клей, отчего масса загустела и превратилась в ярко-красную пасту. Он наносил её на стены гостиной руками и палочкой, конец которой расщепил молотком и размочалил зубами, так что получилась жёсткая кисть, — ею он рисовал зверей, охотников, солнца и странные геометрические орнаменты. Над диваном, там, где стена была забрызгана, он изобразил Мисти, такую красную, что она как будто горела.
Всё это он проделал в компании индейца, который так и сидел в кресле, а когда Элвуд вернулся домой с тренировки по бейсболу и увидел окровавленные руки отца, а потом настенную живопись гостиной, то только и мог сказать:
— Пап?
Летом Элвуд подрабатывал в «Пицца Хат» — на кухне, так как не любил общаться с клиентами. Конвейерная печь изрыгала такой жар, что в фантазиях Элвуда она становилась матерью ветров восточного Орегона. При температуре под сотню[70] он, мокрый, хоть выжми, посыпал сковородки кукурузной и пшеничной мукой, чесноком и солью, а ещё — превращал в лепёшки шарики замороженного теста, которые сначала поглаживал (иногда он представлял себе, что это чьи-то титьки), а потом мял, месил, ловким движением запястья подбрасывал вверх — ап! — и аккуратно укладывал каждый на сковороду, где разрисовывал его соусом, сыром, мясом и овощами.
Он любил это. Жара и монотонность помогали забыться.
Его рассеянье нарушил крик из-за стойки:
— Элвуд! Эй, Элвуд!
Его менеджер, Джоанна, толстомясая бабуля с прокуренным голосом, подзывала его одной рукой, а другой показывала на отца.
Отец стоял по ту сторону прилавка и приветственно махал. Его лицо было чем-то раскрашено, — смазкой для бейсбола, догадался Элвуд. Шесть чёрных полос начинались от глаз и уходили по лбу вверх, как непомерной длины ресницы или перевёрнутые дорожки от слёз. Щёки и подбородок покрывали завитушки вроде тех, какими карикатуристы изображают ветер.
Элвуд предплечьем стёр с лица пот и подошёл к отцу.
— Что ты здесь делаешь, пап?
— Я же всегда прихожу. — Так оно и было. Он частенько забегал проведать Элвуда во время смены. — Просто зашёл поздороваться.
Элвуд заметил, что люди из очереди глазеют на них.
— Но что ты здесь делаешь в таком… в таком виде? Как будто сейчас Хэллоуин?
— Класс, да? — Он улыбнулся, чуть коснулся лица и проверил, не осталось ли на пальцах краски. — Я тебе потом тоже нарисую, если захочешь.
— Вряд ли. Пап.
— О’кей.
Они постояли, поглядели друг на друга, а потом Денис сказал:
— Да, хотел тебе сказать, я сегодня в бар иду. Так что не жди меня, когда вернёшься.
— Ты? В бар? — Элвуд не удивился бы так, скажи его отец, что земля плоская, а коровы прилетели из космоса.
— Я знаю, Элвуд, тебя это может шокировать, но мне надо развлечься. Надо общаться с людьми. Противоположного пола. Так вот понемногу и лечишься.
— Пожалуйста. Мне всё равно. — На самом деле ему было не всё равно, но сейчас он был так поражён, что даже не расстроился. — Но ты ведь не можешь так пойти. Тебя же побьют.
— В таверне «Раненый солдат» вечеринка на тему «Ковбои и индейцы». Я соблюдаю дресс-код. — Он подмигнул, и только тут Элвуд заметил рубашку с названием бейсбольной команды «Смельчаки из Атланты», штаны из оленьей кожи с бахромой и комнатные тапочки-мокасины. — Увидимся, парнишка. — Он, похлопав ладонью по губам, изобразил индейское улюлюканье, потом, пританцовывая, направился к двери и вышел.
В ту ночь Денис привёл домой женщину.
Элвуд лежал в кровати, опираясь на локоть. Он слышал, как они смеялись в кухне, шептались в коридоре, на цыпочках проходя мимо его двери, а потом дверь спальни со щелчком закрылась за ними.
Начались долгие стоны. Элвуд испытывал возбуждение и отвращение одновременно. Кроватные пружины заныли, изголовье глухо застучало о стену, и женщина в экстазе тонко вскрикнула «ии-ии-ии». Элвуду этот звук напомнил тявканье койотов.
Его голова была ещё затуманена сном, когда он прошлёпал вниз завтракать и увидел в кухне маму. Она мыла посуду, пританцовывая и чуть слышно напевая под музыку кантри по радио.
Какая она милая, с тёмными волнистыми волосами и бархатными карими глазами.
Здравствуй, мама, подумал Элвуд. Знаешь, у меня, кажется, так и не получилось больше не думать о тебе. Куда ни повернись, ты уже там, — в бакалее у прилавка с манго, твоими любимыми фруктами, или в лесу, когда вижу водосбор, который ты наверняка захотела бы поставить в вазу. А теперь ты вернулась в свою кухню, чудесно возродившаяся, и мне кажется, что та ночь с винтовкой была не более чем затянувшейся шуткой: манекен, вымазанный кетчупом.
Прошёл год, и соль шутки стала ясна: мы с отцом без тебя не можем.
Мама повернулась за полотенцем и превратилась в индианку, вытирающую кофейную чашку. Прошлая ночь промелькнула у него в памяти — он не мог поверить, что всё это было на самом деле, — а она сдула с чашки соринку, сложив губы, как для поцелуя, и Элвуду больше всего на свете захотелось стать чашкой в её руках.
Заметив его, она выключила радио.