Мейер любил, когда к Тане и Костику в гости приходили ребята, среди которых выделялся талантливый мальчишка Зяма Гердт. При появлении детей Всеволод Эмильевич обязательно тут же обозначал свое присутствие – тащил юных друзей к себе в кабинет, беседовал, показывал картинки…
Но когда Таня по доброте душевной нашептала, что Костик неожиданно стал интересоваться политикой, отпускать какие-то глупости по поводу вездесущих «органов», родители всерьез забеспокоились. Потом милый увалень, каким он представлялся одноклассницам, этот милый увалень с волосами цвета переспелой пшеницы вдруг взялся за организацию какой-то таинственной «Лиги справедливости», написал «Устав», «Программу», выпустил стенную газету «Альянс» с призывом «ликвидировать всех любимчиков как класс», чтобы учителя заслуженно ставили оценки, чтобы родители учеников не влияли своим положением и авторитетом на оценки детей… В общем, пришлось матери поволноваться, а Мейерхольду побегать, поунижаться, переговорить с нужными людьми, чтобы отстоять пасынка, убедить в полной и безусловной лояльности «бунтовщика-лигионера». Тем более, что парень вскоре забыл о «справедливости» и вновь с головой погрузился в футбольные страсти. Более того, будучи уверен, что доскональное знание всех тайн игры даст ему преимущество, сам попытался стать футболистом и поступить в школу чехословацкого тренера Фивебры. Но, увы, знаменитый чех не обнаружил в нем выдающихся способностей.
«В футбольных делах Костина память была феноменальна, – рассказывала сестра, – в голове умещался миллиард дат, чисел, фактов, фамилий и т. д. Из нашей жизни на Брюсовском он помнил много интересных эпизодов, встреч, разговоров – больше, чем я. Но в обыденной жизни ему были свойственны рассеянность и невнимательность, часто присущие людям, страдающим сильной близорукостью с раннего детства. У Кости близорукость ослабла лишь с годами.
Он лучше запоминал не то, что видел, а то, что слышал, на что и полагался. На многое, связанное с житейскими делами, в том числе с убранством квартиры, ему было чихать, не мог он относиться к этому, как к чему-то, требующему скрупулезности. Когда уехали с Новинского, Костя был восьмилетним «очкариком», погруженным в свои мальчишеские дела. О том, что его прямо не касалось, он мог помнить лишь смутно, а чего-то вообще не знать…»
Кроме разгадывания футбольных секретов, Костя с не меньшей охотой занимался фотографией, не расставаясь с аппаратом, подаренным ему отчимом. Предметом его особой гордости был альбом с портретами друзей родителей – известных писателей, актеров, музыкантов. Легче было сказать, фотоснимков каких знаменитостей той эпохи не было в собрании Кости Есенина. Он был их баловнем. Молодой композитор Дмитрий Шостакович, вспоминал Костя, бегал для него в «Росконд» за конфетами. А Сергей Прокофьев разбирал с не по годам серьезным мальчиком сложные шахматные композиции.
А вот маме Юры Есенина Анне Романовне все же пришлось тактично намекнуть, чтобы ее сын не набивался Костику в друзья. Ибо ее мальчик, судя по всему, не совсем, что ли, правильно влияет на своего сводного брата. Да и стишки у него, знаете ли, дорогая Анна Романовна…
– Конечно-конечно, – торопливо согласилась Изряднова. – Впрочем, Юрке сейчас уже не до стишков. Он же у меня заканчивает авиатехникум, летом диплом будет защищать.
С тем и откланялась. В следующий раз в Брюсовском переулке она появилась года через два. Кротко посетовала на судьбу, немного рассказала о Юре. После техникума он, оказывается, успел поработать в том самом конструкторском бюро Туполева при Военно-воздушной академии имени Жуковского, потом в КБ при авиационном институте. А в 1936-м его командировали в Ставрополь. Анна Романовна поехала с ним, но скоро вернулась обратно в Москву. Юрию там тоже не очень нравилось, но его не отпускали, и он был вынужден уйти по собственному желанию. В 1937-м попытался поступить в КБ Ильюшина. Руководство вроде было согласно. Но при оформлении документов принципиальный начальник отдела кадров неожиданно прицепился и сказал: «У вас, товарищ Есенин, отсрочка от призыва в армию уже закончилась, вы должны быть призваны…» В общем, отправили молодого человека куда-то на Дальний Восток. В марте прошлого года только одно письмо получила – и все. С тех пор от него ни слуху ни духу…
– Да, – сочувственно вздохнула Зинаида Николаевна. – Но вы не переживайте, будем надеяться, все образуется. Сами знаете, Анна Романовна, какое время. Да и на Дальнем Востоке неспокойно, граница все-таки.
– Ну, а Костик-то ваш как? – поинтересовалась гостья.
– Костик? Все хорошо. Он молодец. На днях выиграл конкурс футбольных болельщиков. Газета «Красный спорт» проводила. И он, представьте, сумел угадать всех победителей, – Зинаида Николаевна запнулась, припоминая, – и четвертьфинала, и полуфинала, и финала розыгрыша Кубка СССР. Даже Костина фотография была в газете (я вам покажу), приз ему специальный вручили… А сейчас готовится поступать в инженерно-строительный.
– Ну а Танечка?
– Танечка уже успела позаниматься на физико-математическом в МГУ, теперь увлеклась языками. Да и вообще, она уже не Танечка вовсе, а замужняя дама.
– Бог с вами! – всплеснула руками Анна Романовна. – Да вы что, Зинаида Николаевна?! Ведь она же еще девочка совсем.
– Я тоже так считала. Но нет, никого слушать не захотела, вышла замуж в 19 лет. Но на ее мужа грех жаловаться, солидный молодой человек, тоже, правда, еще студент. Но из хорошей семьи. А сама я вот-вот, судя по всему, скоро бабушкой стану…
– А мамаша Сергея Александровича к вам не наведывается?
– Нет.
Покинув квартиру Мейерхольдов, Анна Романовна на минутку задержалась на лестничной площадке, вспоминая состоявшийся разговор, улыбнулась сама себе: «А вот меня Татьяна Федоровна Есенина жалует, всегда у меня останавливается, когда в Москве бывает. И только меня называет настоящей невесткой…»
«Белеет парус одинокий…». 1937 год
Едва дверь «желтой» комнаты чуть отворилась и в коридоре показался Мейерхольд, к нему сразу подался Костя: «Ну как там мама?»
– Более-менее. – Всеволод Эмильевич даже попытался улыбнуться. – Вот чаю с лимоном попросила. А ты что, хотел заглянуть? Давай, поговори с ней. Маму сейчас нужно отвлекать от всяких… ненужных мыслей. Понимаешь?
– Да-да, я сейчас, – заторопился Костик. Он метнулся в свою комнату и тут же вернулся с какой-то книжкой под мышкой. Подойдя к двери, тихонько постучал: «Мам?» Услышав утвердительный ответ, вошел.
Зинаида Николаевна лежала на кровати, прикрывшись легким одеялом. Окна были зашторены, мягко горела настольная лампа-ночник. Увидев сына, она слабо улыбнулась, чуть шевельнула пальцами: «Здравствуй».
– Мамочка, тебе что-нибудь нужно?
– Нет, не беспокойся. Сейчас папа чай принесет… А ты чем занимаешься?.. С институтом что-нибудь окончательно решил?
– Пока нет еще. Думаю.
– Что читаешь? – Зинаида Николаевна обратила внимание на книжку, которую Костя вертел в руках. – Дай-ка. – Она взглянула на обложку, вслух прочла: – Валентин Катаев «Белеет парус одинокий». – Обратила внимание на издательство. – «Детиздат». Ты что, никак все еще детскими книжками увлекаешься?
– Да ну, мам, – смутился Костик. – Это вполне серьезная повесть, просто мир показан глазами мальчишек. У Толстого ведь тоже и «Детство», и «Отрочество» были. Но разве это литература для детей?.. Ну вот. А знаешь, почему я тебе ее принес?
Зинаида Николаевна поощрительно улыбнулась: «Ну?»
– Помнишь, лет десять назад вы нас с Таней с собой на гастроли в Одессу брали? Мы еще ездили тогда на машине в поселок, где ты родилась. Большие Мельницы, кажется.
– Ближние Мельницы, – поправила мама. – Ближние… Конечно, помню, – она даже зажмурилась, словно лучше можно было увидеть ту свою улочку, низенькие дома, едва различимые среди густых садов.
– Так вот, у Катаева целая глава посвящена этим Мельницам.
– Покажи-ка.
Зинаида Николаевна взяла книгу. Катаев… Начала читать.
«…Петя никогда не предполагал, что город такой большой. Незнакомые улицы становились все беднее и беднее. Иногда попадались магазины с товаром, выставленным прямо на тротуар.
Под акациями стояли дешевые железные кровати, полосатые матрасы, кухонные табуреты. Были навалены большие красные подушки, просяные веники, швабры, мебельные пружины. Всего много, и все крупное, новое, по-видимому, дешевое.
За кладбищем потянулись склады… Потом начались лабазы… Затем – лесные склады с сохнущим тесом… Сразу бросалось в глаза, что по мере приближения к Ближним Мельницам мир становился грубее, некрасивее.
Куда девались нарядные «буфеты искусственных минеральных вод», сверкающие никелированными вертушками с множеством разноцветных сиропов? Их заменили теперь съестные лавки с синими вывесками – селедка на вилке – и трактиры, в открытых дверях которых виднелись полки с белыми яйцевидными чайниками, расписанными грубыми цветами, более похожими на овощи, чем на цветы».
Зинаида Николаевна слабо улыбнулась, радуясь узнаванию родных мест. Костик оживился: «Ну как? Похоже?» Мама кивнула.
«А город все тянулся и тянулся, с каждой минутой меняя свой вид и характер.
Сначала в нем преобладал оттенок кладбищенский, тюремный. Потом какой-то «оптовый» и вместе с тем трактирный. Потом – фабричный. Теперь пейзажем безраздельно завладела железная дорога. Пошли пакгаузы, блокпосты, семафоры… Наконец дорогу преградил опустившийся перед самым носом полосатый шлагбаум.
Из будочки вышел стрелочник с зеленым флажком. Раздался свисток. Из-за деревьев вверх ударило облачко белоснежного пара, и мимо очарованных мальчиков задом пробежал настоящий большой локомотив, толкая перед собой тендер… Как суетливо и быстро стучали шатуны, как пели рельсы, с какой непреодолимой волшебной силой притягивали к себе головокружительно мелькающие литые колеса, окутанные плотным и вместе с тем почти прозрачным паром!