ки двигались вперед.
Мерный шаг с остановками. Десять локтей в минуту. Ритм задают залпы мушкетеров. Толково бьют, отметил Густлов. Три выстрела в минуту, как на смотре перед марк-графом Баден-Дурлахским, что решил проверить, не зря ли он платит деньги наемным отрядам. Пули посвистывали над головами пикинеров, врезались в дождевую фигуру, разбрызгивая капли, но не принося видимого вреда. Три залпа, четвертый вышел заметно реже, вразнобой, а пятый совсем жидкий, не больше десятка стволов. Может быть, струсили, но скорее, порох окончательно промок под косыми струями, несмотря на все обычные ухищрения стрелков.
А Косарь все ближе и ближе. И уже стало заметно, как невидимая коса идет безжалостным лезвием. Да не по траве проходит, а по обезумевшим людям в белых накидках. Папистам, которые не успели сбежать. При каждом движении невидимый серп словно удлинялся в несколько раз, разрубая с одинаковой легкостью траву, ветки, дерево, металл и плоть.
Каждое движение уносило несколько жизней.
Но рота шла вперед. За капитаном. А тот шагал впереди строя, положив тяжелый палаш на плечо, и сам не знал, что будет, когда сойдутся две силы. Наемники наступали, движимые сверхъестественным ужасом, который толкал их почище любого приказа. Потому что идти в общем строю, плечом к плечу с товарищами, сжимая в руках оружие, было не столь страшно, нежели остаться в одиночестве в кровавом лесу, один на один с невидимым ужасом.
Мортенс упал на колени, наемники шагали по бокам, обходя его, словно пень, не обращая внимания. Брешь в общем строю тут же затянулась, словно вода, поглощающая брошенный камень. Хуго, торопясь, чертил кордом прямо в грязи круг, пытаясь вспомнить нужные символы и слова. Но они упорно не хотели приходить, путаясь в страхе. Дождь размывал знаки, и приходилось вновь терзать землю клинком, погружая его чуть ли не по рукоять.
Наконец, вязь выстроилась в верный узор… В центр надо поставить черную свечу, но ее, конечно же, не было. А если бы и нашлась, запалить ее под дождем никак не возможно. Но недостаток этого элемента можно было уравновесить кровью… А еще соль, маленькую склянку с ней Хуго всегда носил при себе, но она затерялась в складках промокшей одежды.
Косарь вломился в строй. Невидимая, но от того отнюдь не менее опасная коса прошлась по первому ряду. Упало несколько солдат с правого фланга. Лезвие словно споткнулось об Густлова, обдав капитана снопом вполне видимых искр, в воздухе повис мелодичный, хрустальный звон. Демон замер, словно бы в недоумении.
— Ах, ты ж гребаная жопа! — заорал капитан, воздевая палаш. — Вперед!
Склянка все-таки нашлась, теперь освященной солью провести вокруг…
Остатки строя разом перешли на бег и ударили по призрачной в завесе дождя фигуре.
Клинок корда зацепил кожу ладони, натянул и вспорол едва не до кости. Капли крови пролились на оплывающий рисунок, мешаясь с дождем. Хуго заскрипел зубами, глухо завыл от отчаяния — вода размывала кровавые символы.
Наемники падали один за другим, незримая коса собирала щедрый урожай.
— Нечисть болотная, нечисть подколодная, нечисть лесная, нечисть колокольная, нечисть всякая, — кричал в голос Хуго, осеняя себя обратным крестом, путая чешские заклятия простонародья и благородную латынь священного Рима, пытаясь заглушить непрестанный звериный стон погибающей роты. — От синего тумана, от чёрного дурмана, где гнилой колос, где седой волос, где красная тряпица, порченка — трясовица, не той тропой пойду, пойду в церковные ворота, зажгу на нефе свечу не венчальную, а свечу поминальную, помяну нечистую силу за упокой….
— Все, студент. Хватит.
Толчок в плечо. Пикинер трудно вынырнул из черной пелены, затягивающей все глубже…
— Хватит, Хуго. Ты все сделал как надо.
Рядом стоял капитан Густлов, с ног до головы залитый кровью.
— Он ушел. Забрал с собой под полсотни честных солдат. Но ушел. И прогнал его именно ты, чернокнижник. И мне плевать, какую цену запросят за это небеса. Я ее заплачу за тебя. — Командир погибшей роты не знал, куда девать остатки палаша, и перекидывал рукоять с огрызком клинка — не длиннее двух ладоней — из руки в руку.
— И знаешь, Хуго… — капитан осекся, когда все еще стоящий на коленях рядовой поднял на него пустые глаза.
— Это не я, — тяжело выговорил пикинер.
— Что? — не понял Густлов.
Мортенс рассмеялся, хрипло, жутко. Словно ворон каркал на погосте.
— Как же я не понял… — проскрипел он в перерыве между приступами дикого и безумного хохота. — Как я не понял… Мы думали, я отвожу беду.
— Да, буркнул капитан. — Этот Косарь…
— Косарь — не беда, — выдавил Мортенс. — Косарь — мытарь! Он пришел за платой!
— Платой? — растерянно переспросил Густлов, начиная понимать.
— Любая беда обойдет, сейчас обойдет. А потом — придет. Да не та, которую ждал, вот какая цена будет… — пробормотал Хуго, закатывая глаза, как в бреду, повторяя то, что уже говорил Густлову минувшей ночью. — Твоя беда звалась дурными снами и плохим настроением. Я ее прогнал, не понял… Хуго Мортенс, жалкий аматор, открыл путь Запретному Злу, пытаясь помочь своему капитану крепче спать по ночам…
Густлов в ужасе отшатнулся, расширенными глазами обозрел поле боя, расчлененные тела мертвецов, стонущих раненых с жуткими ранами, предвещающими скорую смерть. Живых, бездумно бродящих среди трупов. Хуго повалился навзничь, тихо, утробно завывая. Похоже, пикинер сошел с ума или шел к безумию самым коротким путем.
Капитан положил ладонь на рукоять пистолета, но понял, что порох отсырел. Тогда Густлов крепче сжал рукоять палаша, развернув его к себе обломком клинка.
Самоубийство — грех. Но для того, кто купил себе неполную ночь спокойствия такой ценой — грех маленький и совсем незначительный.
История восьмая. О пользе чтения и знания некоторых старинных обычаев
Невелик город Дечин, что раскинулся на Лабе. И ничем особо не приметен, ни в людской памяти, ни на казенных документах, что увешаны тяжкими печатями. Ну, разве что припомнит кто-нибудь Дечинский замок, стоящий над слиянием Лабы и Плоучницы. Но опять-таки, мало ли в Чехии замков достойных, со славной историей? Вот именно, предостаточно. Так и живет себе город, плывут по Лабе-Эльбе в Саксонию баржи с зерном да и обратно, бывает, приходят. Как у всех, в общем, ни взлетов особых, ни падений. И слава Богу!
Три человека с удобствами разместились за широким дубовым столом в небольшом зале. Ранее тот служил оружейной комнатой, а теперь был пуст и светел, благодаря узкому, но высокому — от самого пола до сводчатого потолка — окну. Двоих собеседников с одного взгляда следовало причислить к монашескому сословию, только орден определить было бы затруднительно, в одежде не было ни единой подсказки. Монахи и все. Третий же на божьего человека не походил никоим образом.
— Гунтер Швальбе, я отлично понимаю, что тебе чихать на весь Совет прямо с макушки Снежника, который в наших местах есть наивысочайшая вершина, — выговаривал первый монах, длинный и худой, с узким желчным лицом. — Но хоть не зевай, в самом деле. Капитан, мать твою за ногу, я со стеной общаюсь?!
— Простите, Отец Лукас, — отозвался капитан Швальбе. Покаянный голос никак не вязался с очередным зевком, от которого, казалось, челюсть вот-вот вывихнется. — Не пойму, чего вы так прицепились, ведь пасть закрываю. И даже не кулаком, а как воспитанный человек — перстами сомкнутыми. Так что, воздуся местные не оскверняю никоим образом, оные в целостности остаются.
— Поганец! — крик Отца Лукаса взмыл над небольшим залом, исторгнутый едва ли не из самих глубин оскорбленной души. — Епитимью строгчайшую! И в колодки его! Шлялся, стервец, по борделям пражским, а нынче Совету сказки рассказывать начнет! Тебя где черти носили два полных месяца?
— Отец Лукас…. — упитанный и на вид крайне добродушный Отец Йожин с укоризной взглянул на кричащего. — Зачем требовать от Гунтера подробного рассказа о том, кто и где его носил? Ведь в этом случае на волю могут выбраться факты, порочащие какую-нибудь царственную особу. Ведь так, капитан? — с этими словами святой отец заговорщически подмигнул капитану, стоящему посреди зала.
— Ваша проницательность не знает границ, Отец Йожин! — картинно раскланялся Швальбе, подметая шляпой истертый паркет. Учитывая, что «обвиняемый» так и не встал с резного деревянного стула, жест выглядел в высшей степени легкомысленно и, мягко говоря, невежливо. — Пусть простит меня Отец Лукас, но подробный отчет получит руководитель моего скромного направления, а не весь Совет. Уж простите, но так велит буква Устава. Кто я, дабы нарушать сии мудрости, кровью многих поколений написанные?!
— Направления! Ишь ты, ландскнехтья морда, слов всяких умных выучил! — злобно фыркнул Отец Лукас и, похоже, только сейчас сообразил, что уже не первый раз осквернил уста словами, недостойными особы духовного звания.
— Уберите этого шута из Зала, Йожин, я вас прошу! — с этими словами высокий и тощий монах набожно размашисто перекрестился и демонстративно занялся стопкой пергаментов на столе. — И держите его подальше от меня!
— С превеликим удовольствием, — отозвался упитанный Йожин, поднимаясь со своего места. — И я так же думаю, что уважаемый Совет не будет заставлять нашего лучшего капитана нарушать Устав?
Уважаемый Совет в лице Лукаса промолчал, давая понять, что спорить с Командором из-за такого пустяка не намерен.
— Вот и замечательно! — улыбнулся Отец Йожин. — Гунтер мне все доложит, а уж там я изберу меру наказания. Своей властью. И, конечно, поставив в известность остальных членов Совета.
— В колодки его! Смирению учиться! И праведности! — пробурчал Отец Лукас, но уже без прежней злобы в голосе, скорее для порядка. — А то знаем мы ваши наказания. Одна… — слово «банда» повисло в воздухе, невысказанное, хотя угадываемое. Тощий вовремя вспомнил, что Отец Йожин, даром, что на вид безобидный пухлощекий добряк, в не такой уж далекой молодости частенько брал в руки как очистительный факел, так и разящую сталь. И не зря его до сих пор с ужасом вспоминали кровососы многих городов и мест.