— Я ничего не знаю! — пискнул Карло.
«Кроату» по прозвищу или по имени «Мир» не потребовалось подсказок. Очередной хлесткий удар вытряс последние остатки опьянения и желания сопротивляться.
— Зато я знаю все, — ласково, словно несмышленому малышу, сказал, нет, почти пропел собеседник. — А чего я не знаю, то ты мне, паскудная морда, расскажешь. Или я отрублю тебе пальцы.
В подтверждение слов командира пострадавший от пил положил перед Бертоне фальшион, смахнув давно уже опустошенные кружки. Причудливый узор пятен засохшей крови на клинке отчетливо и очень подробно описывал возможную судьбу столяра-краснодеревщика по прозвищу «Папа»…
Солдаты не любят засад. По большей части скрытное сидение — очень скучное и одновременно утомительное занятие. Единственное развлечение — чесануть языки, чем сержанты и занимались. Очень тихо — чтобы не спугнуть добычу, а главное, чтобы не услышал командир. Потому что тот, на кого раскинули силки, может, что-нибудь сделает, а может быть, и нет. Но вот если лишнее слово влетит в ухо капитану…
— Помнится, был у нас в роте один святоша, — негромко вещал рассказчик. — Все пытался вернуть мою заблудшую душу в лоно Церкви. Постоянно с молитвенником ходил.
— Тебя? В лоно Церкви? Да ежели такое чудо случилось бы, то я в тот же миг подался бы к нечестивым агарянам, — выражать бурные эмоции замогильным шепотом нелегко, но у второго это получалось.
— Однако так оно и было. Сильно уж ему неприятно было, что я постоянно картами балуюсь. На привале и десяти минут не пройдет, как уже колоду раскидываю. Это я сейчас забросил, потому как постарел, пальцы ловкость былую утратили… Так вот, попали мы раз в переделку. Давно это было, еще до Чехии. На кумашей напоролись. Те по нам, как в дупу укушенные, палить вздумали. Первый залп, смотрю, богомолец наш, кверху и отходит. Я к нему, а там пуля в груди.
— Насмерть…
— Сплюнь три раза! Живее всех живых! Пуля-то об крест шмякнулась, который на обложке молитвенника.
— Вот! А ты богохульничаешь вечно! А тут видишь, Святое Писание жизнь спасло!
— Ага, спасло! Вот только кумаши вернулись! И снова за пистолеты ухватились, разрази ихние дупы на манер городских ворот мечом святого Петра наискось! Пуля и в меня жахнула!
— Ну ты, как вижу, тоже не особо мертвый-то!
— Так а с чего мне помереть, ежели супротив пули карты встали! А колода, сам понимаешь, толстая. Да пуля на излете…
— Чудны дела Твои, Господи! Нашел, кого спасать.
— Тихо! — рыкнул Швальбе, неведомым образом оказавшийся около сержантов. Вместе с капитаном прихлюпал и Мортенс, взятый в компанию за редкий дар чуять всякую дрянь. — Развели диспут, богословы засранные!
— Мы не засранные, герр капитан! Ибо в канаве очутились токмо по Вашему, герр капитан, приказу! — не преминул уколоть командира сержант Гавел, старательно уснащая бравую речь «геррами». — И Вы, герр капитан, по степени загажености платья от нас нисколько не отличаетесь!
— Если командир сказал засранные, значит, так оно и есть! — разумно переметнулся на сторону капитана сержант Мирослав. — У капитана голова большая, он у нас умный!
Продолжить столь увлекательную беседу командованию банды помешал единственный фактор. Фраза Мортенса: «Возвращается, доннерветтер!»
Швальбе хитрым способом сложил пальцы, пробормотал заковыристую фразу на народной латыни, присмотрелся. Светлее, конечно, не стало, ибо простецкое слово не могло повлиять на небесный механизм, отвечающий за восход Солнца. Стало виднее. Все вокруг подернулось зеленоватым флером, не позволяющим, конечно, рассмотреть все детали, будто в телескоп, но, тем не менее, помогающие ухватить саму суть. Главное, держаться поближе к сказавшему. Ибо слово не действовало на человека, отошедшего даже на пару шагов.
— Матка Боска… — только и прошептал капитан, разглядев, что именно собирается залезть обратно, в мастерскую дона Бертоне по прозвищу «Папа». — Гомункулюс Лигнеум, настоящий.
— А я что говорил, а? — Мортенс растерял привычный пиетет к капитану. Впрочем, Бывший этот самый пиетет и так испытывал сугубо на публику.
— Слышал про такое, но никогда не видел. Их вроде извели еще при языческих римлянах, а вот гляди ж ты, не всех… — прошептал Швальбе, отмечая размеры будущего противника и свежие сколы на деревянной груди, прямо-таки сияющие ярко-зеленым цветом в «кошкиных глазках».
— Тут и десяток лесорубов не спасет. Оно их разорвет, как волкодав лисицу, — деловито вставил Мирослав.
— Мне всегда не давала покоя слава Нерона, — подытожил после краткого раздумья Швальбе. — Ладно, пусть лезет в логово.
— Нерон сам ничего не жег, — тут же заявил сержант.
— Тогда Герострата. Мне, по большому счету, однохренственно! — завершил Швальбе. Спорить с ним никому не хотелось, капитан и так-то был не красавец, а сейчас, да еще в предрассветных сумерках, вообще походил на упыря с синюшно-зеленым лицом. Слово даром не дается, даже безобидное.
— Будем жечь? — на всякий случай уточнил Мирослав, брезгливо отряхивая перчатку, на которую налипла какая-то гадость.
— Будем, — кивнул Швальбе.
Мортенс, про которого все забыли, пискнул что-то неразборчивое. Капитан и сержанты одновременно обратили взоры на Бывшего. Хуго выглядел крайне растерянным, словно медяки в его кошельке разом превратились в золото. Или наоборот.
— Жечь?.. — растерянно повторил Мортенс. — А я думал… Вроде как изводим нечисть… шкуры всякие, с дырками… В бою…
С каждым словом он терялся все больше и, наконец, окончательно стушевался и умолк. Против ожидания, ландскнехты лишь заулыбались, вспомнив, что Бывший прибился к компании недавно и в настоящем деле впервые. Нет, конечно, повидал он всякое, но на охоте — первый раз.
— Понимаю, — с неожиданным добродушием ухмыльнулся Швальбе. — Но и так бывает. Никакого тебе превозмогания, кровищи по колено и клинков, сточенных до рукояти о вражьи кости. Редко, но бывает.
— Вот всегда бы так, — буркнул Мирослав. — Проследили, дождались солнца и без спешки сделали дело. Делов-то, смолы с селитрой побольше намешать, хрен потушишь. Ну и соседей разогнать, чтобы потом лишнего не болтали. И даже пить со всякой нежитью не надо!
Капитан с великолепным презрением игнорировал намек сержанта, понятный лишь им двоим, и молча полез из сточной канавы.
Лишь немного после, когда четверка начала чиститься, добавил:
— Обожаю запах пожара по утрам. Это — запах победы!
История двенадцатая. О пользе неумеренного употребления спиритус вини
Шкура, растянутая для просушки на деревянной правилке, внушала уважение пополам со страхом одним лишь своим видом. Ну и изрядную долю удивления тоже пробуждала, ведь не каждый день видишь волчью шкуру, на которой мех чередуется с гладкими пролысинами. Притом отнюдь не из-за того, что ее поела моль, лишай или еще какая пакость.
Впрочем, сведущему человеку ничего объяснять не надо. Дело настолько простое, что и последнему дураку ясно. Если, конечно, сей дурак с детства обитает в нужных местах, а не приблудился, скажем, с благословенных земель Аппенинского полуострова. Достаточно одного слова — «Шварцвальд», и знаток понимающе кивнет. Пожалуй, только в здешних местах такое еще и можно увидеть.
Если волчий мех перемежается голыми частями, значит, не зверя затропили умелые охотники. Ох, не зверя, а существо в разы более мерзкое. Волколак, оборотец, вервольф, лугару и много иных эпитетов, приличных даже сладкозвучным песням труверов и прочих миннезингеров…
У этих созданий много имен, а суть одна. Как описывал их в своем наиполезнейшем труде Адольф Брэмсон: «Оборотец есть греховное порождение блуда, человек, продавший душу за умение оборачиваться зверем, верный слуга Диавола. Тварь, алчущая крови и плоти, хитроумное создание, средь людей живущее».
Конечно, дурная слава слишком уж много им приписывает, по большей части по принципу: «Кто же трех лесорубов в лесу заел, кости разбросал, а ни денег, ни прочего добра при них не нашли?! Вервольф в паскудности своей, и больше никто!». Докапываться до истинных причин никто не будет. А значит, никто и не увидит на лесной тропке вереницу следов тяжелогруженых коней, сопровождаемых отпечатками лап псов-молоссов…
Но и назвать оборотня безобидной собачкой никак нельзя. Когда создание находится в человечьем облике, еще есть вероятность достучаться до сознания, задурить голову, а порою и договориться. Говорят, бывают на свете, хотя и редко, даже такие, что умеют держать в узде дьявольскую сторону своей природы.
А вот когда Волчье Солнце высовывает из-за туч бледную мрачную харю пропившегося забулдыги… Тут жди беды! Заскулят перепуганные псы, прячась поглубже в будку, закудахтают куры. Булькнет порванным горлом кормилица-корова, бережно хранимая от заботливых и жадных рук последователей полковника Мероде [11]. Наутро заголосят бабы с детишками, осознавшие, что остается им только копыта коровкины обглодать да прикопать на отхожем пустыре. И потом всем дружно вешаться на ближайшем суку, потому как погреба пусты и никак не дотянуть до следующего урожая. Ну а если случилась нежданная встреча посреди леса, то ни топор не поможет, ни ружье.
Однако есть у дикой твари уязвимое место: оборотцы почти всегда — одиночки. И если хорошо сработанная команда с нужными знаниями и подходящей снастью выходит на дело, роли меняются, как у кукол в бродячем театре или бурсачьем вертепе. Потому что много средних бойцов, ежели действуют умно и совместно, всегда забьют одного хорошего. Так случилось и сегодняшней ночью, когда человек-волк нарвался на добычу, с которой встречаться не стоило. Теперь его шкура сушилась по всем правилам — на правилке, под ветерком, лапы загнуты мехом вверх. На той части шкуры, что покрывала череп, зияла солидная рваная дыра и несколько широких прорех.
Сержант Мирослав ходил вокруг шкуры и, цыкая зубом, приговаривал: