оторого не случится.
— Мой мальчик погиб, я знаю… Придет время оплакать его, но… — голос Йожина дрогнул, на мгновение открыв страдающую душу отца, пережившего сына. — Но не сейчас… После будет время для скорби. После…
Хозяйка леса промолчала, но чуть склонила голову, не то соболезнуя, не то соглашаясь с решимостью монаха. Сержант хотел было что-то сказать, открыл рот, закрыл, снова открыл, но взглянул в часто моргающие, предательски блестящие глаза Йожина и стиснул зубы, едва не прикусив язык.
Йожин провел по лицу рукой в грубой кожаной перчатке, словно снимая тенета прилипшей паутины, а вместе с ними и мгновения душевной слабости.
— Через день подойдут остальные. Два отряда наших, плюс Иезус Сладчайший выделил полторы сотни своих ребят.
— А Отцы что скажут? — осторожно вопросил Мирослав. — Они же вроде как приговорили считать Шварцвольфа несуществующим и, следовательно, легендарным.
— В жопу Отцов, — кратко отозвался Йожин. — Я пока еще Экзекутор Ордена и сам решаю, кто легендарный, а кто нет. Победим — правда за нами. Проиграем — уже будет неважно. И еще к полуночи будут родичи со стороны жены Гунтера. Людей они не любят, но живут по старому северному уставу — смерть родича должна быть отомщена. А Гунтер, как ни крути, был членом семьи.
Голос Йожина чуть дрогнул на слове “был”, но не более того. Перед Мирославом вновь сидел несгибаемый божий охотник, девенатор старой школы.
— Это кто такие? — недоумевающее спросила Охотница.
— Это? — Йожин ухмыльнулся с видом кота, сожравшего здоровенный кувшин сметаны. — Это тролли. Мы породнились с Подгорными… Кстати, мы и от твоей помощи не откажемся.
— Каменноголовые… — с явственным сомнением протянула Охотница, похоже, с троллями ее связывали давние и недружественные воспоминания. — Хотя ради такого…
— Я же говорил, что сегодня Шварцвольф умрет? — криво усмехнулся Мирослав. — Выходит, ошибся всего на день. Но как бы скотина не сдернула куда подальше со всем своим воинством.
— Не сдернет, — уверенно сказал Йожин. — У леса есть уши и глаза… — монах без рисовки, с искренним почтением склонил голову в адрес Охотницы. — И скоро все узнают, что неполных два десятка солдат Ордена завалились в лес, как себе в казарму, и накостыляли лучшим воинам Иржи.
— Ну, не совсем так… — потупился Мирослав.
— Не важно, как было на самом деле, — осклабился монах. — Важно, что вы пришли ночью, не испугавшись, и раскидали трупы оборотцев едва ли не на полный морген [16]. Шварцвольфу придется ответить, причем не исподтишка, иначе его слуги станут бояться нас больше, чем его. Он примет бой. И, конечно, там будет уже не драная стая вервольфов, а воинство побольше.
— Так интереснее, — ответил ему той же кривой ухмылкой Мирослав.
Обошлись без жира некрещеных младенцев, хоть Охотница и подзуживала Йожина совершить, как она выразилась, «очередное преступление Римской Католической Церкви против человечества». Мирослав добросовестно задумался над тем, что означает «человечество», а старик презрительно хмыкнул и сплюнул через левое плечо, стараясь попасть точно в центр ковра. После чего достал из-под плаща обычный нитяной клубок и быстро сплел в воздухе дивную конструкцию, причем нить повисала в воздухе, как на невидимых подпорках.
— И еще обвиняют кого-то в колдовстве, — фыркнула девушка. — Или цель оправдывает средства?
— Генеральный настоятель Общества Иисуса [17] говорил иначе. «Если цель — спасение души, то цель средства оправдывает», — строго пояснил Йожин. — И это определенно наш случай.
А потом они все шагнули в зеркало черного стекла, раскрывшееся вдруг в воздухе, на месте нитяного хитросплетения. Замешкавшегося Мирослава втащили вдвоем, и всей компанией вывалились посреди обеденного зала таверны, прямо под ноги опешившего трактирщика, несущего поднос, заставленный кружками с пивом. Пиво сейчас уходило бочками и в таверне не было прохода из-за набившихся орденских. Человек сорок точно, прикинул сержант. И похоже, что еще не все, эвона, как за спиной гудит, там, где конюшня. Не останется в селе девственниц, когда столько солдат в одном месте собрались. И пива больше не будет…
— Вот как его ни встречу, вечно валяется посреди дешевых обжираловок, — проворчал чей-то до боли знакомый голос над ухом, напрочь обрывая все размышления. Не успел сержант, одуревший уже за последние дни, сообразить, что к чему, как его вздернула вверх могучая рука и поставила на ноги.
— Доброго здравия, Отец Лукас! — поприветствовал Мирослав поднявшего. — И Вы здесь?
— Нет, черти тебя в дупу вилами, я не здесь, а на мессе посреди собора святого Вацлава! Что, незаметно, дурень заснеженный?
— Скверный тут собор, вот что я Вам скажу, отец Лукас! И вино мы прошлый день выпимши все, — сдерживая нежданный смех, сказал Мирослав.
Отец Лукас не только надел кирасу, но и вспомнил себя прежнего. Не вечно брюзжащего старика с поганым характером, а лихого капитана Ордена, умеющего не только отнимать жизни других, но и радоваться своей. Потому лишь громко захохотал. И тут же склонился в низком поклоне, приветствуя Охотницу. Она с легкой улыбкой на губах наблюдала за происходящим.
Губы припухшие, зацелованные… мною зацелованные, — с мимолетной радостью подумал Мирослав. Странное дело, впереди ждали ужасы куда более опасные и тревожные, нежели не столь давнее приключение, но сержанту было легко и радостно на душе. А если и налетала незваная грусть, достаточно было взглянуть на Нее, на девушку с черными волосами и в длинном плаще.
Охотница, отражая улыбкой, как щитом, жадность солдатских взглядов, с поистине королевским видом прошествовала к мгновенно опустевшему столу, что стоял в углу. Занимавшие его до этого орденские чудесным образом испарились. Не забыв, впрочем, очистить стол от снеди и выпивки.
За тот же стол сели и Йожин с Лукасом, потащив с собой и сержанта, непривычного к обществу столь высокопоставленных лиц Ордена. Потеснившись, приняли и двух капитанов, вечно мрачного Адама из Скорупы и Войцеха с перепаханным множеством ударов ножа лицом. Вечной печатью напоминания об опасности драк с обкурившимся гашишем последышем хашишеев… Подсел и неизвестный Мирославу монах в привычном облачении доминиканца. Сел спиной к залу, утвердился локтями в стол и выжидательно блеснул взглядом из-под нависшего капюшона. Лукас понимающе кивнул и махнул рукой трактирщику.
«Дети Гамельна» никогда не отличались дисциплинированностью, не надеясь в этом вопросе даже приблизиться к кондоттам или швейцарцам. Но и наплевательство на командиров, столь любимое ландскнехтами на отдыхе, особо не приветствовались. Так, получалось нечто среднее, так на так, больше сходное не с военным организмом, а с отношениями родственников… Оттого все разговоры среди солдат помалу стихали, и они перебирались в конюшню, благо и там хватало места, а пиву в бочонке сугубо безразлично, куда его несут или катят… Всем было ясно — старшие станут держать совет и отвлекать их совсем не след.
Толстяк трактирщик притащил сгибающийся от тяжести поднос, плотно заставленный мисками и кувшинами. Хозяин заведения уж не знал, радоваться или печалиться. Вокруг творились дела темные и жутковатые, но гости непрерывно пили и ели так, что монеты падали в мошну, как град в ненастье. Трактирщик осторожно поставил ношу, поймал сверкнувший серебряным боком талер и испарился, оставив за собой лишь след завихрившегося воздуха.
— Старается, — отметил усердие трактирщика Йожин.
— А ты бы ходил королем и посылал всех в дупу?
— Еще Подгорные не пожаловали… — отметил Мирослав.
— Кто? — встрепенулся большой коричневой птицей доминиканец. И голос у него оказался больше похожим на карканье.
— Подгорные. Тролли там и все прочие… — неопределенно махнула ладошкой Охотница. — Ну и надо дождаться Хортов. Франчи, милый, предупреди, пожалуйста, своих мальчиков, чтобы не обидели моих собачек. Они у меня добрые и безобидные.
Мирослав так и не понял, что его удивило больше. То ли то, что Охотница назвала монаха милым, то ли то, что доминиканец Лукас безмолвно отправился выполнять просьбу, сопровождаемый взглядами, в которых зависть мешалась с ухмылкой. Надо же, оказывается, Лукаса зовут Франциском, и они хорошо знакомы с лесной девой. А Хорты не мохнатые чудища, убивающие вервольфов, как крыс, но добрые и безобидные собачки…
Только теперь Мирослав понял, насколько он в самом деле голоден. Тело, израненное, а после чудесным образом исцеленное, властно требовало еды и питья.
— Что ж, сначала жра… — Йожин покосился на девушку. — Есть, а после будем думать над диспозицией. Думать есть над чем.
— Да не над чем, на самом деле, — сказал Мирослав, и капитаны дружно кивнули, соглашаясь. — Когда собирается такое вавилонское многонародье, несработанное и незнакомое, можно только выстроить всех повыгоднее, а после скомандовать “Вперед! Убейте всех!”.
— Значит, будем решать, кто крикнет громче всех, — улыбнулась Хозяйка и прижалась плечом к покрасневшему сержанту.
Мирослав не мог понять, что не так. И что такое происходит рядом, оставляя неприятный осадок легкой досады пополам с недоумением. Долго соображал, с квадранс, если не больше. Мог и дольше — обстановка располагала. Вчерашняя метель замела все следы на снегу и прекратилась, выполнив свою цель. И вокруг расстилалось идеально гладкое поле, лишь у самого горизонта переходящее в темную стену Штутгартского леса.
Понимание пришло вдруг и сразу. Как часто и бывает. Первый раз за спиной сержанта Мирослава была такая сила — не два десятка орденских и не пять десятков стремянных стрельцов.
С сержантом в одном строю качались в седлах шесть десятков «Детей». Сотня «псов Господних», поддевших под привычные рясы посеребренные хауберги. И тролли. Два десятка громадин, чью шкуру берет не каждый арбалет, а мушкетная пуля плющится о пластины костяной брони. Князья Подгорного Народа действительно держались старых понятий, за смерть одного из своих они собирались ответить делом. И дело их, и слово были камнем, гранитом Скандинавии и Карпат.