ь далеко над дорогой, старательно вытягиваемая не слишком музыкальным, но сильным голосом.
Ещё смерть умеет стучать в барабаны, И в сердце их бой отдаётся упрямо, Играет ли громко, играет ли тихо, От боя смертельного жди скорей лиха.
Как смерть свой мотив наиграет впервые — При звуках его кровь от сердца отхлынет. Второй раз ударят смертельные дроби — Ландскнехта тогда же в земле похоронят.
Насколько привольно чувствовать себя всадником по хорошей погоде, настолько же скверно плестись под дождем, когда понурый конь грустно шлепает в грязь коваными копытами, а одежда пропитывается водой до последней нитки. Порох отсыревает, оружие ржавеет, жопа плесневеет… Воистину, скверная погода есть изобретение дьявола, Врага Рода человеческого!
Песня заканчивалась, и, чтобы разогнать дурное настроение, последние два куплета всадник пропел во весь голос, напрягая горло и стараясь переорать шум дождя.
Когда ж раздаётся удар в третий раз — Ландскнехт предстаёт перед Богом тотчас. Тот третий удар — он звучит так негромко — Как мать колыбельку качает с ребёнком! На белом коне иль на лошади чёрной Смерть скачет и пляшет с улыбкой недоброй, Разносится бой барабанный повсюду. Всё кончено, кончено, кончено будет! [18]
Насколько память не подводила Густава Вольфрама, чуть дальше по тракту, в паре баварских миль, стоял неплохой кабачок. По крайней мере, год назад точно стоял, хотя, конечно, за год много чего может случиться… Намного умнее было бы как-нибудь доплестись до него, чем останавливаться тут. Но очень уж много противных струек воды прокралось за шиворот, холодя и без того озябшую спину, да и конь уже еле переставлял ноги, явно выбирая лужу поглубже, чтобы при падении хозяин полностью все понял. Потому Густав решил не дожидаться огней вожделенного кабачка, а свернул к маленькой деревушке, примостившейся у тракта.
Проехал пару домов, выискивая, который побогаче будет. Старый ландскнехт-доппельзольднер не собирался, подобно нищим крестьянам, грызть траву всякую, запивая прокисшим пивом, из которого хозяева не всегда и крыс утопших вылавливают. Пока в мешочке за пазухой чуть слышно позвякивают лучшие друзья солдата, можно позволить, что поприличнее. Может, даже шлюха какая найдется. Хотя, вряд ли, такие развлечения надо искать в городе. Иль в походе, когда за каждым отрядом плетется длинный обоз с разными разностями и непотребными девками в том числе. Деревня проще живет. Без излишеств.
Есть, вроде бы, то, что надо. Надо же, и в такой глуши есть кабак. Покосившийся забор доверия не внушал, перед правильной осадой или приступом развалится, но маленькие оконца светились теплым огнем, да и вывеска обещала «Свежая пиво и ида». Брюхо громко квакнуло, почуяв скорую жратву. Вот только…
Когда живешь с меча, быстро учишься чуять опасность задницей. Кто не учится, тот в солдатах долго не ходит. И сейчас указанная часть тела, несмотря на многочасовое пребывание в седле, просто вопияла о том, что здесь не все чисто. Всадник, да еще вооруженный — важное событие для такого богом забытого угла. Если солдат не приносит неприятностей, значит, может принести деньги — это знает и последняя деревенщина.
А здесь — вроде бы и звенел кольцом, подвязывая устало всхрапывающего норица у коновязи, но не выскочил ни хозяин, ни даже мальчишка какой. Дети не показывают из-за углов чумазые рожицы, борясь со страхом. Конечно, может быть, все дело в дожде, но на всякий случай Вольфрам незаметно проверил, хорошо ли ходит в ножнах корд, не отсырели ли кожа и дерево, стиснув клинок в самый неподходящий момент.
Ладно, посмотрим. Ветерану Дессау и десятка не столь знаменитых битв негоже впадать в панику только потому, что у местных селян заложены уши. Вряд ли найдется сумасшедший, который вздумает ограбить ландскнехта, хотя, конечно, голод и не на такое безумство толкнет. Цвайхандер пусть так и висит, отвлекая внимание. Случись беда, главную работу сделает корд, что висит на поясе. Да и малый пистолет работы османских мастеров греется рядом с гульденами, главное, чтобы порох не отсырел. Хоть оружие укрыто от влаги на совесть, сырость — такая зараза, не одного доброго солдата толкнула в объятия Старухи, что дарует вечный сон в могиле…
— Да пребудет Господь в этом славном месте! — поприветствовал Вольфрам, толкнув тяжелую дверь. Произнося это, ландскнехт почувствовал неприятное чавканье в сапогах — все-таки прохудившиеся подошвы набрали воды — и машинально скривился в недовольной гримасе. Так что приветствие не слишком удалось, но если кому не нравится, это его заботы.
В тесном, с позволения сказать, «зале» с низким закопченным потолком сидели трое, они как по команде уставились на гостя. Опытным глазом Вольфрам выделил кабатчика, толстого, как бочка (интересно, подумалось ландскнехту мимолетом, а кабатчики вообще бывают худые?). И двое крестьян, явно местных, судя по достаточно свободным позам. В незнакомых местах селяне всего боятся, жмутся по углам, чем и привлекают к себе внимание лихого люда.
Все трое были явно чем-то озабочены. И озабочены крепко.
Кабатчик, мазнув опытным взглядом по гостю, сразу заприметил и оценил цветастую раскраску одежды. Но все же спросил, очевидно, на всякий случай:
— Герр изволит быть ландскнехтом?
— Именно! — сразу же надулся Густав. Не сказать, чтобы он так уж любил важничать, скорее, даже наоборот, но с таким народом лучше сразу показать, кто есть кто, так уважения больше. Да и вообще, лишняя скромность не годится для показа темному люду, они ее все время путают с трусостью. — И не просто ландскнехт, а доппельзольднер!
— Это как? — не понял один из крестьян, кстати, достаточно храбрый для вопроса.
— Не знать такого стыдно! — покраснел от гнева Вольфрам, демонстративно опуская руку на рукоять корда.
— Прошу вас, герр доппельзольднер, не гневаться на нас! Ибо незнанием вызван вопрос сей, а отнюдь не желанием оскорбить столь достойного воина, коим вы, без сомнения являетесь! — влез в разговор второй крестьянин, судя по гладкости речи, крестьянином вовсе и не являющийся. Уж в красивых-то словесах недоучившийся студент, коим в далекой юности являлся Густав, разбирался на славу. Вольфраму стало немножко обидно, что он так ошибся в оценке человека. Хотя, плевать.
— Салерно? — подмигнул ландскнехт «лже-крестьянину».
— Прага [19], — коротко ответил тот, вмиг растеряв словоохотливость. Похоже, «лже-крестьянин» уже пожалел о неосторожном выступлении.
— Пива желаете? — спохватился кабатчик, поняв, что разговор двинулся куда-то не туда и грозит неизвестно куда привести. Вон, оглобля какая у ландскнехта при себе. И махать горазд, на рожу стоит только глянуть.
— Лучше вина. Если такое тут имеется. — Густав опустился на лавку, сдернул, наконец, промокшую насквозь шляпу и положил подле себя. Пропитанный водой войлок расплылся бесформенным кулем. Затем ландскнехт стянул перевязь меча, аккуратно поставив оружие в угол, с наслаждением вытянул ноги. И выжидающе уставился на замешкавшегося кабатчика.
— Для такого гостя — найдем, — понятливо кивнул толстяк и исчез в полумраке подсобки.
Вскоре кабатчик объявился на свет, нагруженный радующей глаз ношей. Тяжело опустился на стол пыльный кувшин, судя по приятному бульку — отнюдь не пустой. Рядом пристроилась солидная тарелка с холодным мясом. Да, сразу видно, в этих краях пока не появлялись в изобилии ни война, ни солдаты.
Завершив благую миссию, кабатчик застыл у стола монументальной аллегорией стяжательства. Фыркнув в усы, Вольфрам выложил пару монет и ехидно уточнил:
— Хватит?
— Вполне! — кивнул довольный хозяин и снова скрылся в подсобке. Монеты словно по волшебству испарились со стола. Древнее колдовство потомственных владельцев кабаков, несомненно.
На удивление, вино оказалось вполне неплохим. Не фалернское и даже не рейнское, но всяко лучше того пойла, что следовало ожидать в краях, давно не осеняемых Божьей Благодатью.
— Эй, пражанин! — приглашающее кивнул ландскнехт, опрокинув первый кубок. — Присоединишься?
— Благодарю. Не хочется, — не поворачивая головы, ответил студент.
— Брезгуешь, что ли? — оскорбился Густав.
— Отнюдь, — быстро уточнил собеседник. — Хочу оставить нынешней ночью голову трезвой. Хотя, будучи пьяным, это пережить легче. — «Это» он отчетливо выделил голосом.
— Что «это»? — полюбопытствовал ландскнехт, готовясь воздать должное мясу.
Студент вдруг резко встал с насиженного места и пересел к Вольфраму.
Склонившись так, что край плаща чуть не улегся в тарелке, он быстро зашептал на ухо несколько ошалевшему от такого развития событий ландскнехту:
— Так и не представившийся герр наемник, позвольте полюбопытствовать, по какому профилю изволили обучение проходить?
— Юриспруденция, — удивился Густав. — А что?
— А то, милейший мой романтик пьянок и изнасилований…
Студент сделал короткую паузу, и солдат уже собрался было отвесить ему затрещину за слишком уж резкий переход к панибратству, которое собеседник пока что ничем не заслужил.
— … Вы знаете что-нибудь про Черную Смерть? — закончил мысль студент.
Вольфрам отшатнулся, чуть не перевернув на себя стол. Мысли о затрещинах улетучились. Ландскнехта передернуло.
— Не стоит так волноваться. По глазам вижу, что знаете в достаточной мере, — произнес «пражанин» с грустной и понимающей улыбкой. — Тогда, может, и про Моровую деву краем уха слышали? Кстати, за кинжал хвататься не советую. Или вы хотите вдобавок ко всему еще и обвинение в убийстве монаха на себя повесить?
Густав собрался с мыслями. Странный крестьянин-студент-монах опасным противником не казался, но проявлял непонятную уверенность. Знакомую уверенность. Очень знакомую. Да еще эти внезапные переходы, от чрезмерной вежливости к почти что высокомерию… Вольфрам на всякий случай перевел неожиданного собеседника в разряд опасных людей и, вопреки совету, лишь крепче взялся за рукоять корда. И сразу же что-то кольнуло в районе гульфика. Ландскнехт скосил глаза и скрипнул зубами от злости — тонкий стилет итальянской работы упирался прямо в пах. Студиоз оказался непрост, очень непрост… И умен, хорошо знает, что с доппельзольднера станется и поножовщину в кабаке устроить. Вкупе с перестрелкой и поджогом.