Казацкую руку тут же попустило, и Хома не без радости отвел от себя ствол рагузской железяки. Ведьминские слуги молчали: панна Хелена безучастно смотрела в окно, Анчес скрёб затылок. Потом гайдуки переглянулись и сунулись ко второму окошку — как раз увидели, как хозяйка со двора выходит.
Сердце колотилось, Хома прилежно зарядил пистоли, туго забил пыжи, подвесил к кушаку пороховницу. Кобельер ёрзал на лавке, тискал ножны шпаги, да всё ближе придвигал котомку. Хитёр гишпанец — заранее собрал барахлишко. Ловкач, что уж говорить.
— А ведь верно ушла она уже, — прошептал Анчес.
— Так по всему видать, вполне ушла, — согласился Хома.
Гишпанец рванул к дверям, но и казак отставать не собирался — вмиг выдернул из-под лежанки мешок с имуществом да дернул следом за товарищем. Во двор вырвались вместе. Прощаться было некогда. Вот она улица, пыльная, счастливая. Хома вольным соколом перемахнул через подсохшую лужу, дал полного галопа…
…Что и говорить встретились скоро: Анчес лежал на пороге дома, упирался лохматой башкой в дверь и пытался воздуха в себя вобрать. Хома полз на четвереньках от сарая — проклятое заклятье не только заставило казака повернуть назад, но еще и задворком потянуло. В глазах было темно, грудь на полувздохе замерла, пришлось по ней кулаком лупить. Кое-как вползли в хату. От окна смотрела Хелена, тонкую бровь изгибала. Анчес с всхрипом вздохнул и уполз прятать котомку. Хоме тоже чуть полегчало — сидел, щупал надорванный лоскут шаровар — от же негодный плетень попался.
— Не вышло, значит, — прохрипел казак.
— Да уж, не совладали, — признал Анчес. — Отчего не вышло, вот задача. Она-то ушла, а мы сиднем сиди. Не должно такого быть!
Хома промолчал и принялся отряхиваться. Разве это заклятье умом поймешь? Мало того, что чёртово, так еще и бабье.
Сидели, слушали, как мухи жужжат, размышляли. Панна Хелена пригорюнилась над своим полумёртвыми думами, Анчес по врождённой кобельерской самоуверенности силился заклятье постичь, а казацкий разум над починкой шаровар трудился — очень неудачно порвал. Надо зашить, пока очи видят, а не в кошеле лежат. Несподручно портняжить станет.
— День-то нынче, по всему видать, неудачный, — пробормотал Анчес. — Вот и не свезло.
— Пакостный день, — согласился Хома, поплёвывая на пальцы, дабы надежнее приладить лоскут на место.
Тихий звук заставил гайдуков вздрогнуть — полумёртвая красавица хихикнуть вздумала. Парни смотрели, как она бесстыже закинула руки за голову, запустила пальцы в густые — белые или черные, уже и не понять, но уж точно — яркие локоны. Затем панна уперлась ножкой о подоконник, томно потянулась. И те мертвецкие потягуськи мигом гайдуков вышибли в соседнюю комнату…
Неглубоко и неровно дышал на скорбном ложе помиравший, но всё никак не померший, старый лях, стояли хлопцы, пялились друг на друга и вообще дышать боялись. Вцепился в рукоять пистоля Хома, да чем тут оружие поможет? Страшная сущность за стеной сидела. Красотою своей и бесчувствием очень страшная. Не должно такого быть, чтобы живое существо со взятой взаймы душой ходило по миру и соблазны учиняло. Да и истинная ли в ней душа? Сунули той ночью что-то второпях, небось, ведьма не цельную душу и вложила. Э, вовсе грешное дело.
Хома осторожно попробовал перекреститься, расцарапал пистолем нос. Нет тебе спасения, казак! Нужно делом себя занять, а то грешник, да ещё и портки драные…
… Шаровары Хома починил, а тут как раз и хозяйка вернулась. Выгнала гайдуков, села у одра умирающего. Пила воду, вкушала краюху вчерашнего хлеба, слушала, как умирающий тяжко дышит, да над чем-то думала.
Хома не переставал удивляться тому, что хозяйка обедает сугубо ничтожно. Разве то пища доброго человека? Срака у этих ведьм заместо головы. Этак удосужиться приказать и слугам таким же ужином довольствоваться. И как тогда вообще жить? Впрочем, панночка вообще не ясно, чем питается — за едой её гайдукам видеть не приходилось. Может, вообще не харчуется? Этакая дурная бережливость!
— Вы, соколы, еще раз за двор вылетите — на себя пеняйте, — сказала из-за двери ведьма.
Гайдуки вздрогнули. Анчес прекратил ловить мух.
— А мы що? — оправдался Хома. — Я тут с оружьем. Вычищаю. Вон, шомполом дыру в штанах продрал.
— Я так вообще сиднем сидел, шпагу чистил, — поспешно поддержал кобельер. — Готовимся.
— Потом казнь вам выдумаю, — посулила ведьма. — А сейчас слушайте, что делать станем…
Сгущались сумерки, двигался по тропке, вьющейся меж кустов терна и шиповника, ведьминский отряд. Хозяйка шагала впереди, небрежно поддерживая юбки. Хома плелся следом, старясь не цеплять колючие ветви, и не решаясь оглядываться — след в след шагала панночка. Пугала или не пугала, не поймешь — только когда на плече у хрупкой девы покоятся две лопаты, кирка, да тяжеленный молот — оно всяко как-то неспокойно. Двинет по темечку, и брызнет голова казацкая по кустам терновым яблоком гнилым. Может, и к лучшему? Птички над успокоённой плотью летать будут, петь да щебетать…
Не-не, птичек еще не хотелось. Ладно бы щебетать, а то ведь и нагадят. Не для того голова Хомы Сирка разные науки превосходила, чтоб её ошметки случайный горобец засерил. Но вообще не дело — панночка какая ни есть, а всё ж дивчина — что ж ей тяжёлое тащить?
Хома обернулся и знаком показал — давай молот с киркою, подмогну. Нежноликая панна свободной от груза дланью немедля скрутила дулю, да и ткнула ею в лицо добродетеля. Казак в сердцах сплюнул под куст. Вот и проявляй учтивость. Дура мёртвая!
Шли по какому-то заросшему саду. Сгибались ветви яблонь под грузом еще зелёных, но на диво крупных яблок. Хома обдумывал вопиющую бабскую несправедливость. И его заедало — дуля была размером чуть ли не дитячу, и потому особо обидною.
Казак обернулся и укоризненно покачал головой. Мертвячка высунула язык — розовый, вполне живой и наглый. Тьфу, тоже ведьмой стала. Волочет на себе с пуд железяк, да ещё дразнит, подлая!
От злости страх отступил. Хома собрался выказать, что вовсе и не стеснён безумной панночкой за спиной. Нет, то надо показать! Пусть себе не думает. Лучше кулаком погрозить — пусть место знает и свое мертвенное колдовство попридержит.
— Шутки шутите? — тихо спросила ведьма, останавливаясь. — По саду вышли с девками погулять, холопья безмозглая кровь, так?
Слуги замерли. У Хомы заранее в груди спёрло от предчувствия очередного задыхательства, Анчес оледенел с поднятой рукой, так и не успев яблоко с ветви цапнуть. Даже Хелена шевелений избегала — так грозен был голос ведьмы. Смотрела из-под платка хозяйка, глаза по-волчьи мерцали…
Ничто горло Хоме не перехватывало, только враз отнялась левая нога. И повалился казак на траву, словно конь, сраженный безбожною басурманской пулею. Эхом отозвался шум падения рядом — гишпанца колдовство тоже не миновало, завалило.
— Да за что, пани Фиотия, идём же мы, идём, — пискнул кобельер, пытаясь сесть и двумя руками тиская ногу, превратившуюся в бесчувственное полено.
— Уроком будет, — проскрипела ведьма, пристально глядя на свою ученицу — Хелена выстояла, пусть ссутулившись, но лишь крепче прихватила древки на хрупком плечике. — Ступайте, пока вовсе не зачервивели.
Пришлось скакать следом — у гишпанца правая нога обесчувствела, у Хомы левая — обхватившись за плечи, прыгали за хозяйкой и полумёртвой землекопшей. Чуть приостановишься — дых подпирало так, что сразу три шага вперед махнешь.
Выскакали к старой изгороди, ведьма махнула — здесь, мол, ждите. Гайдуки в изнеможении повалились на траву. Вовсе уже стемнело, завели свои скрипучие песни сверчки-цикады. Хома утирал разгоряченное лицо, рядом пан Анч выпутывался из угодившей промеж ног шпаги.
— И что оно? — спросил казак, с опаской поглядывая в сторону, куда ушла ведьма.
— Да отпускает вроде, — прошептал гишпанец, щипая свое колено.
— Отпускает, — признал Хома, вертя ожившей в сапоге ступней. — Я про иное. Чего сюда шли, а?
— Вот ты дурной! В обход же шли, напрямую к кладбищу разве можно? Приметят горожане, — подивился казацкой непонятливости Анчес.
— Ясное дело, что приметят, — подтвердил Хома, теперь и сам осознавший, что за холмики темнеют за ветхой изгородью.
Помолчали. На небо нагнало облаков, бледная луна укуталась в тёмный саван, по травам побежал ночной ветерок, смешивающий шелест сухих стеблей со стрекотом неугомонных цикад. Смотрела на небо панна Хелена, плавали два белёсых пятна луны в огромных колодцах её очей, бежала тень по прекрасному лицу, проявляя грубые швы да пятна следов шорной иглы. Не-не, вот и пропало наваждение, вновь щеки гладкие, точно белый безупречный мрамор. Бывают в городах этакие богатые белые надгробья…
Повела взглядом полумёртвая дева — Хома поспешно отвернулся прочь и, хмурясь, спросил:
— Долго ли ждать нам?
— Как договорятся, — гишпанец вольно вытянулся на траве и тоже глядел в небо.
— Кто?
— Ты вовсе не в себе, или разум прямиком в баклагу заспиртовал? Хозяйка договариваться ушла.
— Ну, это-то понятно. А с кем договариваться, а?
— Полагаю, с жидами, — Анчес по благородному закинул ногу на ногу и пояснил. — У них, иудеев, всегда гроши есть. А богатого христианина или католика на ином кладбище искать нужно. У церкви или костёла. Но там сторожа. Не с руки наши дела делать.
— Это конечно, — охотно признал Хома. — А жида для договорённости надлежит откапывать, или и так можно беседу вести?
— Тут я не знаю, — засомневался гишпанец. — Иудеи, они как обычные мертвецы, только похитрее. Перс или чех тоже подойдут. Главное, найти солидного покойника. Не все ж клад оставляют. Иные помирают, так и вовсе бесхитростно — всё до грошика семейству оставят, без всяких тайностей и изощрений.
— Да, бывает этакая простодушность, — согласился казак, сообразивший, что сотоварищ очень уж много знает. Вот что значит под бочком у ведьмы ночи ночевать! Бабы есть бабы, даже такому сомнительному тонконогому полюбовнику многое выболтать рады — лишь бы слушал. Что ж, если тутошние покойники готовы по договорённости клад уступить, так то дело не очень греховное, тем более раз и особо копать не придется. Хотя Анч и сбрехать может. Вдруг клятая баба вздумала очередных полумертвецов сотворять? К примеру, понадобились ей гайдуки повиднее или полюбовники половчее? Очень возможное положение! Насшиваешь этаких фараоновых слуг, а тебя потом же…