Замычала недовольно, но села и подняла руки. Хома обрадовался и ловко накинул рубашку.
— Теперь-ка юбки и иную сбрую…
Не, не пошло — обратно завалилась на перину.
Хома убрал с лица подопечной завесу густых, малость липких кудрей и принялся уговаривать:
— Вставай, Хеленка, вставай. Оденемся да пойдём, я тебе рассолу налью, сразу полегчает. А ещё я тебе молот принес. Новый, ладный, ох и хорош молот!
— Аг-м?
О, зашевелилась! То ли обещанный молот взбодрил, то ли рассольчик поманил…
Вообще трудным дело оказалось. Откуда у казака уменье юбки напяливать? Вовсе редкая надобность. Ладно бы ещё задирать, а в обратном порядке и вовсе запутаешься…
Так и вышло, запутались. Хеленка утеряла равновесие, взмахнув ручками, наступила на впалое ясновельможное брюхо — полюбовник издал оскорбленный свисто-храп — а стреноженная юбками паненка повалилась прямиком на дверь. Та по закону известной подлости мироздания перед ней распахнулась — и замерший на пороге гишпанец попытался заслониться от столь внезапного нападения…
Ну, какой из ведра с водой щит? Несуразный щит. Хома успел отпрянуть, остальных окатило водицей — злокозненный кобельер не поленился сбегать во двор и принести студеной, шоб пробрало пьяненькую. Пробрало. Панночка приглушенно повизгивала и отряхивалась, гишпанец отфыркивался, даже ясновельможное бесчувственное тело на половике, заворчало и подтянуло обильно окропленные ноги.
Зато далее пошло легче — Хелена, даром что полумёртвая, от холодка малость впротрезвление пришла и не возражала, когда её спешно обряжали. Одели, напялили на белые ножки сапожки — можно было и идти. Мокрый как мышь гишпанец отыскал полотенце и спешно вытирал свою облипшую башку.
— Ишь, а все одно спит, — удивился Хома, наблюдая за высокославным ляхом — пан Лащ славно подогнул мосластые колени и выводил вовсе иную мелодию, весьма достойную, аж киевские певчие тому храпу позавидуют. — Постойте, а где ж ус Лащевский?
— Который еще ус? — пробурчал гишпанец у которого день решительно не задался. — Что нам тот ус?
— Так левый ус. Нету ж его, — Хома указал пальцем на однобокость физиономии знатного ляха.
— М-да, — согласился Анч. — Вроде обоеусый был, а теперь чуть иначе. Странно. Хотя они ж католики, там вообще ничего не поймешь. Пошли отсюда.
— Постой. Хватятся же уса. А кто виноват — мы виноваты. Помяни мое слово — вздёрнут или порубят.
— Так уж и порубят, — усомнился гишпанец. — На что нам его ус? Это ж не кошель со злотыми. Сам потерял. Нечего напиваться как свинья. Здесь не Варшава со всякими благородными фокусами.
— Где ус?! Надо его хоть рядом с хозяином положить.
— Нет уса. Мы бал-ов-ал-ись! — вдруг призналась Хеленка и икнула.
— Вовсе одурела, — прошептал Хома и мельком глянул на сотоварища. — А это что?!
— Опять-то что «что»? — поморщился кобельер, бросая на ясновельможного певца мокрое полотенце.
— Это что?! — процедил Хома, вытягивая из-за кушака пистоль…
На голове гишпанца, меж подсушенных, но все одно облипших волосьев, торчали два выроста. Не шибко громадных, на бородавки похожих, но всё ж явно поболее и очевидно костяных. Да еще этак ровно-ровно посаженых… От же, мать его пёсья курица! Да никакой он не гишпанец, и даже не кацап, а вообще явный чёрт! Вот оно и рыло поросячьим пятаком очень доказательно проявилось!
— Ты чего? — заволновался поддельный гишпанец, норовя отвернуть носяру от пистолетного ствола.
— А то! Чёрт в товарищи казаку подстраивается?! Да не бывать такому, хоть как меня соблазняй.
— Да нахрен ты мне сдался! — выпучил глаза проклятый Анчес. — Вон она, соблазнительница твоя, мадерой икается. Пистоль убери! Нашёл каким манером возмущенье проявлять.
— Да я… — Хома взвёл курок — я на чёрта и самую богатую пулю не пожалею! Пристроился он! Да был бы чёрт, а то так, чертовство замызганное.
— Да я вообще не чёрт! Пистоль отверни!
— Тю, не чёрт он?! А рога?!
— Что рога? — Анчес пощупал свои выросты. — Ну, рога. Что ж, только у чертей рога? А еще образованный вроде человек, грамоту он знает…
— Да как же не черт, если вылитый чёрт! Побожись… то есть покажи, что хвоста нет.
— Что — хвост? Вон, у каждого кочета хвост, это вообще не доказательство!
— А ты покажи, покажи!
— Не покажу. Во-первых, перед мужчинами не заголяюсь, во-вторых, проклятая ведьма такого пинка подарила, что распухло всё. Ранимая часть…
— Значит, есть хвост, — потерянно пробормотал Хома. — Выходит, я хвостатого чёрта за товарища считал.
— Да что вы мелочные такие, — обиделся кобельер. — Хвост, рога… У тебя вон зубы лошадиные, так я ж тебя за мерина не считаю. Образованный человек, башкой подумай: у чертей на ногах что? Ко-пы-та! У меня копыта есть?
Тут не врал верткий гишпанец — копыт у него не имелось. В сапогах ступни крепкие, мозолистые, но всегда мытые — ведьма дурных портяночных запахов не любила. Может, морок на ногах? Очень даже легко! Или такая порода бескопытная? Специально для введения в смущение выведенная?..
— А что, чертей с человечьими ногами вообще не бывает? — неуверенно уточнил Хома.
— Не бывает, — подтвердила, покачиваясь, Хеленка. — Какой же он чёрт, если он… Ой…
Панночку согнуло вдвое и из неё изверглись остатки мадеры и иных славных яств.
— Вот! Довыпытывался, иезуитская рожа! — зашипел Анчес, подхватывая страдалицу под локотки. — Ты меня еще на костер посади, катский вояка! Сам живодёр, клейма некуда ставить, а допросы допрашивает. Глянь, что наделал — уж и груздочки вышмякнулись…
Панночке наскоро вытерли личико и поволокли прочь из светлицы. Может, оно и к лучшему — ежели пана Тадзеуша в этаком загаженном хлеву найдут, про сгинувший с ясновельможного лика ус, вопросов куда меньше будет.
Не успели ведьминские слуги сквозь шинок проскочить, как на улице истошно заорали:
— Пан Лащинский, воинство поднимайте! Беда! Бесы с погоста набежали, город жгут и баб валяют!
Глава 9. О ненадежностях описаний, означенных приречными бестиариями
Истинное наслаждение глянуть с середины Днепра на его роскошнейшие берега, обвести вольным взглядом те зелёные горы, что сложены из густо поросших лесом обрывов, и те необъятные луга, что смыкаются с небесами, выше и пронзительнее коих не бывает на земле. Неспешно и величаво влечёт свои воды мудрый седой Днепр, и так же медлительно и царственно лениво проистекают дни того жаркого и изобильного месяца, что в иных местах зовется именем полузабытого древнего императора, так славно сыгравшего комедию своей жизни, а в здешних краях, простодушных и добродетельных, наивно и чистосердечно наречен — серпнем.
Нагревало высокое солнце брусья и бревна настила, пахло дегтем и рыбою, гулял над водой мягкий речной ветерок, утешающе журчала, искрилась вода под длинными вёслами. Ни о чем дурном в этот летний час людям не думалось, и думаться не могло…
Навалившись животом на брус, что предохранял неосторожных от падения в воду, Мирослав потягивал трубку, смотрел на удалявшийся берег. Капитану хотелось ругаться. Из-за всех похоронных хлопот отчалили охотники хорошо после полудня. И глядя, как медленно ворочают тяжёлые весла паромщики, было понятно, что приставать доведется в полутёмках. Если не в темноте…
На пароме, что представлял собою прямоугольный плот, примерно шагов тридцать в длину и десять в ширину, с чуть нарощенными бортами, было тесно. Банда, хоть и осталось от неё всего восемь человек, заняла большую часть. Лошади же, вьюки…
Одно радовало — паромщики о дукатах и не заикнулись. И вообще от платы и разговоров отказались, указав молча, куда коней лучше поставить. Да и грозный «атамано-гетьман» со своими реестровыми выряженными к отплытию так и не явился. Видать, хмурый запорог, что так своего имени и не назвал, намекнул, что лучше не лезть к хлопцам понапрасну.
Мирослав выбил пепел в реку, повернулся, прислонившись к брусу теперь уже спиной. Прислушался к беседе, что на неспешно текла пароме.
Кроме охотников, на пароме было ещё с десяток посполитых с маслаками, да четверо реестровых с повозкой. Посполитые оглядывались тревожно, свои «алебарды» в тряпье кутали. Оружия сделанного из того, что под руку подвернётся, Мирослав видел много. Сам пару раз колья на костре обжигал. Но вот чтобы челюсти конские да коровьи к древку вязать, и всерьёз думать, что супротив крылачей такая придумка сгодится… Шибко в Бога верить надо!
Казаки же, сперва на шумную и похмельную банду посматривали с недоверием, руки от пистолей не убирая. Но потом раззнакомились, разговорились, дорога-то долгая, скучная — гляди себе, как волны о борт плюхают, да впереди берег близится еле-еле…
Попутчики оказались Лисянского полка, того, где наказным гетманом Кривонос[66] был, который, оказывается, помер два года как. А Мирослав, наслышанный от пары знакомых о полковнике, всё его живым считал. И Хмелю в первейшие подручные прикидывал. Ну не первое в жизни разочарование, и не последнее. В следующий раз надо будет четче обстановку прикинуть, а то мало ли что как повернется…
Везли хлопцы всякий огневой припас. Куда и кому, прямо не сказали. Зато бочонок пороху «утеряли» с удовольствием. Добавив свинца и полсотни пыжей. На вопрос, не взгромоздят ли их за такую растрату сракой на кол, отмахнулись. Мы же, мол, тебя, добрый человек, с бабами спать не учим?..
Менялись на «змеесултана», которого Мирослав выкинуть хотел, снеся вонючейший мешок на помойку, на поживу бродячим собакам. Один хрен, ни продать, ни к чему доброму приспособить не выходило. Была у коварного Литвина мысля: выкрасть хама-«атамана», да вложив его змеиной башке промеж зубов, сверху пристукнуть. В жирнючего наглеца клыки как в масло войдут. То-то шуму и крику будет! Мол, коварные ляхи чернокнижным колдунством справного казака погубили, лыцаря степового жизни лишили!
Неожиданный обмен провернул Угальде, в котором после вчерашней ночи пробудился не только знаток местного наречья, но и торгаш. Помогло, конечно, еще и то, что двое из реестровых, в свое время, вдоволь по Европам пошатались и испанца неплохо разумели. Ну и понимали, что такой трохфей заохотить — большой редкости везение. А за черепушку любой шляхтич серебром по весу отсыпет. У них-то, гонор поперек разума бежит…