ядеть ее целиком. Она ему улыбнулась, не меняя позы. Меня эти фокусы разозлили. Не могу сказать, что я ее ревновал. Какое я имел на это право? Она и мне улыбнулась, словно давала разрешение тоже смотреть. Как будто принимала меня в игру, но я не посмел и вместо этого погрузился в чтение статьи. В ней говорилось про нас, что мы собирались покинуть страну. Про Корасона, который продержался против Эль-Негро всего половину первого раунда. Журналист заполнил недостающие страницы в биографии Корасона: рассказал о годах его жизни после боксерского матча, про которые никто ничего не знал, и как однажды вечером он вернулся с опозданием на десять лет. О том, как отец выставил его вон, потому что в двадцать пять лет пора повзрослеть. О Жозефине — сироте из приюта, которую монахини научили одному — повиноваться приказам. О том, как он притащил Жозефину в бидонвиль. Муж, который обращается с тобой как с половой тряпкой, все же лучше, чем куча монашек, заменяющих тебе отца и мать. Рассказал о нас, что мы не могли простить Корасону запрета воспользоваться наследством ман-Ивонны. Что мы превратились в государственную проблему. Рассказал о ман-Ивонне, с которой журналисты так и не смогли связаться по телефону. О ман-Ивонне, которая на старости лет оказалась одна-одинешенька во Флориде. О даме из женской лиги, объявившей сбор средств для помощи Жозефине. Статья была длиннющая, напечатанная мелким шрифтом. Я прочел ее не всю. Мариэла еще примерно полчаса не выбрасывала газету, пока постепенно не начало смеркаться. Вечер еще не наступил, но читать уже было трудновато. Студенты покидали здания факультетов. Медики снимали халаты, складывали их и убирали в сумки. Кому было по пути, собирались в небольшие группки. Мы почти машинально пошли следом за самой многочисленной из них. Они направлялись на стадион, где вечером должны были играть мировые звезды. По дороге я выбросил газету, чтобы освободить руки. К тому же наши имена, напечатанные на первой странице, внушали мне ужас. Это я хорошо помню. На других страницах, в середке, была одна статья в рубрике «Новости», еще длиннее, чем посвященная нам, там говорилось, что в городе на юге скоро будут отмечать День моря. Там были фотографии, и всех желающих приглашали принять участие в празднестве. Не знаю, какую из этих двух статей так долго читала Мариэла. Я у нее не спрашивал. На следующий день, когда нас схватили, мы потеряли друг друга из виду, разделенные жаждущей справедливости толпой, она успела крикнуть: «Братишка, встречаемся в Пестеле!» По-моему, именно так назывался тот город, про который писали в газете.
Вокруг стадиона народу было ничуть не меньше, чем внутри. Охранники теснили бедолаг, купивших у мошенников фальшивые билеты. Те не уходили и оглядывались по сторонам в надежде поймать обманувших их жуликов. Но у большинства вообще не было никаких билетов. Денег им хватало разве что на банку пива с какой-нибудь закуской — рыбной котлетой или куском свинины. Следить за ходом матча они собирались с помощью десятков транзисторных приемников, настроенных на волну государственной радиостанции. Я боялся, что в толпе окажется кто-нибудь знакомый. Это был бы еще один неприятный сюрприз после того, как на площади нас засек Ромулюс. Ромулюс с его порядком и дисциплиной. Тем более, весь город наверняка уже знал о происшествии. Я искал тенистый уголок. Мариэла не разделяла моего беспокойства. Казалось, мое присутствие ее скорее раздражало. Мешал я ей, что ли? По дороге студенты завязали с ней разговор. В их числе был и тот, которому она улыбалась. Я ему не доверял. Она суетилась, искала кого-то в толпе и без конца спрашивала, который час. Как будто боялась опоздать на свидание. В конце концов ей надоело топтаться на одном месте, она сказала, что у нее кое-какие дела, и велела подождать ее возле бокового выхода со стадиона, с той стороны, где начиналось кладбище. Она придет, как только закончится матч. Сказала и ушла, только обернулась и одарила меня одной из своих улыбок, не настоящей, а какой-то приклеенной. Когда Корасон задает мне очередную трепку, она улыбается совсем не так. Мариэла видит, как мне больно, и улыбается, чтобы разделить мою боль, или кладет руку на мою половину матраса, и я засыпаю счастливый, уцепившись за нее как за ветку. Во второй вечер она ушла. Конечно, я знал, она вернется. Но она выбрала что-то помимо меня. Или кого-то. Все то время, что мы были вместе, она, возможно, чувствовала свое одиночество. Раньше я об этом как-то не думал. Ее уход ставил нас с ней на одну доску. Я выбрался из темного угла, понимая, что рискую столкнуться с кем-нибудь из соседей по бидонвилю. Вокруг стоял гвалт, транзисторы передавали состав каждой команды. Толпа встречала каждое имя громкими возгласами и осуждала выбор тренеров. Изнутри стадиона до нас доносились нетерпеливые крики настоящих болельщиков. А потом вдруг наступила тишина, заиграли национальный гимн. Это единственные стихи, которые я помню наизусть. Учительница заставила выучить: «Каждый порядочный гражданин обязан с уважением относиться к своему флагу и помнить наизусть слова национального гимна». Слова-то я выучил. А вот насчет остального сомневаюсь. Помню только, ман-Ивонна говорила, что раньше такие слова, как народ и молодежь, еще имели для правительства какой-то смысл, но сегодня они не значат ничего, превратились в линялую тряпку, брошенную на потеху собакам. Потом все снова ожило. Люди за оградой стадиона следили за ходом матча, как будто находились внутри, подбадривали того, кто вел мяч, аплодировали вратарю, когда он отбивал удар. Поначалу это показалось мне нелепым. Зачем притворяться, что видишь то, чего не видишь? Потом наши забили гол, и болельщики на улице заорали одновременно с болельщиками на стадионе. Я тоже включился в эту игру и вслед за ними увидел, что гол был очень красивый, а арбитр, не засчитавший второй гол, допустил ошибку. Когда противник сравнял счет, я обнаружил, что наша защита действует слишком вяло, капитан хромает, а тренер почему-то не решается его заменить. Я видел все эти вещи, не видя их. Одному из следователей я сказал, что был на стадионе и не был там. Он ответил, что нечего придуриваться и изображать из себя умственно отсталого. Но это была чистая правда, я там не был, и все-таки я там был. Думаю, если бы меня попросили описать, как выглядят трибуны, какой формы и какого цвета скамьи, я смог бы это сделать. Я пробыл там весь первый тайм. Потом отсутствие Мариэлы стало невыносимым. Я уже ни о чем не мог думать, только о ней. В перерыве обманутые болельщики поймали одного из жуликов. Карманы у него были битком набиты фальшивыми билетами. Жертвы мошенника разодрали на нем одежду и напихали ему в рот билеты. Его спасло начало второго тайма. Он удрал, побежал со всех ног, оставляя за собой лохмотья рубашки и роняя капли крови. Во втором тайме я оттуда ушел. Может, и нас ждет та же судьба, подумал я. И отправился ждать Мариэлу к боковому выходу, что со стороны кладбища. Я сел на землю, загородил проход. Охранник велел мне подвинуться. Я, не поднимаясь на ноги, немножко отъехал с дороги. До меня, постепенно слабея, доносился шум стадиона. Я увидел спину Мариэлы, мостки, людей вокруг себя — их были тысячи и тысячи, и снова — спину Мариэлы, она по-прежнему не поворачивалась ко мне лицом, как будто мне нельзя было на него смотреть, я услышал крики: «Да подвинься ты», — почувствовал прикосновение чужих ног, опять мелькнула спина Мариэлы, только спина, и она все удалялась от меня, я позвал ее, но она не отозвалась, я окрикнул: «Обернись же, ты что, про меня забыла?» — и один из голосов велел мне заткнуться. Кто-то пнул меня ногой прямо в лицо. И все исчезло, и Мариэла, и голоса. Когда я очнулся, вокруг не было ни одной живой души, одни мертвяки на кладбище. Новый мир Корасона. В бидонвиле болтают, что после смерти у людей начинается другая жизнь, и главное занятие умерших — обсуждать наши дела. Мертвые говорили со мной о реальности того мира, что существовал до их смерти. Они сказали мне, что Мариэла не вернется. Час нашей встречи давным-давно миновал. Никто из живых не способен один на один сразиться с мертвыми. От их имени выступал Корасон. Он у них стал главным и говорил как живой. Он до сих пор приходит ко мне, стоит мне остаться одному, даже сейчас. И я рассказываю эту историю, чтобы не слышать его. Рассказываю, когда есть кому слушать, или рассказываю самому себе. Он приходит при каждом удобном случае и говорит со мной о боксе, объясняет, почему никто не мог понять ни того, что он делал, ни того, что он собирался сделать, — он сам так устроил. Существует единственный ключ, отпирающий врата мудрости, — у тебя нет никого, кроме тебя. Мариэла ушла, оставив мне темноту и кладбищенскую песнь. Я уже почти смирился с этим, когда Мариэла вернулась. Новенькая с иголочки Мариэла, счастливая и несчастная. Немного смущаясь, она сказала, что у нас теперь есть деньги, чтобы снять на ночь номер в отеле на главной улице. В одном из этих убогих строеньиц с обшарпанными фасадами, где находят приют наркоманы и проститутки. Это, конечно, было лучше, чем кладбище. Мне захотелось узнать, откуда деньги. Студент дал. Но почему? А тебе-то какая разница? Почему ты спрашиваешь? Потому что мне этот студент сразу не понравился, потому что ты ушла к нему, потому что ты меня даже не спросила, а я был против. Ну и что? Его больше нет. Есть ты и я. И всегда были только ты и я. Мы пошли к главной улице, оставив позади кладбище, пустой стадион и злую сторону тьмы. Отель выбирала Мариэла. Они ничем не различались между собой, разве что названиями. Мариэла выбрала «Звезду», свою звезду. Портье не задавал вопросов. Номер располагался на втором этаже, недорогой, недостаточно дорогой, чтобы в нем были вода и вентилятор. Мы шагали по тускло освещенному коридору, касаясь друг друга плечами, заметили приоткрытую дверь: кровать, несвежие простыни, шишковатый пол, тараканы, таз для умывания. Грязь, как у нас, как будто мы заплатили деньги за то, чтобы переночевать в знакомой обстановке. Как будто мы вернулись домой, в родной бидонвиль, в свой изолированный мирок, весь состоящий из спусков и подъемов, словно подвешенный на безумных качелях. Вернулись в привычное дерьмо. На свою звезду.