Мы просидели на скамейке примерно час. Солнце опустилось ниже. Равнодушный господин ни разу не повернул к нам головы. Он неотрывно смотрел в одну точку на горизонте, не обращая внимания ни на что: ни на шум машин, ни на нас, своих ближайших соседей, ни на поток государственных служащих в форменной одежде, покидавших Министерский дворец. По его костюму и по тому, как мужчина сосредоточенно смотрел на эту точку — реальную или воображаемую, — я догадался, что он из тех, кто читает книжки. В тот единственный раз, когда Жозефина осмелилась заговорить с Корасоном о деньгах на учебу, которые тот пропивал, опрокидывая рюмку за рюмкой, он засмеялся и заявил, что читать книжки глупо, потому что это не приносит никакой пользы, а те, кто читает книжки, — дураки, принимающие Луну за кусок сыра и не способные сделать самую простую вещь, например вбить гвоздь или позаботиться о своей семье. Иногда Корасон говорил как настоящий отец семейства. Он произносил слово «семья» так, будто преподносил Жозефине подарок. Эта идея ее страшно грела. Каждый раз, когда муж это говорил, она молча ему аплодировала. Он смотрел на нее, оценивая, какой эффект удалось произвести, и оба были довольны. «Книжками семью не прокормишь». А чтобы дать нам понять, из чего состоит жизнь настоящего мужчины, он пускался в рассказ о Джо Луисе. Джо Луис был его кумиром. Он знал наизусть все его бои, а может, и не знал, но ему хватало дара воображения. Корасон мог вообразить целую кучу вещей, не имеющих никакого отношения к реальности, и уверовать в их истинное существование. Часто, выпивая с почтальоном, он изображал приемчики бывшего чемпиона. Когда у него заводились деньги на оплату хотя бы части долгов, он собирал вокруг себя местных мачо и показывал, как дрался Джо Луис. Лучше Джо никого не было. Бывали боксеры техничнее, но Джо брал отвагой. Он стоял в центре ринга и поджидал противника, иногда получал в морду, но хитрости в том не было никакой: иначе победителем объявляли бы того, кто сильнее бьет и раздает больше ударов. Но для меня что в мужике главное? Что жизнь так и не научила его отступать. Равнодушный господин с остановившимся взглядом и хрупкими запястьями, деливший с нами скамейку, явно не входил в категорию достойных мужчин, установленную Корасоном. Не представляю себе, чтобы он мог существовать благодаря силе своих рук. Не сочтя нужным попрощаться, как раньше не счел нужным поздороваться, мужчина поднялся, непостижимый как призрак, медленно пересек толпу пешеходов и исчез. Последние служащие, выходившие из дворца, толкались в дверях — каждый стремился оказаться на улице раньше других. Как те, кто спасается бегством, никому не хочется остаться последним. Такси поджидали женщин. Мужчины расходились пешком, не оглядываясь назад. Давным-давно, когда Корасон был еще мальчишкой, ман-Ивонна работала в государственном учреждении. До своего отъезда она только и говорила о прежних временах и утверждала, что в те поры женщины не спали со своими начальниками. Все эти разговоры о былом жутко злили Корасона, потому что вывод из них всегда напрашивался один и тот же: Корасон сам себе испоганил жизнь, когда принял решение попытать удачу в Доминиканской Республике. Бокс — не профессия. Лучше бы ты… Корасон и Жозефина хотя бы по одному пункту были согласны друг с другом. Оба ненавидели разговоры о прошлом, особенно о своем детстве. Никогда ни один из них не сказал бы: когда я был маленьким. Может быть, их детство было еще тяжелее, чем наше, может быть, разница с настоящим была такой огромной, что прошлое уже не имело значения. Я пытался реконструировать историю Корасона с помощью отдельных фрагментов, которыми располагал, фотографий, что показывала нам ман-Ивонна, ее рассказов о тех или иных событиях. Я представлял себе, как он засовывает в ухо ослу горящий окурок, как лебезит перед ман-Ивонной, как ссорится со своим отцом, как взрослеет, наливается силой и в один прекрасный день удирает в Доминиканскую Республику. Что до Жозефины, то я очень сомневался, что она всю жизнь только и делала, что молилась и получала колотушки от мужа, но, как ни старался, мне не удавалось вообразить ее с бантом на голове и детской улыбкой на лице. В общем, ни у него, ни у нее не было в прошлом ничего такого, чем хотелось бы поделиться с нами. Наши знания о прошлом Жозефины свелись к информации, вычитанной Мариэлой в газете, слишком поздно, чтобы на их основе достичь взаимопонимания. Жозефина и Корасон явились ниоткуда. Они просто были, любили и ненавидели друг друга, причем их чувства были так сложно перепутаны, что, думаю, они и сами не могли в них разобраться. Их молчание лишало смысла тысячу и одну пословицу, которые старики повторяют молодым, чтобы те набирались ума. К чему талдычить, что от тигра рождаются тигры, что из кабачка не выдолбишь калебас, что яблочко от яблони недалеко падает и так далее и тому подобное, все эти якобы исполненные мудрости заповеди, если ты понятия не имеешь, какой цвет твоя плакса-мать любила больше всего, и далеко не уверен, что твой почитаемый отец действительно выступал на ринге. А все твои знания сводятся к ежедневно наблюдаемой картине: одна молится, другой дерется, один пьет, другая плачет. На третий день, когда местные жители устроили за нами охоту на площади и сдали нас властям, специалисты по такого рода делам учинили допрос, подозревая нас в преступных наклонностях и природной озлобленности. В числе тех, кто нас допрашивал, был один хорошо одетый господин, немного похожий на того мужчину на скамейке, очень приветливый и доброжелательный, вроде бы взявший нашу сторону. Так вот, он настойчиво допытывался, какие муки причиняли нам ежедневные стычки Корасона и Жозефины, и не смог скрыть разочарования, когда узнал, что по ночам мне не снились кошмары, а у Мариэлы в подростковом возрасте не было никаких нервных срывов. Я попытался с точностью описать ему, как все происходило, но он был убежден, что в глубинах моей памяти таятся старые непереносимые обиды, о которых я хотел бы поскорее забыть. Но я ничего от него не скрыл, честно рассказал все, что знал о своей жизни и даже о жизни других людей. Единственное, о чем я умолчал, был один случай, когда я захотел поступить так же, как Корасон. Я целых три дня искал осла, чтобы проверить, что будет, если сунуть ему в ухо окурок. Сегодня ослы стали редкостью. Этот господин напомнил мне Жозефину с ее вечной манией решать за тебя. Я воспользовался этим, чтобы спросить: «А как там мать-то?» Вежливо спросил, потому что понимал: вопросы здесь задаю не я. Он ответил, что с ней все в порядке, о ней заботятся женщины из лиги женского содействия — это такие тетки, которые занимаются проблемами других теток, вот они и побудут с ней в этот трудный период. Он отметил как положительный момент то, что я задал этот вопрос. Он прямо-таки гордился мною, как ведущие детских радиовикторин, когда один из участников дает правильный ответ. «Бытовое насилие вызывает в подростке хронический страх перед самовыражением». Эту фразу я запомнил. Господин повторил ее несколько раз, обращаясь к остальным. Слушая его, можно было подумать, что в нашей жизни никогда и ничего не было, кроме Жозефины и Корасона. На самом деле их вечные ссоры в конце концов нам просто надоели, как они надоели всем жителям квартала. В то время, когда я ходил в детский сад, квартал только строился, и люди от нечего делать толпились перед домом и глазели на их разборки. Но с годами, поскольку ничего нового не происходило — на свете существует не так много способов отколотить женщину, — зеваки исчезли, и больше никто не тратил сил, чтобы влезть на кучу кирпичей и подсмотреть в окошко, что там у нас делается. У них для развлечения оставалась лотерея и храмы, а для молодых — убогая дискотека, на которой подают тафию[6] и пиво местного производства. Освещения там нет никакого, но только владельцы жалуются на несознательных клиентов, ворующих лампочки. Больше никто не жалуется. Все придерживаются одного и того же мнения, что танцевать лучше в темноте, потому что в темноте тела лучше видят друг друга. Мариэла несколько раз туда ходила, несмотря на слезы Жозефины. А на последнее Рождество и меня позвала с собой. Когда на Мариэлу найдет, она может вести себя очень принципиально, чтобы подчеркнуть важность каких-то вещей. Она надела свое лучшее платье и сама заплатила за пиво. Все местные мужики хотели пригласить ее на танец. Она позволяла увести себя в глубину зала, если парень был симпатичный и вежливо разговаривал, но многим отказывала, говоря, что танцует только со своим дружком — поддразнивала меня. У меня шумело в голове: я в первый раз попробовал пиво. Все женщины в тот вечер казались мне красавицами, а Мариэла — самой красивой из всех. Я порол какую-то чепуху, как со мной бывает, когда меня одолевают сильные чувства. Сестра смотрела на меня с нежностью и становилась еще красивее. Потом она взяла меня за руку и повела на танцпол. Танцевать. Я колебался. Я же никогда не учился танцевать, ленился. Другие ребята пытались отрабатывать движения под транзистор, но мне их потуги всегда казались идиотизмом. Вот и тогда мне стало очень страшно, не знаю, от музыки или от пива. Все-таки это не совсем нормально, что она вдруг предстала передо мной такой красавицей. Стоило мне дотронуться до нее рукой, как меня охватило какое-то совсем новое чувство. Мариэла завела меня в самый дальний конец зала, который называется уголком влюбленных. Во всем мире для меня существовала только она, и я был от этого счастлив. Я рассказал об этом тому господину, и он заметно расстроился. Но я просто хотел, чтобы он понял: наши дни принадлежали Жозефине и Корасону. Одному — ром, другой — стирка. И даже когда Корасона не было дома, Жозефина как-то так устраивала, чтобы мы ощущали его присутствие: упоминала его имя в своих молитвах, посвящала нас в секреты блюд, которые ему готовила. Плита распространяла чад по всей комнате, и меня одолевал кашель. Жозефине хотелось бы стряпать не в комнате, а на улице, где было почище, но Корасон запретил. Наши дни принадлежали им, зато мы сумели спасти свои ночи. Мы допоздна бродили по переулкам поселения. Ино