на пару беглых подростков, навешавших ему лапши на уши. Я что-то такое залепетал. Мариэла хранила молчание, только смотрела на него в упор. Честно говоря, я подозреваю, что она смотрела на его форму. Ромулюс тоже уставился на нее и со своими вопросами обращался к ней. Принцип иерархии, основанный на порядке и дисциплине, требовал, чтобы он обращался к старшей по возрасту. А потом он увидел у нее на платье пятна крови, и в его глазах мелькнул страх, в голосе появились жесткие нотки. Он уже не просто задавал вопросы, а как будто допрашивал. Кровавые пятна так и притягивали его взгляд. Люди редко вспоминают о крови — разве что кто-нибудь рядом с ними допустит бестактность и закровоточит. Люди почти не думают о крови, которая может хлынуть из человеческого тела. О крови, высыхающей под кожей. В нашем квартале по ночам стаями бродят десятки паршивых собак. Иногда некоторых из них находят бездыханными, они просто валятся замертво, без всяких видимых причин, как будто высыхают изнутри. Можно сколько угодно тыкать в них иголками, не появится ни капли крови. Вот и с Жозефиной примерно то же самое. Раньше, когда Корасон ее лупцевал, она была вся в кровище. Кровь сочилась у нее отовсюду, из каждой поры, кровь шла носом, из разбитых губ, и они не заживали у нее неделями. А потом это все прекратилось, только немножко слюны вытекало изо рта, и все. Люди считают правильным ужасаться при виде капли крови, но не потому, что им жалко раненого, а потому что боятся, как бы кровавые брызги или пятна не попали на мебель, на пол или одежду. Ромулюс любил порядок и терпеть не мог того, что не укладывалось в привычные рамки. А пятна крови на платье шестнадцатилетней девчонки, сидящей на скамейке Марсова Поля, в компании с младшим братом, в четыре часа пополудни, вдали от родного бидонвиля, — это был явный непорядок. Тогда он закричал: «У тебя что, кровь идет? Ты что, подралась? Это что у тебя на платье, кровь?» Он смотрел на нас так, как будто мы кого-то убили. Ну, вообще-то говоря, так оно и было: Мариэла стукнула Корасона гаечным ключом, а я вцепился ему в ноги, чтобы великан рухнул. Но в то же время все было совсем не так. Мы совершенно не собирались делать ничего подобного. Ни о чем не сговаривались заранее, как, например, сговаривались, когда хотели разыграть толстого Майара, или Джонни Заику, или залезть в чужой сад в богатом квартале. Или проскользнуть в «Капитоль» через заднюю дверь и бесплатно посмотреть кино. Ромулюс был уверен, что мы что-то натворили, что-то очень нехорошее. Порядок и дисциплина требовали от него, как от примерного гражданина, сообщить об этом нашим родителям. «Пошли, я отведу вас домой». Он взял меня за руку и потянул за собой на дорогу в сторону бидонвиля. Мариэла медленно поплелась за нами. Время от времени он оборачивался и проверял, не слишком ли она отстала. Сестра притворялась, что ей тяжело тащить на спине сумку. Что до меня, то я без конца спотыкался и кашлял как настоящий больной. Вокруг прохожие начали обращать на нас внимание. Ромулюса это смущало, и он пытался оправдаться. Я — служащий министерства внутренних дел. У меня есть форма и визитка. Толпа поддерживала его, требуя, чтобы мы повиновались. Какой-то мужчина, торопившийся по своим делам, крикнул, чтобы он наподдал нам хорошенько да отволок нас за волосы, сколько, блин, можно. Но Мариэла, хоть и не была совсем взрослой, выглядела как взрослая женщина, и многим показалось, что уж ей-то наподдавать никак нельзя, тем более что колотушки — не метод воспитания, это каждому известно. Я испугался. Не того, что меня побьют, — к этому я привык. Когда Корасон лупил Жозефину, мне тоже заодно перепадало. Корасон жутко злился, что его сын — не качок, как он сам, а хилый слабак, которого вечно треплет лихорадка. Но он ни разу не поднял руку на Мариэлу. К счастью, Ромулюс, при всей своей любви к дисциплине, не был сторонником насильственных мер. Он говорил с нами как учитель, спокойно, но твердо. Возможно, их этому специально обучают на всяких там семинарах, чтобы умели разогнать нищих и безработных, толпящихся возле входа в министерство. Не загораживайте проход! Прием по предварительным звонкам. Пройдемте, пройдемте. Следуйте за мной. Вы должны понимать, что я действую в ваших же интересах. Жозефина волнуется из-за каждого пустяка. Он продолжал тащить меня за собой. Мариэла брела сзади, как послушная девочка. Зато я беспрестанно лягался и в конце концов сумел попасть Ромулюсу по голени. Не больно, в общем-то, но моя строптивость его рассердила. Прощайте, господин учитель! Он превратился в капрала и теперь не увещевал, а приказывал, чертыхаясь. Достаточно поступить на государственную службу и надеть форму цвета хаки, чтобы человек почувствовал себя офицером, даже если служит простым охранником. Мариэла больше не плелась нога за ногу. Она шла быстрым шагом, почти бежала, чтобы нас догнать. Приблизившись к Ромулюсу, она потянулась и зашептала ему на ухо: у тебя форма разорвалась, посмотри, вон, под мышкой. Она сказала это очень тихо, даже ласково, таким доверительным тоном, как будто была с ним заодно, но все-таки так, чтобы зеваки услышали. Ромулюс машинально поднял руку и посмотрел под мышку. Дисциплинированный человек не ходит в рваной форме. Он увидел, что рукав рубашки действительно лопнул и наружу торчат нитки, и отпустил мою руку. Дальше он шел деревянным шагом, руки по швам, чтобы скрыть непорядок. И вдруг оказалось, что у него больше нет слов, чтобы раздавать советы и диктовать, что нам делать. По-прежнему держа руки плотно прижатыми к телу, он говорил с нами взглядом. В его глазах читалась мольба. Ну помогите мне, я же должен выполнить свой долг. Вид у него был самый разнесчастный. И тогда Мариэла, чтобы и нам дать удрать, и его утешить, сделала удивительную вещь. Она взяла его за руки, вложив в этот жест огромную нежность. Он сопротивлялся, не желая открывать на всеобщее обозрение дыру под мышкой. Но она проявила настойчивость и оторвала его руки от тела, поцеловала его в щеку и сказала: «Мы не можем вернуться. Не сейчас. За рубашку не беспокойся, тетка ее зашьет». А потом мы с ней убежали в противоположную сторону, к нижней части города. Я обернулся, Ромулюс не из тех, кто ради пустяка отказывается от достижения намеченной цели, а его главное качество — упорство. Но поцелуй — это не пустяк. Он не побежал за нами. Мариэла счастливо улыбалась. Он по-прежнему стоял на том же месте и с отсутствующим видом гладил щеку, хранящую воспоминание о прикосновении ее губ. Заметив, что я на него смотрю, он встрепенулся и пришел в себя, развернулся кругом, как новобранец на военном параде, и затерялся в толпе, шагая строевым шагом, с высоко поднятой головой и плотно прижатыми к бокам руками.
Мы двинулись к нижней части города по направлению к морю, оставив за спиной массивные административные здания. Мы шли через более или менее незнакомые кварталы — за исключением Ба-Пё-де-Шоз, в котором родился Корасон. До своего отъезда ман-Ивонна навещала нас в любое время дня и ночи. Она приходила к нам без предупреждения, когда вздумается. Заявлялась в такие часы, когда никто ее не ждал, пробиралась узкими проходами, стараясь ступать на редкие островки земли, еще не заваленные мусором. В доме она снимала уличную обувь и надевала запасную пару, которую неизменно приносила в сумке. Прощаясь, она снова обувалась в уличные туфли. Пока она шла, соседки неодобрительно косились на нее, а хулиганы провожали свистом, но открыто насмехаться над ней никто не осмеливался. Ман-Ивонна думала, что это потому, что ее здесь уважают. Ей было невдомек, что, не будь она матерью Корасона, ее путь превратился бы в полосу препятствий, усеянную косточками от фруктов и банановой кожурой. В поселении пришлым не доверяют, ей могли бы вылить на красивое платье таз-другой воды, черной от наших многочисленных нужд: стирки, мытья посуды и омовения ран. В бидонвиле ман-Ивонна была не на своем месте, ни в переходах, ни в нашем доме. Она выбивалась из общей картины еще больше, чем Фильсьен — сводный брат Марселя, до двадцати лет просидевший за партой в начальной школе. Он каждый год неизменно проваливался на выпускных экзаменах и мог бы еще долго продолжать в том же духе, несмотря на бороду и насмешки. Но однажды он увидел себя на фотографии своего класса, посмотрел и осознал, что ему не место среди детворы, которая смеялась у него за спиной и называла его папой. Фильсьену понадобилось немало времени, чтобы это понять. Но ман-Ивонна так ничего и не поняла, слишком озабоченная тем, чтобы за нами следить, жалеть нас и пытаться призвать Корасона к порядку, принятому в квартале Ба-Пё-де-Шоз. Она не замечала, какими глазами мы смотрим на нее. Для нас и нам подобных она не просто была чужой, а одним своим присутствием наносила всем оскорбление. Над нами издевались, пока она находилась в доме, ни одна соседка не заходила позаимствовать кусок мыла или сковородку. Участники лотерей не спешили к Корасону, чтобы обсудить результаты вчерашнего розыгрыша. Прочие бедняки оставляли нас один на один с пришелицей из другого мира. Жозефина лезла из кожи вон, чтобы ей потрафить, как будто мы жили в настоящем доме и имели средства принимать гостей. В обществе ман-Ивонны Жозефина изображала из себя богачку, чтобы угодить Корасону, который утверждал, что мы ни в чем не нуждаемся, дела в мастерской идут хорошо, зарплаты хватает и дети растут, как полагается. Мы с Жозефиной были вынуждены повторять его слова. Только Мариэла ничего не говорила, не считая нужным открывать рот, произносить пустые фразы и громоздить кучи бессмысленной лжи. В тяжелые времена, когда становилось совсем невмоготу, мы с Мариэлой ходили к ман-Ивонне. Наши лица, наша обувь, наша стеснительность — стеснительность маленьких побирушек — рассказывали ей правду о нашей жизни. От вранья, нагроможденного накануне, не оставалось и следа. По дороге Мариэла советовала мне не отвечать на вопросы, но за правильные ответы нам доставались конфеты. Чем хуже обстояло дело, тем больше конфет мы получали. Мы тогда были еще довольно маленькими. Сегодня мужчины оборачиваются вслед Мариэле, но в то время, когда мы ходили к ман-Ивонне, на нас никто не обращал внимания. Разве что на меня нападал кашель. Иногда я нарочно заходился кашлем, чтобы напугать прохожих. В первый раз нас провожала Жозефина, ждала на улице, спрятавшись за деревом. Корасон строго-настрого запретил членам своей семьи шляться к ман-Ивонне. По логике Жозефины дети имели право ослушаться отца, а вот жена мужа — нет. Жозефина всегда была послушной женой. Иногда у нас все было хорошо, на несколько часов, максимум — на пару дней, если он выигрывал в лотерею. Корасон учил нас боксировать, обнимал Мариэлу и кружил ее волчком. Потом что-нибудь случалось, и у него портилось настроение, или я вел себя недостаточно почтительно, или Жозефина пускала слезу. Надо сказать, что Жозефина постоянно плакала. Денег нет, а ей надо отдавать долги. Но денег не было ни у кого в квартале, ни у одной семьи. К счастью, бедняки из-за этого не дерутся между собой. А вот у нас отсутствие денег оборачивалось криками, колотушками и поучениями. Корасон по любому поводу впадал в ярость и не остывал по несколько недель. В такие периоды Жозефина выглядела старше ман-Ивонны. Старше и печальней. Вообще-то ман-Ивонна не печалится, просто у нее нервы не выдерживают. Как-то раз она пришла и предложила нам поехать вместе