Я листаю забытый мною архивный реликт — телефонную книжку. Возвращаюсь к первым страницам. Аркан Желко Разнатович, сербский генерал-националист, записал свой телефон рядом с человеком из Ambassade de La Russie, то есть из русского посольства. Далее значится телефон Анпилова. За Анпиловым телефон моего друга писателя Патрика Бессона и Мишеля Бидо, тоже друга и писателя. После них телефон моего стоматолога Анн-Мари Брюше. Затем телефон Артема Боровика, а за ним телефон школьного учителя, писателя Алена Бастье. После него телефон «нового правого» философа Алена де Бенуа и еще сотни телефонов.
Такая была моя жизнь. И никакая другая…
Под Эйфелевой башней
Летний мир, весь трепетный, кляксами золотыми и зелеными дрожал, знойный. Он по-прежнему будет, когда нас с вами не будет, когда мы прекратим свое существование…
Помню, шел в августовскую жару в районе Трокадеро, утопая каблуками белых парусиновых сапог в размягченном асфальте. Шел, вдыхая бензин, шел весь трансатлантический: морские, белые в синюю полоску брюки, белый пиджак… А из далекого репродуктора того прекрасного 1982 года выливалась модная капризная песенка:
When I am with you,
It's paradise,
You kiss me once,
I kiss you twice…
Мне тогда еще даже не было сорока, и я был влюблен в графиню! Настоящую! И я шел к ней. У нее на крыше (она жила в проезде майора Шмидта или майора Шульца, вот не помню…) были шезлонги, а над крышей нависал сам секс-символ Парижа — она, Эйфелева башня… Графиня была красива и коварна, в тот день она не ожидала меня, я немного выпил на коктейле в издательстве и решил сделать ей сюрприз.
Улица взбиралась мимо кладбища, где была захоронена русская художница-декадентка Мария Башкирцева. Обычно я заходил поклониться ее праху, но сегодня не стал. Кладбище — справа, слева в прорези зданий возвышалась, да будет продлен ее век, Эйфелева, она, башня. В отдалении, у ее подножия, кучковались, как на просторной парусиновой картине, группы французских граждан и туристов, совершая взаимовыгодный обмен открыток и сувениров на деньги. От недалекой Сены дул ветер, так что цокали ощутимо на флагштоках многочисленные флаги. В проезде Шмидта или Шульца я вошел с помощью кода в escalier графини, поднялся на лифте на последний этаж, прошел еще один марш вверх по лестнице и нажал на звонок ее старинной двери. Ибо у графини все было красиво, все вещи, это была еще молодая и вздорная графиня. Мы были друг в друга влюблены и бешено отдавались друг другу при каждом удобном случае… После десятка звонковых трелей я убедился, что графини нет дома.
Я не очень опечалился. В конце концов, она меня сегодня не ждала. Я прислонился к двери и стал ждать. Через, может быть, минут двадцать я явственно услышал из глубины квартиры некий повторяющийся хлопающий звук, как будто хлопали дверью. Кровь сразу же закипела во мне, тем более что на коктейле в издательстве я, может быть, все-таки изрядно выпил, а совсем не немного, как мне казалось. «Графиня дома, и она не одна!» — решил я.
На площадку лестницы, где я стоял у двери графини, выходило окно внутреннего двора дома. Большое, старое французское достойное окно с широкой форточкой. Я подтянулся и влез по пояс в эту форточку. Заглянул. Мимо, прямиком вверх на крышу графини, к ее шезлонгам, шла надежная узловатая труба. Внизу зияли десять этажей. Я вернулся из форточки на площадку, насовал в один застегивающийся карман документы, деньги и ключи от моей квартиры. И опять полез в форточку, стал на трубу и через некоторое время вскарабкался на крышу графини. Молчаливые стояли шезлонги, рядом с ними пальмы, по краю крыши пылали кустики азалии. А я пылал внутри.
Дело в том, что я очень ревнивый человек. Был и остался. У меня дрожали руки, пока я шел через крышу к своего рода стеклянному кубу, представляющему из себя верхнюю часть жилища графини, чтобы найти открытое окно или форточку. Глазами же я искал какое-нибудь оружие. Я ожидал, что обнаружу графиню обнаженной на ложе любви, на ее постели грязной куртизанки, с мужчиной и убью их обоих немедленно. О, убью, убью, да еще как! Вздорная, неверная девка! Девка, а еще графиня!
Я попал внутрь через форточку в кухне. Она, оказалось, и хлопала. Я не нашел в квартире ни единой живой души. Нашел две огромные пепельницы с окурками «Кент» и «Житан» без фильтра. Стакан, из которого пили виски, и бокал, из которого пили вино. Некоторое количество пустых бутылок. Шерлок Холмс сказал бы доктору Ватсону: «Мужчина и женщина пьянствовали и курили здесь всю ночь». Однако постель была в полном порядке и тщательно прибрана.
Я не успокоился, но был разочарован. Мне не удалось немедленно утолить мою ревность. Ну, вероятнее всего, обнаружив грязную куртизанку в постели с мужчиной, я бы не смог ее убить, получилась бы, вероятнее всего, смешная и гротескная сцена. Но ее нет, мужчины нет, есть окурки и следы пьянства. Графиня любила постель, но любила также выпить и, выпив, порассуждать о высших материях… Надо было что-то делать…
Лучшим выходом для меня было бы уйти. Я осмотрел дверь и запоры. Изнутри закрывался только один. Чтобы отпереть еще два, нужны были ключи. Я вышел на крышу, заглянул в бездну десяти этажей и понял, что у меня не хватит духа спуститься по трубе. Я вернулся в квартиру и выпил весь алкоголь, какой смог отыскать…
Неверная моя возлюбленная явилась лишь около полудня следующего дня. В руках у нее был большой пакет с ручками. Она не удивилась, увидев меня, а я стал осыпать ее упреками и оскорблениями.
— Где ты шлялась? Кто пил с тобой виски? Что у тебя в пакете? — кричал я и выдернул из ее руки пакет.
Там оказалась ночная рубашка.
— Кто был у тебя дома? Куда ты ездила?
Она закричала, что все это не мой бизнес. Что я дикарь! Что она всю ночь беседовала с Жан-Пьером. Да-да, это был Жан-Пьер, кричала она. Об истории она беседовала, потому что я с ней не беседую об истории.
— Для этого тебе нужна была ночная рубашка, да? — кричал я, — чтобы беседовать об истории?! Шлюха! Блядь! Где твое достоинство графини!
Она закричала, что у нее есть достоинство графини, а я дикарь, которому только бы залезть на нее, а Жан-Пьер — да, Жан-Пьер — говорил с ней всю ночь об истории.
Мы бросились друг на друга. Хриплые и злые, мы сцепились с ней и изнасиловали друг друга.
Недавно она приезжала в Москву. Это высокая немолодая дама. У нее проблемы с дочерью. Дочь терпеть не может Жан-Пьера. Они все живут в Нормандии.
Давным-давно, в Париже
В Париже моим последним по времени жилищем был ветхий угловой дом XVII века о четырех этажах по французскому счету. Впрочем, о пяти, поскольку первый у них считается нулевым (rez-de-chaussee — «расположенный на уровне шоссе»). В этом доме по адресу: 86, rue de Turenne, я провел девять лет. Это третий аррондисман Парижа, а район назывался Ceinture («И пояс»). Днем по улице было не проехать, потому что в Ceinture расположились оптовые магазины готового платья и фуры, разгружаемые и загружаемые, напрочь забивали улицу. Довольно известные фирмы, такие как «Гараж», «Ком ле гарсон», и масса других держали там свои магазины. В моем доме на первых двух этажах помещался магазин «Патрик Александр». Я был знаком с его хозяином, подтянутым моложавым субъектом с небольшой бородкой, правда, имя его было не Патрик, а Александр. На чердаке, розовым цветом окрашенной мансарде, арендованной мной у Франсин Руссель, жил я. На лестничной площадке, помимо меня, жила чернокожая семья с острова Гаити. Глава семьи — довольно элегантный негр по имени Эдуард, его жена, куда более темнокожая, чем он, и трое детей, мал-мала меньше. Вселились они, впрочем, еще вдвоем, Эдуард и беременная жена, но очень быстро их стало пятеро, поскольку второй раз жена разродилась двойней.
Гаитянцы исповедовали вуду. Выяснилось это не сразу. Окна нашей ванной и кухни выходили во дворик. Крошечный, впрочем, даже не дворик, а колодец, закрытый сверху стеклянной крышей. Какое-то количество раз мы слышали причитания, стоны, стенания и некие крики жены Эдуарда, исходящие из их окна во дворик. Вначале мы — я и Наташа Медведева, решили было, что Эдуард избивает жену и она плачет. Однако, наслушавшись достаточно якобы рыданий и якобы стонов, мы сошлись во мнении, что жена Эдуарда исполняет какие-то обряды. Гаитянская народная религия — вуду, вот мы и решили, что гаитяне исполняют обряды вуду. До этого, когда я жил в Нью-Йорке, мне как-то привелось увидеть рано утром у Резервуара в Централ-парке чернокожую толстуху с петухом без головы, кружащуюся в обряде вуду.
Как-то раз, возвращаясь в середине дня, я открыл дверь в дом и увидел кровь. Кровь была у входной двери, обильными каплями крови были окроплены ступени, а на второй лестничной площадке все ее пространство было залито кровью. Кровь была свежая и только начала свертываться. Я вышел из дома и зашел в магазин к Патрику Александру. Рассказал ему о крови. Мы зашли в подъезд, и он изучил ступени, кровь, вторую лестничную площадку.
— О-ля-ля! О-ля-ля! — восклицал Патрик Александр.
Он был несколько растерян.
— Может, здесь убили человека? — предположил я. — Надо вызвать полицию.
Патрик Александр также подозревал, что в нашем доме убили человека. Но он не хотел вызывать полицию. Видимо, ему было что скрывать от полиции. Во всяком случае, он воспротивился полиции. Если убили человека, то куда дели труп? Cave, то есть подвал дома, тоже принадлежал Патрику Александру. Он велел двум своим продавцам открыть cave, но трупа они не обнаружили. Оглядев входную дверь, мы увидели, что капли крови буквально исчезают на пороге. За дверью, на улице, их уже нет. Патрик Александр послал каких-то арабов вымыть лестницу и лестничную площадку.
Вечером я опять зашел к нему. У меня возникло объяснение. Парижские арабы в свой праздник курбан-байрам имеют обыкновение резать жертвенных баранов. Власти препятствуют ежегодному уничтожению животных, потому арабы режут жертв в самых неожиданных местах.