Война въезжала в город санитарными машинами, занимала школы под госпитали, гремела военными маршами и плакатами на стенах домов. Но сам фронт не был слышен. Да и в ленинградском небе пока не появлялись фашистские самолеты. И все мы как-то еще не определились. Дело нам нашел Борька Цыган.
Почему его прозвали Цыганом, до сих пор не пойму: еще белобрысее Олега, фамилия самая обыкновенная — Семенов. Возможно, за любовь к перемене мест? В нашем районе, по-моему, не осталось школы, в которой бы он не учился, если можно назвать учебой сидение почти в каждом классе по два года. Нет, Борька Цыган вовсе не был тупицей. Азбуку Морзе, например, он знал не хуже флотского радиста, но в школе ее почему-то не проходили.
Мы страшно удивились, что он снизошел до нас. Но что ему оставалось делать? Дружбу он всегда вел с матросами. Теперь им не до него.
— Пацаны, айда в госпиталь, — приказал он.
И мы пошли к нашей школе. В ней уже больше месяца размещался госпиталь. Вид у Борьки был солидный. И поэтому объяснялся с начальством он. Переговоры закончились благополучно. За нами утвердили гордое звание: санитары-добровольцы. Все мы переполнились чувством благодарности к начальнику и к бригадиру. Но оба они переоценили наши силы. Поток санитарных машин казался бесконечным. Ладони деревенели, вот-вот выпустят толстые ручки носилок. Борька заметил это и приказал нам перестроиться. Теперь мы носили раненых вчетвером. Впрочем, такая расстановка сил вскоре показалась ему нерациональной. Борька раздобыл брезентовые лямки. Петлями они продевались в ручки носилок, а сами лямки ложились нам на плечи. Борька старался обходиться без них.
К концу дня спина не разгибалась, на шее бугрились рубцы. Зато руки уставали меньше. А главное — опасность выпустить носилки полностью отпала.
Работа уже входила в привычку, когда Борька, назначив себе заместителя, покинул нас. В городе завершалось формирование добровольческих дивизий.
В середине сентября фронт подошел к самому Ленинграду. Раненых прибывало еще больше. Нам пришлось выделить из своей бригады связного. Он не покидал госпиталь всю ночь. Как только голубые фары санитарных машин возникали за оградой, он бежал в наш двор и поднимал нас по тревоге.
В одну из таких тревог мы и услышали знакомый голос:
— Э, никак моя бригада… Нет, нет, пацаны, не меня. Соседа сперва несите.
Цыган был ранен тяжело. Мы дежурили у дверей операционной. Хирурги вытащили из Борькиного тела двадцать семь минометных осколков. На этот раз их не выбросили. По знакомству подарили нам. Каждому досталось по два, а новому бригадиру Олегу Покровскому — один, но самый большой, в пол-ладони.
В свободные минуты мы приходили в Борькину палату, расспрашивали о фронте. Он, всегда любивший прихвастнуть, говорил сдержанно. О своем участии в боях — ни слова. Нам казалось, что Борька просто стесняется своих соседей — кадровых военных. Но теперь-то я понимаю: дело не в этом. Менялось Борькино отношение к жизни.
Естественно, мы первые узнали, что в госпиталь прибудет фронтовое начальство. Когда полковник вручал Борьке орден Красной Звезды, нам удалось «случайно» оказаться в палате. Замерли, слушая его тихий голос:
— Служу Советскому Союзу…
И сердца наши наполнились такой гордостью, словно эта награда вручалась каждому из нас.
В нашем доме жил еще один Борька. В отличие от Цыгана его называли Борька-маленький. Не только мы, но даже он сам привык считать себя неудачником.
Он делал уроки старательнее многих. Но именно в тот редкий день, когда Борька давал себе передышку, его вызывали к доске. Он шел и смотрел на учителя взглядом, полным тихого укора. Если в классе разбивалось стекло или пропадал мел, дежурным оказывался Борька-маленький. Конечно, всему виной такая уж Борькина судьба, но, что теперь скрывать, мы иногда помогали ей.
Не везло ему и в санитарной бригаде. В первый же день он не удержал носилки. И разгневанный Борька-старший уже собрался отчислить его. Спасли лямки.
Сентябрьской ночью «юнкерсы» совершили массированный налет на наш госпиталь. Весь большущий сад вокруг него пылал кострами от пляшущих зажигалок. Десятки бомб пробили чердачные перекрытия.
Огромная, похожая на средневековый замок, наша школа в пятнах ослепляющего огня была прекрасной целью для нового захода «юнкерсов». Тяжелораненых переносили на первый этаж. В борьбу с огнем вступили все, кто мог подняться с госпитальной койки.
Надо сказать, что к характеру зажигательных бомб приспосабливались не сразу. Уже пылая, они прыгали как злобные существа, норовя пронзить каждого, кто приближался к ним. В обнимку с огнетушителями мы первыми достигли чердака. Довоенный «Богатырь» соответствовал своему названию и по внешнему виду. Развернуться среди балок с ним было непросто.
Борька-маленький первым обнаружил цель. Вспомнив инструкцию, он перевернул красный баллон и что было силы ударил им об пол. Все делалось правильно за исключением одного: пусковое устройство Борька обратил не к бомбе, а к себе. Бешеная струя пены сбила с ног. Выпущенный из рук огнетушитель стал повторять движения зажигалки. Не знаю, успел ли Борька Цыган выразить свое отношение к случившемуся, но то, как он с ватником в руках кинулся к бомбе и стал яростно душить ее, я помню отлично.
До этого случая Борька-маленький стоически переносил все свои неудачи. А тут не выдержал.
Давно был потушен пожар. Мы отмыли свои физиономии. Перевязали свои обожженные руки. Уселись в приемном покое перед титаном. Борька сидел в стороне. На лице его трагическими полосами чернела сажа.
— Нет, я не выдержу, — повторял он.
Мы пытались найти самые мягкие, самые осторожные слова, чтобы переубедить его. Несклонный к лирике Цыган прервал наши увещевания.
— Выдержишь! Ишь, какой гусь лапчатый, возиться с ним надо. Выдержишь! Война…
Борька выдержал. Более того, он стал первым среди нас.
Мне приходилось читать о мальчишках, которые потушили пять, шесть, семь зажигалок. Мы видели Борьку в деле.
Если распределить фашистские зажигалки на всех блокадных мальчишек, то по крайней мере по одной хватило бы на каждого, Борька поработал за десятерых.
Месяца через два немцы перестали скидывать на город зажигательные бомбы. Поняли: бессмысленно. А мы при встрече с Борькой шутили:
— А ты не знаешь, это из-за тебя фрицы перестали бросать зажигалки?
…Уже в армии я получал письма от Борьки-младшего. Последнее письмо пришло в конце сорок третьего. До полного снятия блокады оставались считанные дни. Потом я попал в госпиталь, и переписка прервалась.
Победной весной я встретил в Ленинграде его мать.
Существовал такой неписаный закон. Человек, долго не приезжавший в военный Ленинград, встретив родителей своего друга, первым не начинал разговор о нем. Но я-то знал, что Борька был жив и здоров, когда город уже не стал фронтом. И я спросил…
Борька погиб в самый последний обстрел.
По мудрым законам памяти давние события сжимаются во времени. Исчезают многие дни, а годы просматриваются, как осенняя роща в первый морозный, ясный день. Но как бы ни сжималось время в нашей памяти, я думаю, какая она была долгая, эта война. Встречали ее мальчишками, а завершали бывалыми солдатами.
Если бы моих друзей с Восстания, 15, удалось собрать вместе, я попросил бы разрешения прочитать стихи, посвященные им. Эти стихи писались давно и начинались так:
Мы не очень знали математику.
Физика была как темный лес.
Но вошла к нам в детство автоматика
Грозным автоматом ППС.
Увы, стихи эти опоздали к своим главным адресатам даже тогда, в сорок пятом победном году.
Впрочем, отсутствие серьезных познаний в области математики и баллистики не помешало одному из нас приступить к разработке проекта новых зенитных снарядов. С этим проектом Мишка ходил на Марсово поле к командиру зенитной батареи. Несмотря на слабость технических доказательств, идея была верна. И состояла в следующем: снаряд, вылетая из ствола, должен самовзрываться на заданной высоте. Мишку похвалили за самостоятельность мышления и огорчили, наглядно продемонстрировав осуществленную идею. На его глазах, на большой высоте, сбили «юнкерс».
Прикинув, что на новое изобретение потребуется слишком много времени, Мишка решил помочь армии личным участием в боях.
Фамилия у Мишки была занятная — Топа́й. Ударение ребята изменили, и превратился Мишка Топа́й в Мишку-то́пай.
Обладая умом аналитическим, он смирял порывы сердца, понимая, что всякое серьезное дело требует серьезной подготовки. Прежде всего он, незаметно для взрослых, урезал свою хлебную норму и сушил сухари. В сентябре это было еще возможно, тем более при наличии крепкой воли. Затем он уговорил единственного оставшегося в нашем доме малыша, Алешку Курочкина, поменяться: марки на бинокль.
Алешка, несмотря на свой семилетний возраст, был человек хозяйственный — хорошо знал цену трудовой копейке. Жили они с братом у тетки. Тетка была подсобницей в железнодорожных мастерских. Часто работала по две смены. Братья сами готовили обед. И никогда у них ничего не подгорало, не выкипало, а тарелки не прыгали на пол.
Алешка марки не собирал. Алешка собирал металлолом, сдавал его в утиль. На вырученные деньги купил тетради, букварь и большую коробку цветных карандашей. Осталось купить самое главное — портфель. Портфель подарили. Но все это оказалось ненужным — пришла война.
Конечно, марки были красивые. На них расправляли паруса испанские фрегаты, плясали у костра индейцы, шли к водопою тигры, загадочно улыбались сфинксы. Но в военное время…
Алешка склонялся к отказу. И тут Мишка-то́пай под величайшим секретом открыл свою тайну. Обмен совершился. У бинокля, правда, не хватало одной линзы. Но его можно было использовать как подзорную трубу. Нарядную золотистую поверхность бинокля Мишка перекрасил в черный цвет.
Первый его поход завершился в Колпине. Расстояние, может быть, и не ахти какое, но пришлось-то идти не по дорогам. На них бы его сразу заметили и вернули в тыл.