Каждая географическая карта имеет масштаб: 1:1 000, например, или 1:200 000. Словом, карты непременно уменьшают объект рассмотрения.
Считается, что и мы, взрослея, видим объекты своего детства уменьшенными, хотя и не так сильно.
После долгой разлуки двор, по которому ты бегал, кажется неправдоподобно маленьким. Почему-то у меня такого впечатления не возникло. Может быть, потому, что наш двор рос вместе с нами: в войну исчезли сараи (сгорели в буржуйках), после войны исчезли поленницы дров (дом перевели на паровое отопление), а стены окрасили в радостный солнечный цвет, и они словно бы расступились.
А может быть, потому, что у нас было особенное детство! Нам рано пришлось взглянуть на мир взрослыми глазами, ничего не преувеличивая и ничего не преуменьшая.
Хорошо это или плохо — я не берусь судить. У каждого поколения свои черты, свои особенности.
Тополиный пух из школьного сада не изменил своим привычкам. Он норовит залететь в наши ворота и покружиться в нашем дворе.
Ребята нашего двора, сколько вас осталось на белом свете?!
В начале войны мы говорили: «Нас почти взвод». Теперь мне приходится с грустью сказать: взвод этот, как самая настоящая ударная часть, вышел из боя с огромными потерями.
Героев среди нас не было. Но если взглянуть через время, какие-то черточки героической страды отразились и в наших лицах.
Мне могут сказать: «А чем ваш двор лучше соседнего?» Да ничем. Просто он мой.
— ★ —
В сентябре 1941 года враг захватил город Пушкин.
Неслыханные зверства творили там фашисты.
7 июля 1943 года «Пионерская правда» опубликовала письмо комсомолки, учительницы биологии Л. Г. Хмыровой, которой удалось вырваться из гитлеровского ада.
Вот это письмо.
Дорогая редакция!
Второй год я не могу найти своего любимого брата. Возможно, он жив, но тоже не знает, где я, так как я была в ярме у немцев. Теперь, когда мне удалось вырваться из немецкого ада, я пишу вам и прошу напечатать мое письмо — пусть мой брат Слава прочтет письмо и узнает, что натворили немцы в нашем Пушкине.
Родной брат! Перед тем как занять Пушкин, немцы сильно бомбили город. Авиабомбами были разбиты памятник Пушкину, Гостиный двор, Екатерининская церковь, вокзал. Наш детский дом № 2 спешно эвакуировался, но часть воспитанников и руководителей выехать не смогла, так как вокзал был разбит немцами. Город был окружен. Немцы приближались. Мы укрылись в глубине Екатерининского парка, рассчитывая прорваться к своим.
Наш руководитель приказал мне, нашему комсоргу Нине Фридман и воспитанникам — пионерам Вове Жукову, 10 лет, Але Новиковой, 12 лет, Зое Петровой, 12 лет, и Рае Зыбиной, 12 лет, — по возможности перетащить продукты из склада и сложить их у Китайского мостика. Мы взялись за дело. Всю ночь носили и передавали продукты, но последний рейс наш был неудачен: немцы уже оказались в том районе, где находился склад.
Мы укрылись в подвале одного из домов по улице Коминтерна, неподалеку от нашего склада. Все очень переживали, что продукты достанутся немцам. И Нина предложила взорвать склад. Мы бросили жребий. Он достался Нине. Она знала, где партизаны спрятали гранаты. Мы попрощались с ней, и она пошла делать свое дело.
Я отправилась на Пролетарскую улицу за одной нашей воспитательницей, которая тоже хотела выбраться из города.
Когда мы вдвоем с этой воспитательницей вернулись в подвал, воспитанников там не было, а склад уже был взорван. Мы просидели одни в подвале весь день, волнуясь и переживая: где наши друзья? Ночью мы пробрались к своим и узнали, что произошло.
Когда Нина взорвала склад, немцы заметили ее и схватили. Обшарив дома и подвалы, они схватили наших пионеров. Тут же они привязали Нину к хвосту лошади, к ее рукам и ногам привязали пионеров и поволокли их к Екатерининскому дворцу.
На второй день немцы согнали на площадь жителей города. Пригнали туда и нас, — немцы уже успели обшарить парк и выгнали нас оттуда.
У Екатерининского дворца была поставлена виселица. Площадь заполнилась жителями города, которые стояли с глазами, полными слез. Казнь началась с десятилетнего Вовы Жукова. Его трудно было узнать: один глаз был выколот, другой висел на ниточке, на лбу немцы вырезали ему звезду, руки были выворочены. Немцы повесили его, а остальных снова начали допрашивать.
Немцы требовали ответа, где партизаны. Но маленькие пионеры твердо глядели на палачей и молчали. В толпе в истерике рыдали женщины с детьми. Тут немецкий офицер подошел к пионерам ближе и закричал:
— Что же вы молчите?! Почему вы не хотите сказать, где партизаны, где ваш директор, который не успел вас, чертенят, увезти с собой?
Но пионеры по-прежнему молчали. Немцы набросили Нине на шею веревку. Она попрощалась с пионерами, гордо и смело подняла голову и крикнула:
— Прощайте, подруги! Умираю от рук людоедов. Громите их ради спасения Родины…
Но тут петля затянулась, и Нина, верная комсомолка, ни слова не сказав немцам, умерла.
Когда Нину вешали, я сильно закричала; женщины, стоявшие рядом, тоже закричали. Немцы стали нас разгонять, а один офицер размахнулся хлыстом и рассек мне руку. Я упала и потеряла сознание. Когда я очнулась, возле меня стояла одна наша воспитательница…
Немцы лютовали в городе. Везде были наклеены объявления, в которых эти палачи угрожали всем, что если будет убит немец или же совершен взрыв, то все будут казнены.
Много горя пришлось нам перенести в Пушкине. Я была уже больная и слабая и, наверное, погибла бы, если бы нам, мирным жителям, не пришли на помощь партизаны: они сумели нас, группу человек в семьдесят, перевести через линию фронта, и я осталась жива.
Сейчас я направлена в село Дурникино Романовского района Саратовской области и работаю в колхозе «Рекорд». Вот сейчас только вернулась с поля и села писать это письмо. Могу тебе с гордостью сказать, дорогой брат, что я здесь, на колхозных полях, делаю все, чтобы помочь тебе разгромить немцев. Хочется мне повидать тебя, дорогой, обнять, но знаю, что это невозможно. Потерпи: разгромим немцев, будем живы, встретимся, вернемся в свой родной уголочек и, как прежде, выпьем чайку на веранде. Посылаю тебе и твоим друзьям свой горячий привет.
Твоя сестра Лида.
(Саратовская область, Романовский район, село Дурникино, колхоз «Рекорд».).
…В промерзлых помещениях почтовых контор накопились сотни мешков неразобранной почты. Сюда пришли пионеры и комсомольцы. Они разбирали письма и разносили по адресам. Не было сил подниматься по лестницам в каждую квартиру. Пионеры приходили во двор с горнами. Услышав звук пионерского горна, жильцы знали: пришла почта, нужно идти за письмами.
…166-я школа. Учительница З. А. Орлова организовала пошивочную мастерскую. Каждый день учителя вместе с несколькими, не совсем еще ослабевшими, ученицами приходили в мастерскую. Шили и вязали теплые вещи для бойцов Красной Армии. В карманы ватников, в перчатки, в комплекты белья они вкладывали письма: «Дорогой боец, прими наш скромный подарок, это тебе от ленинградцев!» Или: «Милый воин, это тебе связала варежки ученица 6-го класса Зина, носи их и как можно больше уничтожь фашистов…»
Такие мастерские появились почти во всех районах города.
(Из доклада заслуженного учителя РСФСР М. И. Морозова.)
…В 274-й школе Ленинского района ребята собрали папиросы, мыло, спички, носовые платки, теплые носки, карандаши, блокноты. Все это они упаковали в посылки и отправили на фронт.
В посылки ребята вложили письма.
В 56-й школе Приморского района ученицы 7-го класса Инна Боголюбова, Катя Сельван, Люся Казачинская и другие вяжут для бойцов теплые перчатки.
В школе организована бригада, которая чинит белье в госпиталях. Хорошо работают в этой бригаде Валя Ягунова, Владелина Бренер и Кушанина.
(«Смена» № 285, 3 декабря 1941 г.)
Вольт Николаевич СусловНа Васильевском острове
Весной 1941 года мы еще были школьниками и представляли себе войну такой, какой видели в кино — у нас на Васильевском острове, в кинотеатре «Форум». А в сентябре 1943-го — январе 1944 годов мы уже надели шинели и приняли воинскую присягу. Стал солдатом мой сосед и товарищ детских игр Вовка Якунин, стал им и Вовка Богомолов, с которым семь лет проучились мы в одной школе, а потом семь лет служили в одной роте.
Спустя два десятилетия мне захотелось написать о тех незабываемых днях. И необязательно именно о нас, — просто о всех мальчишках и девчонках, что жили в блокаду на Васильевском острове. В 1970 году эта книжка — «Красные облака» — увидела свет. И, казалось бы, — всё, книга готова, читатели ее читают… Да не тут-то было! Не расстаться мне с нею. Никак. После выхода книги минуло еще три года, а я все пишу и пишу ее. При встречах с друзьями вспоминаются все новые и новые (тридцатилетней давности!) эпизоды, кто-то напоминает: «А вот это-то ты забыл!..» И рождаются новые рассказы.
Два из них и публикуются в этом сборнике.
Пуговица
Пушки мы различали по голосам: когда наши стреляют, когда немцы. У наших голоса были побасистее, особенно если корабли били. Самый большой бас был у «Марата». В линкор «Марат» фашисты попали бомбой. Он стоял в Кронштадте, наполовину затопленный, но все равно стрелял. Словно раненый солдат: бежать ему в атаку уже трудно, опустился он на одно колено и бьет по врагу, своих поддерживает.
Еще различали по свисту снарядов. Если наши били — свист был коротенький, сразу затихал. А если фашисты обстреливали город, то сначала слышалось «ух!», а потом «з-з-з-с-с-с» — свист все громче, к нам ведь летит.
Определяли почти безошибочно.
Но в ту первую весну после блокадной зимы мы с Вовкой запутались. Стоим на улице, слышим:
Уух! — и тихо.
Потом минуты через три опять:
У-уух! — как-то по-другому.
А свиста совсем не слышно. Странно как-то ухает.
— Наши, — говорю я.
— Не, — мотает головой Вовка. — Непохоже.
В это время опять далеко где-то:
У-уух! — снова без свиста.
Дядя Никифор вышел. Посмотрел на нас и тоже стал прислушиваться: голову левым ухом вверх нацелил — оно у него слышит лучше.
У-гуу-г-ух!
— Верно немцы, дядя Никифор? — спрашивает Вовка.
— Наши, — твержу я.
— Гроза, — говорит дядя Никифор. — Гроза это.
Как гроза? Откуда? Та самая, что «люблю грозу в начале мая»? «Когда весенний первый гром»? Вовка, наверное, тоже это стихотворение вспомнил. Вместе ведь в школе учили.
— Значит, и вправду наши, — говорит. — Наша гроза идет. — И тут же выдумал. — Шарах молниями по фашистским танкам!
И, словно поддерживая Вовкино «шарах», где-то вдалеке опять прогудело: Уух!
Гроза — это здо́рово! Совсем как до войны. Мирный грохот. Мама почему-то всегда боялась грозы, меня домой скорее загоняла. А что в ней страшного? Она хорошая — гроза. Вымоет все вокруг, трава после нее чистенькая, сосны пахнут, словно весной. И еще радуга бывает…
— А я ведь вас, огольцы, ищу, — сказал вдруг дядя Никифор. — Пошли-ка к участковому.
— Куда? — удивился я.
— В контору. — Дядя Никифор повернулся и зашагал.
Участкового мы немножко знали. Он был еще довоенным. Нас он тоже, наверное, знал. Потому что только посмотрел на нас, когда мы вошли, и снова в бумагу уткнулся, что-то писать. Потом закончил, спрятал листок в полевую сумку, снова посмотрел на нас сразу:
— Дело есть, — говорит. — Получите ключи от пустующих квартир. Пломбы сам сниму. В каждой квартире проведете полную инвентаризацию, составите опись имущества. Понятно?
Я пожал плечами. Вовка тоже промолчал.
— Надо, ребята, — как-то по-другому сказал участковый. — Зима была — не до того было. А теперь надо. Жильцы разъехались, кто в тыл, кто на фронт. Вернутся — с кого спросят? С нас. С тех, кто тут оставался. Они с врагом бьются, на Урале танки строят, пушки льют, и надо, чтобы ни одна ложка из их квартир не пропала. Так что — пошли.
Вовке достался дом 5, мне — дом 7.
Участковый снял пломбы с шести квартир. Вручил мне ключи. Одни — большие, дверные, другие — маленькие, от французских замков, от шкафов даже некоторые, уезжая, оставили. На каждой связке картонная бирочка привязана — с номером.
— Бумага, карандаш есть? — спросил участковый. — Тогда беги домой, забирай и действуй. Уходить будешь — квартиру запирай. Как следует запирай, подергай. Я потом их снова опломбирую. Действуй! — И затопал вниз по лестнице.
У первой квартиры я долго ковырялся в замке. Никак он не хотел открываться, заржавел за зиму, что ли? Потом дверь поддалась. Скрипнула и открылась.
Квартира была в порядке. Стекла, правда, все вылетели, но, кроме их осколков, на полу больше ничего не валялось. Все было прибрано, шкафы закрыты. Стулья аккуратно окружали стол. Только зеркало у стены было почему-то разбито. Вдребезги! Осколок в окно влетел, что ли?
Отгреб я на столе пыль в сторонку, разложил свои тетради.
Непривычно как-то в чужой квартире сидеть. Хотя и по делу пришел, а как-то неловко… Может, у хозяев какие-то свои секреты тут, а я без спросу прямо по шкафам, по ящикам! Да и попробуй тут все переписать!
Начал я с самого крупного. Написал цифру 1 и рядом: «шкаф». А дальше уж пошло-поехало…
«147. Платье. Простое, без рукавов.
148. Платье. Черное, с кружевами.
149. Платье. Зеленое, с карманом.
191. Книжка. Пушкин, том II.
192. Книжка. Пушкин, том III.
321. Ложки для супа — 6 шт.
384. Игрушка кукла-
… 425. Какой-то прибор, вроде часов, с одной стрелкой».
Работенка — сами понимаете. Не из приятных. Скучная работенка.
Но скучно мне было, только пока я не добрался до квартиры № 5. Там меня такое подстерегало!..
Сначала я испугался этой квартиры. Представляете: в одной большущей комнате три стены — сплошные книжные шкафы! И в прихожей еще книжные полки! В спальне шкаф с книгами! Библиотека!!! Сколько же мне все эти книжки переписывать тут?!
И на столе еще какая-то странная записка:
«Алексей! Перед самым отъездом пропала Пуговица. Если вернешься раньше нас — поищи. Так не хочется уезжать!
Надеюсь — до скорого возвращения! До радостной встречи! Целую. Вера.»
Вот тебе — здравствуйте! Кто о чем, а эти о пуговице страдают! Да еще и пишут про эту пуговицу неправильно — с большой буквы.
Мне бы их пуговичные заботы! А то тут с этой библиотекой не меньше чем дня на три возни хватит. Каждую книжечку сними, каждую запиши, каждую на место поставь…
С книг я и начал. Всегда лучше всего начинать с самого трудного.
Писать список книг тоже непросто: все время отвлекаешься — то картинки разглядываешь, то читать вдруг начнешь. Интересные книжки попались! Все больше про путешествия, про таинственные пещеры, сталактиты, сталагмиты! И не фантазия, научно всё: с чертежами, планами, цифрами.
И в квартире тишина, словно в тех пещерах. Немцы в это время не стреляют. Расписание у них железное: от и до. Трамваи под окнами тоже не звенят.
Света маловато — это хуже. Окна фанерой заделаны.
Притащил я на стол целую груду книг, чтобы не бегать за каждой, и читаю, записываю потихонечку. Вдруг слышу:
Тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук…
Словно сзади крадется кто-то. Оглянулся — никого нет. Подождал немного — неслышно. Дальше стал писать.
И снова:
Тук-тук-тук…
Что за ерунда! Даже страшновато как-то. Привидения тут живут, что ли? Квартира-то пустая! Видел ведь. Сам все комнаты обошел. Да и заперто было. Висячий замок снаружи. И главное, как начну прислушиваться — сразу затихает. Словно кто-то следит за мной и подкрадывается потихоньку.
Отнес я переписанные книжки, другие с полок снял, сел…
Тук-тук-тук…
Ну, знаете ли! Чертовщина какая-то: в пустой полутемной квартире кто-то ходит. На каблучках. Сам себя успокаиваю, что все это ерунда. Фанера, наверное, на окнах от ветра постукивает. Успокаиваю — и не получается. Начитался про пещеры-то. А тут снова:
Тук-тук-тук… На каблучках.
Не выдержал я. Вылез из-за стола. Может быть, дверь не запер? Сходил посмотрел — всё в порядке, закрыта. Вернулся, в комнате тихо. «Тогда петь буду», — решил. Записываю книжки, а сам громко так:
Чайка смело пролетела
Над седой волной,
Окунулась и вернулась…
Стучит!
Сквозь песню слышу:
Тук-тук-тук…
Каблучками.
За спиной.
Сделал я вид, что пишу, а сам как повернусь сразу!
Никого…
И опять тихо.
Нет уж, теперь меня на тишине не обманешь! Встал я, взял швабру, что в углу стояла, и давай проверять все: за шкафами, за кроватями, за буфетом, за каждой дверью… Никого!
Ладно. Снова сел писать. Ну, думаю, если еще застучит — уйду. Пусть тут участковый сам пишет. У него пистолет есть.
Пишу. Почти всю стопку переписал. Успокаиваться начал. Да рано обрадовался — стучит!
Тук-тук-тук…
Вроде ближе теперь. Совсем за спиной.
Кинулся я к окошку, выдрал фанерину, обернулся, гляжу — по полу черепаха ползет!
Тук-тук-тук! Прямо ко мне.
Не помню: то ли я тогда обрадовался, то ли рассердился. Скорее всего — удивился очень. Вот Тортилла еще! Напугала! Про привидения думать начал!
Пощелкал я ее пальцем — не бежит. Головы не прячет. Наоборот: глаза выпучила и смотрит. Ручная совсем.
Отошел я немножко — за мной ползет. Тук-тук-тук… Ясно: есть, пить хочет.
Взял я ее на руки, запер двери — и на улицу. В траву посадил. Покрутила она головой, сориентировалась на местности, выбрала какую-то травинку и медленно так жевать принялась.
Назад я ее, конечно, не понес, домой взял. Вообще-то из квартир никаких вещей выносить было нельзя, но это ведь не вещь! Это же черепаха! Живая!
— Как же это она всю зиму-то? — удивился Вовка.
— Зимой черепахи впадают в спячку, — объяснила мама. — Пищи им не требуется. Я читала где-то, что они до двухсот дней могут не есть.
— А я читал, — говорит Вовка, — что суп из черепах самый вкусный деликатес!
— Ну ты, — насторожился я, — полегче на поворотах.
— Чего полегче-то? — удивился Вовка. — Теперь ее уже никто не съест. В январе съели бы за милую душу, а теперь — пусть живет.
В опись я ее все-таки записал. Самой последней:
«3769. Черепаха. Живая».
Но оставлять ее снова одну было нельзя. Сначала она у нас жила. Потом Лика ее себе выпросила. А потом уже, когда я служил в армии, мне на полевую почту письмо пришло:
«Спасибо тебе, браток, за Пуговицу! Выписался я из госпиталя, прихожу домой — пусто, хоть беги! А куда без ноги побежишь? На другой день добрел до дворника. Стал соседей разыскивать, с кем бы хоть слово сказать. А тут пришла какая-то девушка и принесла мне черепаху, всю ее историю рассказала и твой адрес дала. Вот спасибо тебе! Веселее как-то стало! Не один я теперь. А там, глядишь, и мои вернутся. Будешь на побывке — заглядывай. Ко мне и к Пуговице».
До побывки мне было еще далеко.
А насчет Пуговицы, то вроде бы она и сейчас жива-здорова. Я-то в другой район переселился, а она там, на Васильевском острове. Черепахи они ведь такие — по триста лет живут!
Омск — Томск — Чита — Челябинск
Знаете, что такое работа? Нет, не знаете. Я тоже думал, что знаю, а на самом деле не представлял даже. В первый раз я понял это во дворе сгоревшей больницы.
Раньше все как-то не так было. Тоже ведь что-то делали: щель во дворе копали, окна полосками заклеивали, песок на чердак таскали — а вроде и не работали. Вроде играли. То ли в саперов, то ли в пожарников. Интересно было. И взрослые будто с нами в ту же игру играют. Все вместе. Даже не замечали, где игра, а где не игра уже.
Конечно, работа тоже может быть интересной. Должна быть интересной. А если нет?..
От игры работа тем и отличается, что ее не бросишь, не скажешь: «Давайте мой мячик, я домой пошел».
В работе есть слово «надо». Нравится не нравится, а раз надо — значит надо.
Больница эта стояла на Большом проспекте, недалеко от нас, сразу за булочной. Старый такой деревянный дом.
Если бы в него попала фугаска — весь бы он разлетелся по бревнышкам. Но старый дом атаковали зажигалки, и он сразу вспыхнул, как огромный костер. Тушить его было некогда: еле-еле успели вытащить больных.
Когда больница почти уже догорела, хлынул дождь, потушил пламя. Только что от дома осталось!.. Одни лишь бревна первого этажа. Черные, обугленные.
Никто тогда на них не обратил внимания.
А в январе вспомнили: лежат под снегом черные балки бывшей больницы. Прямо под ногами дрова лежат!
Откопали их старшие девчонки из бытового отряда. Как-то умудрились выковырять из-под снега. А пилить некому. Девчонок-то в отряде не так уж много. У каждой других еще дел хватает: искать по квартирам ослабевших, носить им воду, выкупать продукты по карточкам, топить печки…
А бревна хоть и обгоревшие сверху, но все равно крепкие, огромные.
Помощники девчонкам требовались.
Вовку они нашли в очереди за хлебом. Тот уже и меня притащил. Ох и не хотелось же мне идти!.. За водой мы ходили через день. Этот день был у меня выходным. Я лежал в кровати под ватным одеялом и читал какую-то книжку. И вдруг надо было вылезать, кутаться во все шерстяное и ватное, тащиться на мороз… Но Вовка сидел и ждал. И когда я начинал скулить, он говорил одно и то же:
— Надо.
— Люся, гляди-ка, и вправду пришли, — увидела нас какая-то длинная нескладная тетка в телогрейке и солдатских ватных штанах.
Их было трое. Двое пилили, а длинная ковырялась возле другого бревна, от боковой стенки. Такого же обгорелого и огромного.
— Я же говорила, — бросила пилу та, которую назвали Люсей.
Все трое подошли к нам и стали разглядывать, вздыхать…
— Пилить-то вы хоть умеете? — спросила Люсина напарница.
— Чего тут уметь? — буркнул Вовка. — Таскай ее туда-сюда, и всего дела.
Таскать оказалось непросто. Бревно было здоровенное, насквозь промерзшее. Все время оно старалось зажать нашу пилу, и тогда приходилось упираться в него ногой и тянуть что есть силы.
— Слушай, ты! — кричал Вовка. — Сам тяни! Что я, тебя еще вместе с пилой таскать должен?
Мне же казалось, что это я его таскаю, что это Вовка только за ручку держится.
Сначала было трудно. Потом стало жарко. Потом захотелось бросить все и уйти. Нанялся я, что ли, пилить эту дудоргу?!
Я сел. Вовка тоже сел.
Посидели.
Я встал и снова взялся за ручку. Вовка тоже встал.
Дальше потянули.
— Это для госпиталя? — спросил я.
— Теперь в каждой квартире госпиталь, — выдохнул Вовка. — Тяни давай.
Значит, для населения. Для госпиталя было как-то приятнее. Все-таки для наших солдат, помощь фронту…
Пила не звенела, не пела, как в стихах пишут, — шипела она, пила эта. Скрипела зубами и изредка отплевывала в сторону опилки. Конечно, какие из нас пильщики? Вот пила и злилась на наши неумелые руки. И казалось, что надрез в этом чертовом бревне не продвигается ни на миллиметр.
— Домой сбежать хочешь? — ехидно спрашивал Вовка.
— Хочу, — огрызался я. — Сам пили. Сам обещал — сам и пили.
— Я и за тебя обещал, — пыхтел Вовка. — Думал, ты и вправду работать умеешь.
Я злился, хотел доказать, что и вправду умею, но пила была против, и доказывать быстро надоедало.
Ручку я все-таки не бросал, и в следующий раз отдыхать первым сел Вовка.
— Что, работнички, притомились? — подошла к нам Люся. Она взяла Вовкину ручку и крикнула мне: — Ну-ка, давай паровозиком!
— Как? — не понял я.
— По шпалам. Омск — Томск — Чита — Челябинск.
Я все равно не понял.
— Ты пилу слушай, — объяснила Люся. — Она же поет! Вжик-вжик, вжик-вжик! Омск — Томск — Чита — Челябинск.
Я прислушался. Верно! Туда-сюда, туда-сюда. Омск — Томск — Чита — Челябинск. Получалось, что, когда пила шла к Люсе, были Омск и Чита, а когда ко мне — Томск и Челябинск.
Паровозик наш пыхтел не очень-то быстро. От Омска до Томска были длиннущие километры тайги, заснеженной мягким сибирским снежком.
— А ну-ка, давай на бревно верхом! — приказала Люся Вовке. Он сел и отжал конец бревна книзу. Паровозик сразу пошел быстрее:
Омск — Томск — Чита — Челябинск!
Омск — Томск — Чита — Челябинск!
Быстрее замелькали могучие кедры, лиственницы, загромыхали железом мосты, зазвенели промерзшие шпалы:
Омск — Томск — Чита — Челябинск!
Омск — Томск — Чита — Челябинск!
И доехали.
Грохнулся чурбак вместе с Вовкой.
— Ну, а дальше сами, — сказала Люся разгибаясь. — Мы с того конца, а вы с этого.
С Вовкой у нас получалось хуже. Паровозик буксовал, застревал в снежных заносах, еле пыхтел на подъемах.
Омск… Остановка.
Томск… Остановка.
Чита… Длительная стоянка.
Но еще два чурбака мы отпилили честно.
— Стоп! — скомандовала Люся. — Катите один чурбак домой. Отдохните, и завтра сюда обратно. Надо, мальчики. Сколько людей тепла ждет!..
Мы катили домой чурбак, а сзади слышалось упрямое:
Омск — Томск — Чита — Челябинск!
Омск — Томск — Чита — Челябинск!
Люся с подругами не хотела сдаваться, и паровозик пыхтел сквозь тайгу. Валились столетние кедры. Рассыпались на пахучие, смолистые полешки.
И спешили, спешили по ленинградским квартирам, в железные, чугунные, ненасытные буржуйки.
— Завтра придешь? — спросил Вовка.
— Надо.
Он хлопнул меня по спине:
— Запомни: пароль — «Омск — Томск», отзыв — «Чита — Челябинск».