…Январь 1942 года. Исполком Ленгорсовета и горком партии решили устроить для учащихся младших классов новогодние елки, для старших праздники елки проводились в Академическом театре драмы им. А. С. Пушкина, в Большом драматическом театре им. А. М. Горького и в Академическом малом театре оперы и балета.
Вот какая была программа праздника: 1) Художественная часть, 2) Встреча с бойцами и командирами Красной Армии и Военно-Морского Флота, 3) Танцы и игры у елки, 4) Обед. Но танцы и игры не состоялись. Все дети были истощены до такой степени, что едва стояли на ногах. Они вели себя как маленькие старички — не смеялись, не шалили — ждали обеда. Обед состоял из дрожжевого супа с кусочком хлеба, котлетки из крупы или из шрот и киселя.
Сидели молча, ели медленно, стараясь не уронить ни одной крошки.
Питание стало улучшаться благодаря Дороге жизни. Ленинградцам увеличили паек.
(Из доклада заслуженного учителя РСФСР М. И. Морозова.)
14 января 1942 года.
Мороз — 32 градуса. С утра целый день горит Гостиный двор. Еле-еле достала хлеба (очень белый). Сейчас пятый час. Пошла в магазин — пусто, в булочной — ни кусочка хлеба. Заболела мама, но ее не удержать дома. Работает с повышенной температурой. Завтра в школу. У меня уроки не сделаны, и делать неохота. В школе холодно, замерзаешь, пока обед получишь. Не то что шесть уроков отсидеть, а и час просидеть жутко.
23 января.
Таня Брауде тоже ходит в школу. И, честное слово, смотришь на нее — и хочется работать. Ей хочется, несмотря ни на что, жить, работать, закончить отлично учебный год. О мечты, мечты!
Мы обязательно поедем с ней в колхоз работать и еще ребят сагитируем, главным образом на комсомольцев будем нажимать.
(Из дневника Майи Бубновой.)
Д. Богданова, М. ЧеркасскийГоды, которые не забытьМаленькая повесть в девяти рассказах
Я — иждивенец!
Когда ввели карточки, Нина Иванова сделала удивительное открытие.
— Мама, я иждивенец? — воскликнула она.
— Самый настоящий, — согласилась Мария Владимировна, — детские карточки дают только до двенадцати лет.
Позже, уже в блокаду, тринадцатилетний иждивенец, если детям была объявлена выдача пряников и конфет, частенько с грустью поглядывал на свою карточку: на нее сластей не выдавали.
Отец Нины Николай Дмитриевич был партийным работником, хорошо знал Сергея Мироновича Кирова и в начале тридцатых годов по его заданию долго работал на Кольском полуострове. Мать служила на телеграфе.
Теперь мать и отец были на казарменном положении, а Нина стала «домашней хозяйкой». Школу, в которой она училась, заняли под госпиталь, и никаких обязанностей (кроме того, чтобы думать о еде) у девочки по существу не осталось.
Впрочем, и думать тоже особенно не о чем было. Если мать бывала дома, они питались из общего котла: утром кто-нибудь из них получал 375 граммов — 125 Нининых и 250 маминых — тяжелого, сырого хлеба. Мария Владимировна брала нож, разрезала краюшку и протягивала обе половинки дочери:
— Выбирай любую!
И Нина никогда не ошибалась — брала ту, что побольше, потяжелее.
Лишь позднее, сама став матерью, она поняла, почему один кусочек всегда был больше. А тогда Нина радовалась, что мама у нее добрая и наивная, как иногда про нее снисходительно говорили некоторые.
Хлебом мать и дочь распоряжались по-разному. Мария Владимировна съедала все — разика три укусит, и нет никаких забот. Нина же по-старушечьи долго и тщательно нарезала тонкие ломтики, сушила сухари. А потом боролась с собой, чтобы растянуть их хотя бы на полдня.
Раза два в месяц навещал своих Николай Дмитриевич. Для Нины это всегда было праздником. Во-первых, потому, что она любила отца, во-вторых, потому, что он всегда приносил с собой что-нибудь из еды. И тогда ей, право же, трудно было решить, кого она любит больше — отца или эти дары.
Квартира у Ивановых была необыкновенная: всю зиму вода шла. Уж весь город давно черпает из Невы, из Фонтанки, из Мойки, а у них льется из крана серебряная струйка воды. Какая-то сверхутепленная труба попалась. И со всего дома ходят к Ивановым на второй этаж за водой.
Дом огромный, больше сотни квартир, да людей лишь по пять-шесть душ на подъезд осталось. И все же умудрились лестницу превратить в ледяную горку. Ведь все слабые, каждый прольет. Вот и намерзло. И вырубают Ивановы все время ступеньки — для себя, для других.
Вскоре Мария Владимировна слегла. То помогала всем, а тут вдруг ослабела — не встать.
Уже весна, уезжают люди, эвакуируются. И паек крепче стал. Но не ест мама, слабеет. Опухает, худеет. Отекли ноги, одна совсем как бревно стала, в пятнах. Зубы шатаются. Знакомые говорят: цинга. Все готова отдать ей Нина, да поздно.
В эти дни пришли мамины подруги с работы, еще из прихожей кричат:
— Маша, мы тебя отправляем!
Сели у кровати, уговаривают:
— На Большую землю поедешь, в санаторий. С боем путевку добыли. Подлечишься и… — чуть запнулись, — вернешься.
На носилках несли к вагону Марию Владимировну, благо близко: два шага — и Финляндский вокзал.
Так Нина надолго осталась одна.
Школа
Вскоре услышала она по радио, что начинаются занятия в школах. Учебный год будет продолжаться с весны до осени — это для того, чтобы наверстать пропавший год.
Вообще все было необычное. Прежде всего сама школа — бывшая коммунальная квартира. Зато здесь была кухня. А это главное: ведь школа обещала ученикам двухразовое питание, — правда, в обмен на иждивенческие карточки. И если бы не это, наверное, многие юные старички да старушки, главным занятием которых давно уже стало лежание, так бы и продолжали умирать на своих кроватях да диванах.
А еще школа просила всех вымыться. И ничего в такой просьбе не было странного: всю зиму об этом даже подумать было страшно.
Ну, а затем шли уже пустяки — собрать книжки, тетрадки, карандаши. Если их не сожгли.
До войны Нина окончила пять классов и была круглой отличницей — как тогда говорили. Поэтому, хотя любому разрешали снова поступить в пройденный класс, она, конечно, направилась в шестой.
Школа-квартира находилась на Финском переулке. Зимой здесь сгорел дом. В ту зиму пожары случались не только от снарядов, от бомб, но и от печек-буржуек. Горели дома долго, по нескольку дней: заливать было нечем. Вокруг зверский холод, а в здании все до того раскалено, что балки железные закручиваются.
Этот дом еще заливали. Пожарники били из брандспойтов, а он все горел. Потом погас, остыл, и вода замерзла, весной растаяла, и весь Финский переулок стал похож на канал в итальянском городе Венеции.
По календарю уже весна, а в школе ртутный столбик едва поднимается над нулем. И неудивительно, что все ребята явились в ватниках, зимних пальто, платках, валенках с галошами. Но, как вы думаете, что сделали эти школьники при первой встрече?
Они стали хохотать. Показывали друг на друга пальцами и смеялись.
Пришли учителя и какая-то тетенька в белом. «Повар… повариха…» — полетело от парты к парте. Но женщина почему-то строго сказала: — Ребята! Мы должны вас проверить на педикулёз.
Много новых слов узнали ребята за время блокады, но такого еще не слышали. И, судя по всему, это было не то, что можно сразу же или немного погодя съесть. И само по себе это было уже достаточно серьезным разочарованием.
Ну вот, скажем, совсем недавно появилось такое чудесное слово «шроты» — услышишь и начинаешь облизываться: разве могут сравниться довоенные шпроты с этим соевым «творогом»?
Но на шроты никто никого не проверял, а тут… странно.
Подозрения ребят еще больше окрепли, когда в классе появился второй человек в белом халате, только более грязном. Это был маленький старичок, и в руке у него поблескивала никелем хорошо знакомая, хорошо забытая машинка. И почему-то сразу же у всех зачесалось. И там. И тут. Ну, а когда женщина в белом сняла с мальчишки, который неосторожно уселся на первой парте, ушанку и провела «против шерсти» большим пальцем — даже тем, кто был в это время на «Камчатке», все стало ясно.
Следом за женщиной шел старичок. Он молчал, но машинка в правой руке у него уже двигалась. Минуту спустя в густой гриве мальчишки легла — от шеи до лба — широкая светло-серая просека. Стриженый поежился, задрожал и вдруг завопил:
— У меня туберкулез! У меня туберкулез!
«Где моя кружка?»
Было их в шестом классе семнадцать человек. Посмотришь сзади — и не отличишь, где мальчик, где девочка. К тому же все в платочках: остриженная голова зябнет.
Между тем занятия набирали ход. Учителя растолковывали новый материал, отсчитывали параграфы и примеры на дом, к доске вызывали, отметки ставили, но для ребят это была как бы скорлупа жизни, а главное состояло в другом: сколько еще до обеда осталось? Четыре урока… два… один.
Не переживали, как до войны: ах, вызовут! Слушали, что говорит учитель, записывали, отвечали, но «обеденная» мысль не отходила ни на шаг. И неудивительно, что самым интересным на уроках были записки, которые Нина и ее соседка Лиля Тухканен передвигали друг другу по парте:
«Лилька, с чем ты больше всего любишь бутерброды?»
«С колбасой».
«А я с сыром».
«А еще с маслом и килькой».
«И с осетриной».
Перепробуют это, и аппетит их идет дальше.
Иссякали первые, вторые и третьи блюда. Тогда девочки начинали рисовать каждое кушанье. В красках изображали, аппетитно. А внизу подписи делали. Для непосвященных.
— М-да, — как-то заметил учитель физики, перелистав эту тетрадь. — Надо срочно отправить в издательство вашу книгу. Жаль только, сейчас в типографии красок мало: мыши съели.
Завтрак — что с него, если это кусочек хлеба да кружка чаю или молока соевого. Вот обед — дело другое. Из двух блюд.
Ели они так. Быстро схлебывали жижу, а осадок дрожжевого или соевого супа сливали в кружку. Затем туда же препровождали второе. Это должно было стать и полдником, и ужином, и всем чем угодно, потому что до завтрашнего дня ничего не предвиделось. Потому-то кружку и берегли пуще самой жизни. Знали твердо: пусть хоть небо обрушится, кружка должна уцелеть, не опрокинуться.
Однажды вышли они из школы, и начался сильный обстрел. Люди они были опытные и на дальние разрывы не обращали внимания. А тут чувствуют: по ним бьют, по ужину, значит, метят. А спрятаться, как назло, негде — пустырь.
— Нинка! Бежим! — не выдержала Лиля.
Побежали. А у Нины порок сердца. Двадцать, тридцать шагов она еще может впритруску, а потом сердце к горлу подкатит, и поневоле пойдешь шагом.
Так и шла: в одной руке портфель, в другой кружка. Только бы не испугаться, думала, если рядом ударит, не опрокинуть ужин. Вот и дом. И тут ка-ак засвистит!
Не успела Нина сообразить, что же делать, как какой-то военный толкнул ее к стене, в нишу, упал, собою накрыл. Только успела заметить, что кружка рядом, не опрокинутая. Грохнуло. И… напоследок успела подумать: «Убили».
Потом рассказали ей, что снаряд угодил прямо над ними в дом. Балкон обрушился. Но они в нише были — лишь немного зацепило обломками.
И когда принесли Нину в медпункт, очнулась она, глазами шарит, спрашивает:
— Где… моя кружка?
— Тут, девочка, тут! — почему-то обрадовались все. — И портфель твой, и кружка. Вот, смотри. Завтра приходи на перевязку. Сможешь?
Слон прыгает из трамвая
Они еще и по фамилиям друг дружку не совсем хорошо знали, а прозвище каждому уже было припечатано. Лиле Тухканен не повезло: как раз в это время в классе проходили инфузорий, и кто-то окрестил ее амебой. Нину же величали слоном: была она нрава добродушного, но во гневе свирепая. К тому же выше всех в классе, хоть и тощая, да кость широкая. А Лиля маленькая, тоненькая. И это навело Нину на дельную мысль:
— Знаешь, Лилька, вообще-то, если я Слон, то тебя надо было назвать Моськой.
— Ничего, — подумав, сказала Лиля, — амеба тоже непвохо. — Она не выговаривала букву «л».
И до того прилипали эти клички, что не отодрать было. Спустя несколько лет, когда подруги учились уже в девятом классе, произошел с ними такой казус.
Собрались они тихим зимним вечером погулять. Сели в трамвай, на Невский едут. Уже не заморыши блокадные, — симпатичные девушки, комсомолки. В том возрасте, когда кто-то нравится и сама хочешь нравиться всем. К примеру, вот тем двум курсантам, которые о чем-то толкуют на площадке вагона и будто бы невзначай осторожно косят на девушек глазом.
Народу в вагоне мало, но места заняты. Но вот два освободились. Лилька, конечно, сразу туда, села, придерживает рукой, зовет через весь вагон:
— Свон, иди сюда!
Уткнулась Нина в окно, медленно пунцовеет. Думает: «Не откликнусь — отстанет. Или кто-нибудь сядет».
— Своник, — нежно зовет Лиля, — иди сюда, место освободивось.
С ужасом видит Нина, что курсантики насторожились, в упор разглядывают ее.
— Своник, — курлыкает Лиля, — ты что же, не свышишь? — Встала, идет к ней.
И, не долго думая, бросилась Нина к дверям, спрыгнула в снег. Лиля за ней. Встает, отряхивается, смотрит обескураженно:
— Свон, ты что, с ума сошев?
— А ты что? Ты! Ты! Чего ты орешь на весь вагон: сво-он! своник!
— Ах! — хлопнула себя по лбу Лиля. — Прости, пожавуйста.
Другой случай еще раньше был, в школе, на уроке черчения. Иван Алексеевич, учитель, был строг, педантичен. С учениками он держался, будто со взрослыми, называл непривычно: товарищ такой-то. И чем ребята живут вне уроков, не интересовался.
В тот день чертили они двутавровую балку. Нина осталась довольна своей работой, но с подписью вышла осечка: не умещалась «двутавровая балка» в отведенное место. Что делать? А чего, собственно, долго думать? То, что это балка, всем видно, так почему бы не подписать короче?
— Иван Алексеевич, — на всякий случай спросила Нина, — а что, если я подпишу: двутавра?
Иван Алексеевич медленно подошел к ее парте, снял очки, протер их платком и громко сказал:
— Товарищ Иванова, подписать так, как вы предлагаете, это все равно, что под вашей фотографией подписать «слон».
Весь класс просто грохнул от хохота. Только учитель растерянно озирался, требовал объяснений. Но долго-долго ничего Иван Алексеевич не мог услышать, кроме рыданий, в которые уже перешел смех.
— Вы… вы попали в самую точку, — кое-как выговорила Зина Троицкая.
Когда Иван Алексеевич уразумел, в чем дело, он употребил остаток урока на то, чтобы извиняться перед товарищем Ивановой.
Вот тогда-то и был самый большой смех за всю войну.
Преодолей себя!
В первые дни ребятам не хотелось идти в школу. За ночь пригреешься в постели, и так неохота вылезать на холод, куда-то идти. Сил мало, и невольно каждый старался беречь их.
Но люди, которые собирали ребят в школы, знали, что делали. Ведь вот, скажем, Нина и Лиля, всю зиму прожили в одном доме, под одной крышей, а ни разу не встретились. Каждый, как сурок, забился в свою норку. До школы они и не знали ничего друг о друге. А теперь все время вместе. У Нины нет сейчас мамы, и у Лили тоже почти нет мамы — она все время на торфоразработках.
Говорят, ум хорошо, а два лучше: разве одной бы додуматься брать с собой в школу колун? А теперь обязательно с собой его тащат. По очереди. После уроков направляются к разбомбленным домам, доски, щепки откалывают. Печку растопят, кружки разогреют, поужинают и за уроки сядут.
Первое время они, кажется, только и думали о еде, но учились по-прежнему хорошо.
Однажды в класс вошла молодая женщина и представилась ребятам:
— Я ваша старшая пионервожатая. Зовут меня Зоя Карловна Хилькевич.
Слушали ее сперва недоверчиво: ну какая тут пионерская работа, если и так дел хватает. Говорила вожатая о простых вещах. О том, что не хлебом единым жив человек, что надо преодолеть вялость, равнодушие, что пора начинать жить, как раньше.
— Помните, как в первый день вы глядели друг на друга, показывали пальцами и смеялись? А теперь думаете, краше стали? Нет, просто привыкли, не замечаете. Взгляните, какие вы все замурзанные, немытые. В общем, ребята, — строго сказала вожатая, — приведите себя в порядок, вспомните, что весна на дворе, что есть у вас дома платья, костюмы и… галстуки пионерские. Да, завтра я жду вас всех в пионерских галстуках! А кто не найдет — я тому растеряхе дам. Договорились?
— Договорились!
Легко было крикнуть, а сделать?
Но Лиля и Нина решили не отступать. Отнесли портфели и кружки домой, отправились за дровами. Нужно было побольше насобирать — предстояла нешуточная баня да еще стирка-глажка.
И до чего же преобразился весь класс, когда осветились умытые, повеселевшие лица, когда пионерские галстуки зацвели маками на белых блузках.
Одно дело другое тянет: похорошели ребята, и сразу же в глаза бросилось, как все грязно вокруг. В школе была объявлена генеральная уборка.
— Мы и дома-то полы не моем, а тут… — возмущалась Лиля.
— Дома нет, а тут будем, — сказала Нина.
С трудом, преодолевая слабость, ребята отскоблили от грязи, от копоти все помещение.
Теперь никто не сказал бы, что в школе скучно. А когда организовался стрелковый кружок, началось настоящее паломничество в подвал. Здесь был тир. И так же, как раньше ждали обеда, теперь не могли дождаться той сладкой минуты, когда можно будет взять винтовку, прицелиться и б-бах! Стреляли лежа, стоя, с колена. Все хотели стать снайперами. Не ради забавы: ведь враг по-прежнему рядом.
Майским днем возвращалась Нина домой и не знала, какой счастливый сюрприз ее ждет. Только вставила ключ в замочную скважину, как дверь сама распахнулась и на пороге…
— Ох, мамочка! Наконец-то и ты…
— Чего же ты плачешь? — говорит Мария Владимировна, а у самой голос дрожит.
В госпитале
Весенне-летний учебный год кончился 31 августа, а 1 сентября начался новый, нормальный.
— Амебка, скажи, чего требует фронт?
— Фронт? Снарядов.
— Ну ладно, а наши тимуровские бабушки и дедушки?
— Ухода.
— Правильно! А вожатая чего требует?
— Чтобы мы в госпиталь шли.
— Тоже верно. Ну, а мы с тобой чего требовать будем?
— Не знаю.
— И я не знаю, — вздохнула Нина, что с ней редко бывало.
Разговор этот происходил в тот день, когда вожатая сказала:
— Девочки, ведь в нашей бывшей школе теперь госпиталь. Давайте пойдем туда и сделаем все, что можем, чтобы раненые быстрее поправились, вернулись в строй.
Как решили, так и сделали. И вот они уже на пороге 138-й школы. Раздеваются, входят, останавливаются у дверей и растерянно думают: «И что мы тут можем сделать?»
А палаты хирургические, для тяжелораненых. Бинты окровавленные, дядьки обросшие смотрят. Кто стонет, кто в забытьи бредит. И воздух такой, что хоть ножом его режь. Духота. А им вдвойне жарко — стыд жжет. Вот стоят они, молодые, здоровые, а две старенькие нянечки носятся от одного раненого к другому да еще успевают им говорить что-то ласковое.
В эту минуту явился избавитель.
— Товарищи, — обратилась к раненым женщина-врач, — к нам пришли пионерки. Я надеюсь, что вы с ними подружитесь. А вы, девочки, пока познакомьтесь с нашими больными и выберите себе любого, с кем бы вы хотели дружить. Для начала напишите письма от имени тех, кто не может.
Нина забрела в палату, где лежали четверо. И у всех головы забинтованы. И даже глаза. Подошла она к первой койке, на стул робко присела. Одернула платье, представилась:
— Я пионерка… Иванова Нина.
— Очень приятно… — раздался густой мужской голос. — А я Николай Иванович Горовой. Давай познакомимся. — Он наугад протянул широкую, как лопата, пятерню. Утонула в ней узенькая ладошка. — У-y, какая же ты маленькая. Сколько тебе лет?
И начала Нина рассказывать. Кто у нее папа. Кто мама. А кто она — и без того ясно. Только одно утаила — что отличница. Да это неважно.
Потом майор Горовой о себе рассказывал. Вот было интересно! Ведь он летчик.
Когда Нина попрощалась («до завтра») и вышла в раздевалку, там ждала ее Лиля.
— У тебя кто, Своник? — побежала навстречу.
— Майор Горовой.
— Ай! — воскликнула Лилька. — А у меня лейтенант.
— Николай Иванович — летчик!
— А Витя пе…хотинец. Он говорит: «Пуля дура, а штык молодец».
— Как, как?
— Пулю-дуру, говорит, поймал. Я ничего не поняла, а только спрашивать неудобно.
В первый свой госпитальный день жались они по уголкам, робели. Но работа быстро нашла, закружила всех. Бинтов не хватало, и в госпитале нарезали полосы марли, а ребята сматывали их. Накрутят немного на карандаш, потом ладонь на ладонь, а в середине валик этот и катают бинты. Хоть и рыхлые получаются, зато всем хватает.
Полы мыли ребята, в тумбочках прибирали, слабых кормили, а когда начиналась бомбежка, подставляли плечо, в убежище помогали спускаться.
Раза два в неделю ребята давали концерт. Декламировали, пели. Популярней всех были «Синенький скромный платочек» и «Бьется в тесной печурке огонь». Сами они еще плохо понимали, почему эти песни больше всего нравятся раненым, но майор Горовой так объяснил Нине: «Потому что здесь о любви, а также о верности».
Не поверить такому человеку было нельзя. Но если признаться, самим артистам больше всего нравились собственные частушки. Пели их под гармошку, и главное было, чтоб в рифму да про победу. Ну, а все остальное тоже имелось:
Самолет летит
Да дома бомбит.
Бомбы носятся,
В землю просятся.
Давно ли пришли сюда, а теперь без госпиталя, без новых друзей и не мыслилась жизнь. Гордились ими, грустили, когда наступал час разлуки.
До горизонта и обратно
Весной сорок третьего года ребят приняли в комсомол.
— На огороды поедем, — сказала вожатая, — хоть голод кончился, но люди истощены, нужны овощи, витамины.
Ребята помнили деревенские огородики, а еще те лоскутные грядки, которые появились в первую блокадную весну.
С такими представлениями ребята и прибыли в совхоз «Ручьи». Каково же было их удивление, когда перед ними открылось необозримое голое поле.
— А где же огороды? — спросили они.
— Вот тут и будут, — ответила пожилая работница. — А пока что будем навоз таскать. По закону положено бы на лошадях, да их нет. Так что на себе возить будем.
Это понравилось.
— Мы Свона запряжем! — прыгала вокруг Нины Лилька.
— И Тюленя! И Кису!
Но возить — значило в ведрах таскать. Никогда не думали девочки, что это будет так трудно. Переменок здесь не было. Только одна, на обед, а так с утра и до самого вечера.
Поначалу казалось, что самое трудное — ведра таскать. Но потом, когда рассаду сажали — дистрофичные капустные листики, это было еще тяжелее. И, покончив с посадкой, решили, что самое трудное позади.
Но тогда началась прополка. Заросло все бурьяном — лебедой, сурепкой, крапивой — где, скажите, в тайге этой прячется хилый капустный заморыш? Или кудрявая травка — морковь? А крапива кусается, не привыкнешь.
Ну, учили их — руки поглубже запускать в землю, дергать крапиву за корень. Запускали. И дергали. А идти так, внаклонку, в пояснице сломавшись — до того места, где небо с землей сходится, до горизонта. И обратно.
Бывало, свалится кто-нибудь в межу, уснет как убитый. Да ненадолго — вскочит испуганно, глядит: далеко впереди спины склоненные. Догонять!
От весны до самого октября работали. Пять месяцев. И так — три года. Всего вкусили: и жары, и дождей, и грязи, и заморозков. Все болит, ломит, бывало, руки черные, исцарапанные. Но всегда рядом с девочками вожатая. Подойдет к полю, обернется, крикнет задорно:
— Девочки! Это же не сорняки, не колючки, это фрицы! Нападайте на них!
Когда в Выборгском райкоме партии вручали медали «За оборону Ленинграда», среди взрослых были и школьники. Те, кто трудом помогал выстоять городу. Вся «огородная бригада» была удостоена медалей. От имени ребят Нина прочла полюбившиеся ей стихи неведомого автора:
Мрак. Холод. Вражеская сталь —
Чем ни пытала нас блокада.
К победе нас зовет вперед
Знак непреклонности — медаль
«За оборону Ленинграда».
Похитители бомб
Огороды — это вроде бы тыл по сравнению с городом. Но снаряды и сюда залетали. Если близко ложились, девчонки бегали прятаться в дот. Переждут, и обратно. Иногда, если очень уставали, жалели, что обстрел быстро кончился.
Раз ушли они в край поля и видят: начался воздушный бой. Вдруг немецкий бомбардировщик клюнул носом, завалился, начал круто скользить вниз.
— Сбили! Сбили! — закричали девчонки. — Ой, смотрите, на нас падает.
Самолет упал прямо у барака, где была контора совхоза. Он загорелся, но подоспевшие бойцы сбили пламя. Разумеется, девчонки прибежали смотреть. Больше в тот день уже не работали — дотемна обсуждали событие. Но усталость взяла свое: стихли, задремали ребята. Только в углу не спалось двоим.
— Свон, как ты думаешь, там остались бомбы?
— Конечно. Давай сходим, посмотрим.
— Так охраняют же.
— А мы тихо, на цыпочках.
Они выползли на четвереньках из барака, прокрались мимо часового к самолету, потрогали обшивку.
— Еще теплый. Давай в кабину залезем. Порулим, — предложила Нина.
Влезть было легко. И рулить тоже, хотя руля они не нашли. Но представили: ведь никакая машина не может быть без руля. А вот выбраться из кабины было трудно. Раза два часовой настороженно замирал, прислушивался. Потом снова начинал вышагивать. Девочки хорошо видели винтовку с примкнутым штыком, и, наверно, это помогло им выкарабкаться из самолета…
Домой они принесли массу впечатлений и по две зажигательные бомбы. Зарыли бомбы возле барака, а когда на выходной день отправились в Ленинград, уложили в чемоданчики, очень довольные тем, что всех перехитрили.
От станции Ручьи до Финляндского вокзала недалеко, и в вагон Нина и Лиля никогда не заходили. Сядут на ступеньках с «обратной» стороны и едут. И никто их не трогал. А тут открывается дверь — контролер!
— Ну-ка, зайцы, поднимайтесь.
Может, и прыгнули бы, да боятся, что бомбы взорвутся.
Привели их в кондукторскую, спрашивают, откуда путь держат.
— С огородов.
— Ага, а в чемоданчиках что? Ну? Чего молчите? Небось, овощи тащите. И не стыдно вам воровать?
— Мы не воруем.
— Ну-ка покажите.
— Не покажем.
— Нет, покажете.
Отобрали, открыли, захлопнули и отпрянули метра на три, к дверям. Дело серьезное — вызвали милиционера. Повел он диверсантов в отделение.
— Своник, теперь нас в тюрьму, да?
— На курорт.
В милиции расспросили девчонок, бомбы тщательно осмотрели, засмеялись:
— Ладно, забирайте свои трофеи — родителей порадуйте. Да скажите, чтоб не боялись: они уже обезврежены.
Но едва лишь Мария Владимировна увидела этот подарок, как заслонилась руками, отвернулась, закричала:
— Унеси их немедленно!
— Мама, да они же пустые.
— Унеси! Унеси! Видеть их не могу.
— Я могу справку из милиции принести.
— Не-мед-лен-но!
Сложила Нина бомбочки в мусорное ведро, пошла на помойку и видит: идет Лилька. Тоже с ведром, и два хвостика-стабилизатора из него торчат.
Пятнадцать исповедей
Четверть века прошло с тех пор. И однажды решили две подруги — Зинаида Троицкая и Елена Левшина — собрать бывших одноклассников. Рассылали письма, звонили, разыскивали, даже объявление по радио дали.
…Тот же дом, та же квартира, те же Нина, Лиля и Солохина Лида. Те, да не те.
— Ну что ты смеешься? — сердится Нина Николаевна. — Зачем я туда пойду? Мы же друг друга теперь не узнаем.
— Посмотрим, — говорит Лидия Алексеевна. — А идти надо.
— Почему надо? Столько лет прошло, были девочки, а сейчас… — она посмотрелась в зеркало, — я уже почти бабушка той Нины.
— Подумаешь, поседела. Не ты, наверно, одна!
И вот они собрались. Удивляются, смеются: «Это ты?», «А это ты?». И немножечко странно: вокруг знакомые незнакомцы. И немного неловко друг с другом.
Но когда над столом зазвучали детские имена и прозвища, когда припомнилось пережитое — как рукой сняло отчужденность. Опять это были те же самые девчонки. А тут и хозяйка квартиры, Зинаида Троицкая, обратилась к подругам с такой речью:
— Девочки, вот что я предлагаю: пусть каждая из нас по очереди встанет и отчитается, как прожила все эти годы. Пусть это будет маленькая, но откровенная исповедь. Согласны?
— Согласны! — зашумели бывшие пионеры.
И так, по кругу, начали они рассказывать о себе. Разные были судьбы. У кого беспечальные и красивые, у кого будничные и не всегда гладкие. Но никто ничего не таил. Почему-то говорилось необыкновенно легко, будто с глазу на глаз лучшему другу.
— Ну, Слоник, — улыбнулась Зина, — а теперь ты.
Встала Нина Николаевна и поведала обществу примерно такое: «Вы знаете, что я журналистом хотела быть, потом о медицине мечтала, а стала педагогом. И, честное слово, рада. Мы вот часто говорим, слышим, что дети — это самое лучшее в жизни. Я это чувствую каждый день. С ними и отдыхаешь, с ними и думаешь, с ними и горести легче переносишь, с ними и радость полнее. Институт я закончила с отличием, всякое мне предлагали, вплоть до аспирантуры, а я осталась с детьми. И сейчас с ними работаю, со своими дошколятами, и с удовольствием на работу иду. Скромная у меня профессия, но она украсила мою жизнь».
До трех часов ночи не могли наговориться бывшие одноклассницы. А потом вышли в белую ленинградскую ночь, побрели по знакомым пустынным улицам. Пели песни, смеялись, мечтали, — ну совсем, как десятиклассницы после окончания школы. И тогда же решили — не дожидаться, пока пройдет еще двадцать лет, а встретиться через пять. И созвать тех, кого не было в этот незабываемый вечер.