14 января 1942 года.
…Папа достал какого-то масла, которое наливали в краску. Теперь мы жарим на нем хлеб. Так его есть плохо. Я поела жареного хлеба, и две ночи у меня болел не то живот, не то еще что-то. Я теперь не жарю, а остальные жарят.
В комнате очень грязно, все закоптело. Вода не идет. Приходится ходить на улицу. Уборная не работает. Снег на улицах никто не убирает. Трамваи по-прежнему не ходят. Бани бывают лишь изредка. Парикмахерские закрыты.
Я пишу, а сама так замерзла. У меня закоптело лицо и руки, но мыться холодной водой бесполезно, только размажешь. Я еле-еле держу вставочку. Руки замерзли. У меня такое старое лицо. Глаза провалились, а над глазами и под глазами опухоль. Меня теперь зовут гражданкой, и никто не дает мне столько лет, сколько мне есть. Какую печать наложила блокада на наше здоровье! Люди или сильно похудели, или опухли. Жутко сейчас в нашем городе.
Сейчас папа, мама и Лена на работе, но не на прежней. Папа — охранником, Лена и мама или пилят дрова и носят в заводскую столовую, или таскают воду. Жилец в соседней комнате, отец Мани Алешиной, не ходит домой, а ночует на заводе, потому что невозможно ходить пешком так далеко.
Наши войска с боями продвигаются вперед и заняли город Киров в Смоленской области.
(Из дневника Нины Ивановой.)
Д. БогдановаСекретное задание
Он явился одним из первых — высокий жилистый человек, с темным от загара, обветренным лицом и сильными, узловатыми руками.
Такие руки хорошо справляются и с лопатой, и с мастерком, и со штурвалом комбайна. На нем была рабочая стеганая фуфайка и резиновые сапоги. Как и все, он пришел пешком по той дороге, что ведет от Ржевки и теряется где-то в пригородных полях и перелесках, побуревших от осенних дождей. Дорога эта носит название Рябовское шоссе, но часто ее зовут Дорогой жизни.
Теперь у этого шоссе, почти при выезде из города, высоко поднялся прекрасный памятник — белый каменный цветок пятнадцатиметровой высоты.
Строительство памятника еще не было закончено; вернее, площадка вокруг него не была приведена в порядок. И все эти люди, что подходили сюда группами и в одиночку, были участниками большого субботника. Они быстро разбирали лопаты, грабли, ломы, носилки и сразу же принимались за работу. Высокий человек в ватнике молча постоял перед памятником. Потом, как бы встряхнувшись, осмотрелся вокруг себя, и вскоре он уже трудился возле цепи надолб, тянувшихся с косогора к речке, — каменных острых шипов, какими в войну преграждали дорогу танкам. Человек сажал возле них молоденькие дубочки. Землю он копал азартно и, казалось, без устали. А когда все дубки были посажены, то подошел к прорабу стройки и с тревогой все допытывался: не сомнут, не сломают ли деревца рабочие?
— Вы уж последите, чтобы все было в полном порядке… Дуб — дерево вечное, тоже памятником будет!
С этим человеком мы разговорились после. Он сказал, что зовут его Михаилом Васильевичем Гречухиным, что работает он в строительной организации, а про субботник слышал по радио, и вот — пришел, чтобы помочь воздвигнуть памятник своим друзьям и сверстникам.
И еще он вспоминал свое детство. Все оно, да и вся его жизнь вообще прошла в Ленинграде, в Невском районе, то есть на самых берегах Невы.
Вот что рассказал М. В. Гречухин.
Как сейчас, помню тот день. Мы, ватага мальчишек, сидели у Невы, на водной станции против Московской улицы, и настроение у нас было серьезное, даже сумрачное. Мы думали. И ничего хорошего придумать не могли. На фронт бежать? Не очень-то нашего брата там жалуют. Я уже пробовал. Не в эту, а еще в ту, финскую. Вместо Финляндии попал в Тосно. Помню, милиционер, который вез меня обратно домой, все наставлял с укором:
— Эх ты, вояка. Сначала географию бы поучил.
Но в десять лет простительно спутать Финляндский вокзал с Московским. Зато через год-полтора я знал, как свои пять пальцев, весь наш Невский район, знал и Колпино, и Ижору, и 8-ю ГЭС, и Пулково. Спасибо Анастасии Григорьевне, нашей учительнице. Она всюду водила и возила нас, своих четвероклассников, показывала и рассказывала. Даже в тот самый день, как началась война, 22 июня 1941 года, мы были с ней в походе — за Невой, в Кудровской коммуне.
Теперь я подрос. И в географии немножко разбирался. А все равно был в полной растерянности. В первые дни войны ушел в ополчение мой двоюродный брат Вениамин. Отец, мать, сестра были на казарменном положении, каждый у себя на заводе. Я остался со старенькими дедушкой и бабушкой. Все вокруг были заняты, озабочены, все помогали фронту. Да и мы, ребята, конечно не бездельничали. Но время было такое, когда в городе еще не падали бомбы и снаряды, и нам стало казаться, что пора поискать себе настоящее, сто́ящее дело.
Так думали и пятеро моих приятелей, с которыми в тот день мы сидели на водной станции: Володя Каширский, Валентин Ромашов, Коля по прозвищу «Филин», Витя Спиридонов и еще один Витя, фамилию которого я теперь забыл.
Вдруг мы заметили, что на нас пристально поглядывают издали двое каких-то военных. Посмотрели, перекинулись несколькими словами между собой и направились прямо к нам. По петлицам мы определили, что один — лейтенант, а другой — сержант. Да еще Филин успел шепнуть: «А, знаю, из инженерных войск», и в этот самый момент они уже были перед нами, а мы, вытянув шеи, приготовились услышать что-то серьезное и важное — так нам почему-то сразу показалось.
Лейтенант остановился молча. Заговорил сержант — человек среднего роста, с молодцеватой выправкой, веселым круглым лицом.
— Что делаете, ребята? — спросил он.
Кто-то из нас нерешительно пробурчал:
— Ничего…
— А Красной Армии помочь хотите?
Еще бы! Если б знал он, до чего тошно сидеть без дела! Но не успели мы и рта открыть, как сержант предупредил:
— Только дело тут особое… Кто любит языком болтать — пусть лучше не берется.
Мы готовы были дать ему самые страшные клятвы, какие есть на свете! Мы готовы были доказать чем угодно, что умеем держать язык за зубами. А он, убедившись, что мы и вправду жаждем дела, тихо спросил:
— Лодок можете раздобыть? Лодки нам нужны.
— У дяди Пети лодка есть, а дядя Петя на фронт ушел. Я хоть сейчас ее пригоню, — тут же нашелся Валя.
И все мы уже соображали, где еще есть такие же осиротевшие лодки.
— Это хорошо, — улыбнулся сержант, — только нам надо не одну, не две и даже не десять, а все лодки, какие есть на Неве и на всех Невках!
Мы оторопели. Ничего себе — все лодки! И тут же мысль: так нам и отдали их. Но сержант был готов к любым вопросам и возражениям.
— Ни о чем не волнуйтесь. Нужным документом мы вас снабдим, а вы не мешкайте, начинайте искать. И не болтать! — еще раз напомнил он.
Сержанта звали дядя Вася. С ним мы после и вели все наши дела. Понравился он нам сразу же — своим решительным видом, веселым лицом, пышными усами, а больше всего тем, что слов на ветер не бросал. В тот же день он дал каждому из нас бумагу с печатью, и там было написано, что мы действуем по поручению воинской части. Так что приступить к поискам мы могли сразу же. Что и сделали, уговорившись разделиться, чтобы побольше успеть.
С той поры перевернулась моя жизнь. Только поздно вечером, еле живой от усталости, являлся я домой. Что-то глотал, что-то такое врал в ответ на расспросы и валился в постель.
— Где тебя носит? Ну скажи хоть слово, — ворчала, допытываясь, бабушка. — Пропадешь — что отвечу отцу-матери?
Особенно донимала она по утрам. Так, бывало, и следит за каждым шагом. Будто можно удержать человека, когда он уходит на секретное задание! Я наскоро ел, засовывал в карман краюху хлеба и удирал.
Путь мой всегда лежал вдоль реки. Зайцем на трамвае, в кузове машины или просто пешком добирался до берега, еще не обследованного. Иногда приходилось лазить по каким-то пустырям, через какие-то заборы, спускавшиеся прямо в реку. Я шлепал по воде и зорко высматривал добычу. Если попадалась лодочная станция, то просто запоминал адрес, подсчитывал лодки. С населением приходилось вступать в дипломатические переговоры.
— Тетенька, это чья лодка?
— А что? — Тетенька подозрительно смотрела на пришельца, загорелого дочерна, давно не стриженного, всего в ссадинах. Время-то было лихое, мало ли какой народ по свету бродит.
— Нужно знать, — уклончиво, но очень вежливо и настойчиво отвечал я.
Тетенька молчала, выжидая. Я не уходил.
— Ну, Коли Воронцова. Сына. А он в армии. Да тебе-то что?
И тут я приоткрывал карты:
— Красной Армии, понимаете, лодки нужны. Вот, посмотрите… — И я показывал документ, выданный дядей Васей.
Наверно, людям жаль было расставаться с лодками — я это и сам понимал, не зря у Невы вырос, — но они никогда не спорили. Раз надо, значит надо. Может, тому же Коле Воронцову или другому парню она жизнь спасет, а может… Как знать, на какие дела она понадобилась.
Так накапливались у нас понемногу лодки всех видов: фофаны и челноки, плоскодонки и ялики, даже моторки и катера. После каждого удачного похода мы являлись к дяде Васе в саперную роту с отчетом. Зачем нужны лодки, мы не знали. Да и не допытывались — нам же ясно было сказано, что дело секретное! Но и у нас были глаза и уши; и вся обстановка в городе, события, надвигавшиеся со страшной быстротой, — они сами объясняли нам многое.
Уже гремели на улицах разрывы бомб. Уже мы видели, как полыхало зарево над Бадаевскими продовольственными складами, обходили первые рухнувшие дома. Теперь не батоны и круглые буханки приносили из булочной, а аккуратные хлебные кубики с довесками: паек резко сократили. Теперь все время хотелось есть. Дядя Вася, веселый и добрый наш начальник, старался сунуть нам, мальчишкам, то сухарей, то сахару. Бабушка сразу же заприметила, что у меня водятся кое-какие дополнительные харчи. Последовал допрос: откуда, что, как? Она все боялась, что я краду. И вообще, что за мода такая пошла: вечно ее внук где-то пропадает, неизвестно с кем и зачем. Куски в карманах приносит