…4 мая начались занятия в школах со вновь принятыми детьми. Погода в этот день была ужасная: ветер и мокрый снег с дождем. В школах холодно, дует из всех щелей.
Мы отвыкли от такой массы ребят, а дети, не учившиеся зимой в школах, отвыкли от всякой дисциплины.
К счастью, в самый для нас трудный день — 4 мая — не было ни обстрелов, ни воздушных тревог. Наши «зимняки» на высоте. Они чувствуют себя хозяевами школы и деятельно нам помогают, особенно во время тревог и обстрелов.
Вчера во время воздушной тревоги в вестибюле я заметила мальчика лет девяти.
— Мальчик, почему ты не в убежище? — спрашиваю я. — Твой класс, верно, давно там.
Мальчик отвечает, гордо подбоченясь:
— Ну, тетка, я тебе не трус, чтобы прятаться в бомбоубежище.
— Так мы такого храбреца снесем, — заявил кто-то из наших мальчиков и, схватив его на руки, понес.
Дети оживают на наших глазах, шалят, звонко смеются.
В начале урока, не успеваешь открыть журнал, как слышишь:
— Какая сегодня лапша была замечательная!
— Смотрите, Володя за три дня порозовел!
Ленинград — город-фронт, но сумел организовать такое питание школьников. Это замечательное дело привело к тому, что уже в мае в школе не было ни одного случая смерти.
(Из дневника учительницы 239-й школы К. Ползиковой-Рубец.)
…В месяцы Отечественной войны и блокады Ленинграда, несмотря на ряд трудностей, с которыми столкнулись в своей работе школы нашего района, 47-я И 50-я школы сумели организовать занятия с отдельными классами, провести их на протяжении всего года и успешно закончить 1941/42 учебный год.
В 47-й школе непрерывно обучалось 60 учащихся 7—10-х классов, в 50-й школе — 14 учащихся 10-го класса.
Благодаря самоотверженной работе руководства школ и учителей учащиеся достигли высокой успеваемости:
В 47-й все успевают, 80 % из них имеют только хорошие и отличные отметки.
В 50-й школе 93 % учащихся успевают…
Всего десятые классы окончило 33 ученика, причем в 47-й школе из 20 окончивших 16 человек имеют только хорошие и отличные отметки. В 50-й школе — шесть из тринадцати. Четверо учащихся окончили школу круглыми отличниками.
(Из решения исполнительного комитета Приморского районного Совета депутатов трудящихся от 4 июля 1942 г.)
…После тяжелой, холодной зимы в условиях блокады появились наконец первые лучи солнца, зазеленела трава. Школьники сменили парты на совхозное поле.
14 июля 1942 года началась новая, огородная жизнь, жизнь плодотворного труда. Первое время мне показалось, что она однообразна: один день похож на другой. Но вскоре я начала замечать, что растения, за которыми я ухаживаю, меняются день ото дня, час от часу, минута за минутой.
Теперь уже не было этого однообразия. Жизнь растений увлекла меня. Мне казалось, что я ращу маленьких человечков. Вот они еле видны, слабенькие, зеленые, а вот уже окрепли их тоненькие ножки и гордо поднимаются зелененькие головки. Наконец мои человечки выросли. И, глядя на них, я вдруг поняла, что моя давняя мечта исполнилась. Радостно забилось сердце, гордо поднялась голова.
Я представила себе две дороги.
Одна дорога ведет на фронт, другая — в мой город. И по этим дорогам бегут один за другим зеленые овощи-человечки…
(Из сочинения Инны Битюговой, ученицы 47-й школы.)
Е. ЛейбовичТри рассказа об одном случае
Вот повесть об одном и том же событии, рассказанная его героями, тремя ленинградцами, никогда не встречавшимися друг с другом до этого сентябрьского дня.
Она начинается с рассказа Шурика Конеева, ее продолжает комиссар районного штаба МПВО и заканчивает ремесленник Томас Кульнев. Шурик Конеев рассказывает:
— Когда началась воздушная тревога, я был дома один. В бомбоубежище я не пошел, я туда не любил ходить, там ничего не видно. Мы ведь и так в первом этаже жили. И вот загудела сирена, я влез на окошко и открыл форточку — посмотреть, чьи это самолеты летят, как вдруг что-то как засвистит, да так громко. Я скорей с окошка и под кровать. Только голову под кровать сунул, как вдруг все затрещало, посыпались стекла, с потолка что-то падать стало. Я закричал, а на меня все повалилось. Кругом темно стало. Я встать хочу, а сдвинуться не могу. Завалило всего, и спину давит. Я догадался тогда — это бомба в наш дом попала. Она верхние этажи разрушила, и все на меня сверху упало. Значит, надо скорее вылезать, а то меня совсем задавит. Я стал рукой от себя отгребать, да куски очень тяжелые. Ничего мне с ними не поделать, дышать прямо не могу. В рот пыли набилось полно, в нос тоже. В спине очень больно, и страшно. И я закричал громко, как только мог. А что я тогда кричал — не помню. И что потом было — плохо помню.
Но комиссар районного штаба МПВО товарищ Смирнов помнит, что было с Шуриком.
Комиссар рассказывает:
— …Я услышал, что под обвалом дома кто-то кричит и плачет. Голос доносится совсем глухо.
Подошел я насколько мог ближе, спрашиваю:
— Кто там лежит?
— Я, — отвечает голос.
— Кто я?
— Я, Шурик.
— А чей ты, Шурик?
— Конеевых, с первого этажа!
— А квартира какая?
— Квартира тринадцатая.
— Ну, потерпи, Шурик, — говорю я, — сейчас мы тебя откопаем.
А сам гляжу на развалины и прикидываю, с какой стороны лучше к Шурику подобраться. Уж очень неудачно мальчуган попал: четыре этажа над ним обвалились, огромная гора щебня и мусора сверху лежит — над маленьким-то… И еще эти тяжелые, изуродованные балки висят, и переборки, и круглые железные печи… Чуть дотронешься до них — мгновенно рухнут и раздавят мальчишку насмерть. Сверху разбирать нельзя. Значит, надо искать другой выход.
Обошел я еще раз вокруг развалин, огляделся. И пришел мне в голову план, план опасный и рискованный, но если его осуществить — спасем Шурика.
Тут, слышу, Шурик опять заплакал, — наверное, подумал, что я его обманул и ушел. Надо было парнишку успокоить. Я снова подошел к нему поближе.
— Ты меня видишь? — спрашиваю.
— Ничего не вижу, — отвечает.
Тогда я достал свой карманный фонарик, просунул его сквозь груду щебня, включил и спрашиваю:
— А теперь что-нибудь видишь?
— Ой, блестит, блестит! — закричал Шурик. Но потом я узнал, что света он не видел, только заметил: около него что-то поблескивало: это была фотографическая карточка с глянцевитой поверхностью, и на нее упал отблеск моего фонаря. Карточка эта раньше висела у Конеевых на стене.
Созвал я бойцов нашей аварийной команды и говорю им:
— Если добираться к ребенку сверху, его засыплет. Единственный выход — это пробраться к нему со стороны лестницы. Она разрушена, но первый этаж сохранился. Там между переборками есть отверстие, заваленное кирпичом и щебнем. Если осторожно выбрать эти обломки так, чтобы не задеть висящих балок, можно проложить узкий лаз. Предупреждаю, риск большой. От одного неосторожного движения все может обрушиться и на Шурика, и на бойца. Кто из вас, товарищи бойцы, согласен идти на это дело?
Ну, среди наших бойцов трусов нет. Но я смотрю на них и вижу: нет, они помочь не смогут. Лаз нужно прорыть очень узкий, а бойцы все здоровые, широкоплечие. Как быть? — думаю. Нельзя же мальчишку под развалинами оставить. Надо вытащить его, и как можно быстрее вытащить, — может погибнуть, задохнуться…
Кого же послать ему на выручку? Кого?
И вдруг вижу: паренек лет пятнадцати, в форме ученика ремесленного училища, помогает нашим бойцам раскапывать завал. Хороший паренек, высокий такой и очень тоненький. Как раз то, что мне нужно.
Я — к нему.
— Товарищ ремесленник, мальчика одного, Шурика, спасти надо. Засыпало его. И пролезть к нему очень опасно.
Так сразу и сказал об опасности, пусть обдумает, и гляжу на него с волнением: что он ответит? А ремесленник сказал:
— Покажите, где он лежит…
Я пошел с ним на лестницу.
— Как тебя зовут? — спрашиваю.
— Кульнев, — отвечает. — Том Кульнев.
Я, торопясь, разъяснил Тому, как надо расчистить лаз.
— Осторожно, — говорю, — надо, а то на тебя все обвалится, ничего силой трогать нельзя. Одними руками откапывать надо, без ломика и пилки…
Том все очень внимательно выслушал, осмотрел, а потом остановился и молчит, что-то обдумывает. Ну, думаю, сейчас откажется.
Но он помолчал и спрашивает:
— А каску дадите?
— Ну конечно, дадим.
— Кто здесь около меня будет?
— Политрук будет, бойцы, и я здесь стоять буду.
— Ну хорошо, давайте.
Я снял с бойца каску и отдал ему.
И в это время мы услышали, что Шурик снова заплакал.
— Шурик! — закричал я. — Не плачь, мы сейчас… Ты Тома знаешь?
— Не знаю.
— Врешь, Шурка! — крикнул Том. — Ты меня отлично знаешь, давно. Мы в лапту вместе играли. А сейчас я тебя откапывать буду.
А Том никогда и в глаза не видел Шурика, Том был совсем с другого двора. Просто ему хотелось приободрить мальчишку. И Шурик приободрился.
— Верно — знаю, знаю! — закричал он. — Том, ты поскорее, пожалуйста, поскорее выручай меня…
— Сейчас! — крикнул Том и стал пробираться к Шурику.
И дальше рассказывает ученик ремесленного училища № 38 Томас Кульнев.
— …Я сел на корточки перед разрушенным домом и стал разбирать все обломки, которые лежали между балками. Прорыв немного, лег на бок и пополз. В левой руке у меня фонарик был, комиссар мне свой дал, а правой рукой я выгребал обломки и передавал их бойцу, который стоял снаружи. Я торопился, старался, но двигался, конечно, медленно, и Шурка все беспокоился:
— Ну, скоро ты меня откопаешь? Мне лежать больно.
И я отгребал обломки и все время с ним разговаривал. Я разговаривал с ним, чтобы он не плакал, чтобы ему не так страшно было. Спросил его, в каком он классе учится. Потом спросил, что он теперь делает на войне. Он сказал, что связист в команде по дому. Я говорю: