В этот день в школе не было ни одной двойки, ни одного замечания. А вечером пели любимые песни. Не спали до глубокой ночи. Не уснуть — радость безгранична.
Каждый думал: «Скоро мы будем дома».
В феврале мы провожали в Ленинград Витю Титова. Он говорил:
— Поеду на Кировский завод. Я могу работать. Стану к станку рядом с отцом.
— А ты не умеешь, — говорили ребята. — Погоди, скоро вместе поедем.
— Не могу ждать. Отец зовет, война не кончена. А работать у станка отец научит. Тут за моими сестренками присмотрите.
Разрешение на въезд в Ленинград он получил. Да и как не получить. Виктор из династии Титовых, старых прославленных рабочих Путиловского завода.
Прошел еще год. Пионерский лагерь жил трудовой жизнью. Хозяйство у нас было большое. Райисполком выделил нам коров, мы откармливали и свиней.
Нейский райком партии, секретарь парторганизации внимательно следили за жизнью ленинградских детей.
В ноябре сорок третьего года проходила районная партийная конференция.
Как-то меня вызвала к себе Валентина Максимовна и сказала:
— Аня, собери старших… есть разговор. Завтра открывается районная партийная конференция. Лучшие ребята пойдут приветствовать коммунистов.
15 ноября мы построились и направились в Нею. В ватниках, солдатских шапках-ушанках, в бурках, сшитых из старых одеял, в клееных-переклеенных галошах. Шли, бежали, снова шли. И так 25 километров…
На районной партийной конференции рапортовали:
«Руками ребят построено 2 сарая, обожжено 30 тысяч кирпичей, запахано и посеяно 5 гектаров земли. В колхозе заработано 10 тысяч трудодней. Снят богатый урожай овощей!..»
С каким волнением и трепетом мы принимали районное переходящее Красное знамя и Почетную грамоту Ярославского облисполкома: «За доблестный труд пионерам и комсомольцам, учителям и вожатым Кировского пионерского лагеря, эвакуированного из города Ленинграда в Кужбальский сельсовет Ярославской области».
Прошло 20 лет. 9 мая 1965 года во Дворце культуры имени И. И. Газа встретились бывшие пионеры-кировцы.
Большая широкая лестница. По ней поднимаются мужчины и женщины. На верхней площадке стоит Валентина Максимовна Баженова, в светло-голубом костюме, с цветами в руках. Все те же веселые, молодые глаза, и голос остался чистым и звонким.
Цветов много, их все несут и несут. Крепко жмут руки завучу Валентине Андреевне Кругловой.
К Марии Алексеевне подходят один за другим. Обнимаются, целуются. Подошла Шурочка Ильина. Тоненькая, коротко остриженные волосы.
— Кто ты теперь, Шурочка? — спросила Валентина Максимовна.
— Актриса, — ответила с гордостью Шура. — Недавно выступала на Сиверской. В пионерском лагере…
— Пионеры Кужбальского Кировского пионерского лагеря на линейку становись! — Эту команду подала я.
Выстроились на линейку бывшие пионеры кужбальцы-кировцы.
Каждый рапортовал о себе.
Михаил Соловьев — главный инженер завода,
Михаил Брусаков — заведующий отделением больницы имени 25-го Октября,
Галина Васильева — заведующая детсадом,
Владимир Кудасов — преподаватель художественного училища,
Александра Ильина — актриса,
Алексей Пригалин — начальник производства,
Нина Васильева — балерина, заслуженная артистка Украинской ССР,
Сергей Бондарев — технолог завода,
Евгений Богданов — заместитель председателя завкома Кировского завода,
Дима Майоров — главный инженер,
Виктор Титов — мастер Кировского завода,
Анна Грудина — инженер.
Рапорты окончены.
— А теперь, — говорит Валентина Максимовна, — слово дорогому гостю, бывшему председателю колхоза Степану Ивановичу Кудрину.
— Дорогие товарищи… — И ему не дали говорить: аплодисменты, линейка сломалась, все окружили Степана Ивановича, каждый хотел быть ближе к нему. И посыпались, посыпались вопросы, сотни вопросов.
А Валентина Максимовна смотрела на всех и улыбалась, как счастливая мать.
Литературная запись А. Симановской.
Анна Лазаревна МойжесЖил-был интернат
Интернат, в котором я работала в годы войны, находился сначала под Ярославлем, в глубине Борисоглебского района, а потом в Татарии, в русском селе Тихоново. Прожили мы там долгих три года…
…Спустя пятнадцать лет после окончания войны в Доме журналиста собрались бывшие воспитанники и воспитатели интерната. На лестничной площадке происходили бурные сцены узнавания. Потом все собрались в большом зале, пели песни, когда-то сочиненные в интернате, вспоминали разные истории.
Я принесла свой дневник, потрепанную школьную тетрадь, и стала читать. Ожили воспоминания, захотелось обо всем написать подробнее.
На посту
Пароход шел вниз по Волге. Ночь была темная и страшная. Где-то позади слева горел город Горький. Его бомбили ночью. Фашистские самолеты, сделав свое грязное дело, улетели. Пароход шел медленно, очень медленно. Скоро Чебоксары… Неужели и там пожары и нельзя будет даже выйти, чтобы получить по карточкам хлеб?
Шел ноябрь 1942 года — месяц решающих битв за Сталинград. Ленинградских детей перевозили из Ярославской области дальше на восток. Мы еще не знали, где нас примут, куда устроят. Пароход набит до отказа. Там, где в мирное время помещалось двести человек, сейчас впритык друг к другу сидело более двух тысяч ребят из разных интернатов.
Внизу, в самом проходе, прямо на полу валялись вещи — гора узлов, чемоданов, сумок. По очереди возле них стояли дежурные. Этот пост считался легким, и туда направляли маленьких — первоклассников. Гордые поручением, они стояли подтянутые, строгие, воображая себя военными часовыми.
Был канун праздника 24-й годовщины Октябрьской революции. На верхней палубе, в тесной каюте, шло совещание старших: как отметить день 7 ноября? Подсчитывали количество оставшихся продуктов. Было их у нас… Ничего почти не было. Хлеб не получали уже двое суток, оставались черные сухари, которые наготовили еще в деревне под Ярославлем. Нашлось немного леденцов, манной крупы, масла. Решили устроить праздничный обед. (До этого всех уже четвертый день кормили раз в сутки жидким супом.) Составили меню и план торжественного собрания.
Вдруг пароход качнуло… Погас свет. Зазвенели вылетевшие стекла… пули…
На ощупь, шагая через только что спавших, но уже встревоженных ребят, я побежала вниз, к своим, туда, где размещались ребята нашего интерната. Чем дальше, тем труднее идти. Уже началась паника, ребята вскакивали, жались друг к другу, плакали, звали сестер, братьев, воспитателей…
— Спокойно, ребята! — слышались голоса взрослых. — Надевайте пальто, шапки и ждите команды…
Своих я нашла в полной готовности. Умеющих плавать распределили по группам. Никто еще толком ничего не знал. И вдруг шум где-то в камбузе: «Ранена бабушка Кулеша». Старая женщина, бабушка одной воспитанницы, вызвалась приготовить праздничный обед, только вошла в кухонное помещение — и начался обстрел. Разрывная пуля раздробила плечо… Врач занялся бабушкой. С тревогой ждем, нет ли еще жертв. К счастью, нет. Пароход причалил к высокому обрывистому берегу…
Выясняется: вражеские самолеты бомбили Чебоксары. Возвращаясь, заметили пароходы. На палубах были ясно видны красные кресты. Но что до них фашистским молодчикам! С бреющего полета обстреляли пароходы с детьми и — скорее восвояси.
Решили ждать до утра, пароход стал под высоким, лесистым выступом берега. Спать ложились одетыми. Когда все немного успокоились, я вспомнила о дежурных у вещей. «Что с ними? Убежали, наверное, от страха, спрятались». Бегу вниз. Первоклассники Сережа и Володя стоят навытяжку. Руки по швам. Не покинули свой пост.
— Страшно было, признавайтесь?
— Нисколечко, — браво отвечают они.
По глазам вижу — страшно, очень страшно.
Валенок
В день встречи в Доме журналистов рядом со мной сидела высокая молодая женщина. Когда-то я ее называла Марианной, а сейчас сидела и размышляла, что, пожалуй, неудобно уже так называть мать шестилетней девочки.
Марианна заметила мой взгляд, зарумянилась, как когда-то в детстве, и вдруг, нагнувшись ко мне, зашептала:
— А ведь валенок не я спрятала.
— Какой валенок? — не поняла я.
Марианна сидела румяная, возбужденная, в глазах была тревога: «Вдруг и сейчас не поверят?»
Тут я вспомнила историю, в свое время взбудоражившую весь интернат.
Марианна тогда слыла ленивой и неуклюжей девочкой. Подруги постоянно нападали на нее: не так застелила постель (деревянный топчан с мешком, набитым сеном), не так подмела, не так причесалась. Она терпеливо сносила упреки. Даже после того как в самодеятельных спектаклях неожиданно для всех у Марианны проявились недюжинные артистические способности, отношение к ней не изменилось. Пока смотрели — восхищались, а после спектакля все начиналось снова…
Было это в первый год эвакуации. Жили ребята в здании сельской школы — огромном, деревянном, неуютном (школу перевели в маленькие две избы). Классные помещения, где устроили спальни, были холодными. Обогревались «буржуйкой» — железной печуркой, от которой тянулись через всю комнату закопченные трубы. Вечерами у «буржуйки» толпились ребята, пекли картошку, нарезанную ломтиками. Картошка прилипала к железу, ее отдирали ножом, но след оставался… Вся «буржуйка» была в белых кружочках.
Только некоторые девочки не принимали участия в этой трапезе, сидели за столом при свете коптилки (фитилек из ваты, опущенный в керосин), занимались. Они вызывали у одних зависть и восхищение, у других — озлобление: «Паиньки несчастные!»
Тихая, незаметная Инна ходила в школу в любую погоду: и в мороз, и в метель. Правда, у нее одной были валенки — рваные, залатанные, но все-таки валенки. У других же была самая разная обувь — туфли, ботинки и даже просто галоши, которые надевались на толстые шерстяные носки, выменянные в деревне на кусок мыла. В холодные дни плохая обувь стала причиной пропуска занятий.
Когда Инну ставили в пример, девочки язвили:
— В валенках каждый бы пошел.
Инна смущалась, предлагала меняться обувью, но никто, конечно, не принимал ее предложения.
Однажды в метельный день, когда страшно было открыть дверь на улицу, все решили остаться дома. Только Инна, как всегда, встала и начала собирать книги.
Вымылась, поела, хотела надеть валенки, но под топчаном оказался только один. Второй куда-то исчез, словно сквозь землю провалился. Марианна неосторожно хихикнула:
— Придется и тебе остаться дома.
Инна беспомощно оглядела подруг, потом, что-то вспомнив, побежала в кладовку и принесла оттуда свои летние тапки. Накрутила на одну ногу полотенце, засунула ее в тапок, надела на другую валенок, взяла портфель и молча вышла.
Долго смотрели подружки в окно, пока темная фигурка, то и дело подпрыгивая на одной ноге, не исчезла совсем. Лора, самая старшая, красивая и властная девочка, не выдержала:
— Вообще-то это свинство… Кто спрятал валенок? Пусть немедленно признается.
И все почему-то посмотрели на Марианну. Потому ли, что она сразу хихикнула, или просто по привычке валить на нее все неприятное.
— Что вы, что вы, — испугалась Марианна.
Глаза у нее были такие правдивые, что подруги заколебались, но, так как никто не признавался, Лора безапеляционно заявила:
— Конечно, это сделала наша великая актриса. Она что хочет на лице изобразит.
На другое утро пропавший валенок оказался снова под топчаном, и все окончательно уверовали, что это сделала Марианна. Две недели с ней никто не разговаривал… Правда, после этой истории в школу ходили все без исключения в любую погоду.
Все это я вспомнила в тот вечер, сидя рядом со взрослой, так странно взволнованной Марианной, и засмеялась:
— Стоит ли переживать из-за истории пятнадцатилетней давности?
Сказала и тут же осеклась. У моей соседки в глазах стояли слезы. Я поняла: ей очень важно, чтобы сейчас, даже спустя пятнадцать лет, все узнали правду…
— Это сделала Мила, — шептала расстроенная Марианна, — она сама мне потом призналась.
— Но почему же ты молчала?
— Через день после этой истории Мила получила письмо из Ленинграда: от голода умерла ее мама…
Мальчишки
Два Володи из средней группы уехали в лес за дровами. Делянка наша находилась недалеко, и ребята обычно возвращались домой часа через три. На этот раз их не было и через пять… Вечерело, а в лесу темнеет рано, и, конечно, дежурный воспитатель Валентина Григорьевна Бернштам прибежала к своим старшеклассникам:
— Выручайте, ребята, надо срочно пойти в лес, навстречу мальчикам.
Но не так-то легко вытащить ребят из теплых спален на мороз. Было это в те дни, когда жизнь интерната только налаживалась и старшие особенно плохо подчинялись дисциплине. В этот раз никто не поднялся с койки.
Валентина Григорьевна пожала плечами, вышла, не заметив, как вслед за ней вышел один из воспитанников. Через несколько минут она вернулась одетая.
— Я иду одна. Кто захочет — догонит. — Повернулась и решительным шагом пошла к выходу.
Несколько мальчиков вскочили, оделись и побежали следом.
Сумерки затушевали дорогу. Когда группа ребят с воспитателем подошли к лесу, кругом было черно.
Остановились на опушке, закричали:
— Ау! Ау!..
Сначала ответило только эхо. Потом кто-то услыхал:
— Мы здесь!
Где-то близко заржала лошадь, и вот уже кто-то наткнулся на подводу, груженную дровами.
Как ни странно, с подводы спрыгнули не двое, а трое мальчишек. В третьем с трудом, по очкам и неуклюжим движениям, узнали Сашу Замарзаева — предмет шуток и острот товарищей.
Было загадкой, как он очутился в лесу. Очевидно, это он побежал сразу за Валентиной Григорьевной и решил сам встретить мальчиков. Не успели его спросить об этом, как оба Володи затрещали, перебивая друг друга:
— Возвращались домой, заметили зайца, погнались, сбились с пути. Когда нашли подводу, стемнело, струсили, долго стояли, не зная, куда двигаться, очень боялись встретить волка, но встретили… Сашу. Он сидел на дереве, чиркал спички, звал нас…
— На дереве? — хихикнул кто-то и осекся. Все вдруг ясно увидели в чаще леса два волчьих глаза. Саша видел их раньше, потому и залез на дерево. Но рассказал об этом уже потом, в интернате.
Комель
Кому доводилось заготовлять дрова, знает, что так называется нижняя часть спиленного дерева — самая тяжелая, толстая и жилистая. Вот из-за этого комля чуть не погиб у нас один мальчик.
Уже не первое крупное дерево валили ребята. Им всем были известны повадки подпиленного исполина: вот-вот он рухнет, ломая все на своем пути, и сразу станет светло и широко в глубоком лесу. И сейчас ветвистая вершина подпиленной сосны чуть заметно покачивалась, словно раздумывая: падать или не падать?
Мальчишки-лесорубы отошли в сторону. Но все случилось нежданно-негаданно. Подвел незаметный пенек. Вершина сосны уже рухнула на землю, а ствол вдруг спружинил на пеньке, комель с треском оторвался от корня и, описав дугу, сшиб Валю.
Мальчик упал без сознания. Все бросились к нему. Попробовали поднять — он еле слышно застонал.
— Жив! Жив! — закричали ребята.
Воспитательница склонилась над Валей, нащупала пульс. Он был слабый, почти неощутимый. Каждая минута дорога! До интерната девять километров. Что делать? Отвезти на лошади? Она капризная, упрямая, растрясешь больного на ухабах… Вызвать врача сюда? Немедленно сюда! Но кого послать? Бригадир Жора испытующе посмотрел на ребят. «Пошлите меня», — читал он на лице каждого.
— Радик, ты поедешь, — сказал он.
Радик мигом вскочил на лошадь, хлестнул ее и галопом помчался из лесной чащи.
Гонец исчез, и в лесу стало тихо-тихо. Ребята переговаривались шепотом, как бы боясь потревожить Валю. Санитар Толя побежал в лесную сторожку за водой. Ее не оказалось. Он расстегнул курточку Вали и приложил к груди сырой мох. Валя задышал ровнее, но глаза не открыл. «Скорей бы врач!.. Радик, верно, уже доскакал… Только бы врач оказался на месте!..»
Воспитательница нетерпеливо поглядывала на часы. Слышно было, как они тикают, и совсем почти не слышно, как дышит Валя. На миг он открыл глаза, посмотрел на всех невидящим взглядом и снова потерял сознание. Прошел час, может быть немного больше, но всем казалось, что уже прошли сутки.
— Где же Радик запропал? — волновались ребята.
— Не случилось ли чего?
— Ну, этот ползком доползет, а свое сделает, — уверенно заявил бригадир и вскарабкался на сосну посмотреть, не скачет ли Радик. А Толя приложил ухо к земле: не слышен ли топот копыт.
— Едут, едут! — радостно закричал он вдруг.
Прислушались. Машина… Вот уже совсем близко, на опушке…
Наконец-то!.. Среди ветвей замелькал белый халат.
— Доктор, доктор, сюда! — закричали ребята. В волнении они не заметили, что доктор приехал один, без Радика.
Врач быстро привел Валю в чувство. Мальчик открыл глаза и удивленно повел ими вокруг.
— Валя, Валька, узнаешь нас? — Ребята наклонились близко-близко. Он чуть кивнул головой, застонал и вдруг тихо, чуть слышно сказал:
— Ребята, вы уж меня простите, но сегодня я работать не смогу.
И, как ни тяжело было глядеть на него, все заулыбались.
— Благополучно отделался, — сказал врач, осмотрев и ощупав Валю. — Больному нужен полный покой. Несите осторожно.
Валю подняли и несли на руках почти два километра. Только когда вышли из леса, бережно уложили в машину.
К интернату подъехали в сумерки. Валю унесли в изолятор. Скоро стало известно, что опасность уже не грозит ему.
— Теперь можно войти, но только взглянуть, — разрешил наконец врач. — Пожалуйста, тихо.
Ребята на цыпочках вошли в изолятор. К своему удивлению, они увидели не одного больного, а двух. Валя, спокойно дыша, спал, а рядом, на соседней кровати, лежал Радик. Он осунулся и был очень бледен.
— Что с ним?
— Растяжение связок на правой ноге и ушиб головы, — сказал доктор. — Ведь он какой!.. Летел сломя голову — только б скорей! Вот и расшибся… Лошадь его дорогой скинула. Подумайте только: шесть километров бежал до интерната, хромая! А мне ничего про себя не сказал…
Врач недоговорил. Проснулся Радик. Он увидел ребят и смущенно заулыбался:
— Ох, и упрямая рыжая! Хлестнул ее, а она — свечку! Я прямо в канаву.
Чудо
Володя сидел в спальне и читал книгу.
— Ваша группа дежурная, почему ты не работаешь? — заглянула в комнату воспитательница.
Володя не шевельнулся.
Трудный орешек был этот Володя. Никому не грубил, но и никого не слушал. Делал что хотел. Жил так, словно не было войны, не гибли где-то люди. И он будто не в коллективе ребят, а так, сам по себе.
Но однажды случилось вот что.
Володя, как всегда, не вышел на дежурство. Наступило время обеда. К длинным столам, накрытым газетами, подходили ребята. Дежурный воспитатель остановила первых:
— Обождите, раньше надо накормить Володю.
Оглядев ребят, она подошла к мальчику и попросила его сесть за стол. Володя покраснел, не понимая, что происходит, тупо поглядел по сторонам, прошел вперед.
— Внимание! — сказала дежурная. — Отныне Володя будет кушать раньше всех и лучше всех. Он целый день читает книги, и поэтому всем, кто чистит презренную картошку, колет дрова или, того хуже, моет низменный пол, — надо потерпеть…
Все засмеялись, пропуская вперед «виновника торжества». Тот краснел, бледнел, но к столу пошел невозмутимо и гордо: мол, на все это наплевать… На другой день повторилась та же сценка. Только еще более злая. Кто-то выкрикнул:
— Наши папы открыли свои личные счета, сколько они убили фашистов, а Володя может открыть свой — сколько он «просачковал» дней!
Володя бросил ложку, выскочил из-за стола.
На другой день он вместе со всеми вышел на двор и взял пилу. Кто-то сразу отобрал ее.
— Иди читай. Обойдемся…
Униженный, расстроенный ходил Володя за главным дежурным и просил:
— Разрешите и мне, как всем, работать. Разрешите, вот увидите — все будет по-другому.
И верно. Не прошло и недели, как Володя стал бригадиром лесорубов, а еще через неделю его бригада завела свой трудовой счет. «Наш отчет ленинградцам» — было написано на обложке самодельной книжечки. Такие же книжки появились и в других бригадах. Ребят словно подменили. Самые ленивые искали себе работу. Дежурить шли добровольно. Если слышали голос повара тети Вали: «Надо наколоть дрова, начистить картошки», со всех ног бежали, чтобы первыми схватить пилу или кухонный нож.
Работы в интернате было много. Всегда не хватало рабочих рук, а тут стало не хватать работы.
«Папа! — писал Алеша Замарзаев домой. — Теперь у меня есть боевой счет. Я бью фашистов работой…»
Избалованная, красивая Лора, которая в первые дни с трудом, под нажимом взрослых, брала в руки половую тряпку, да и то двумя пальцами, словно лягушку, сейчас, забыв, что тряпка мокрая и грязная, хватала ее всей пятерней и… — откуда только взялись сноровка и ловкость — быстро мыла полы, «вылизывала» каждый угол в интернате, первая уходила в колхоз на любую работу и очень скоро была допущена на трактор. Колхозники ее называли «наша ленинградка».
У многих до сих пор сохранились эти самодельные книжечки — «Мой отчет ленинградцам», а интернат № 18 по всей Татарии прославился в те годы своим трудолюбием.
Посылки
— Едут, едут…
Мальчики и девочки выбежали за ограду и помчались по направлению к деревне. Десять дней все с нетерпением ждали посылок из Ленинграда. Блокада была прорвана. Появилась возможность послать своим детям кое-что из вещей. За посылками уехали в Казань перед Новым годом. Все надеялись, что подарки ленинградцев поспеют к новогоднему празднику, но… 240 километров туда, 240 километров обратно. Лошади еле тащились. Драгоценный груз застрял в дороге. Но вот гонец (а их высылали на дорогу каждый день) сообщил: «Подводы близко». На всю деревню растянулись ребята. Они шли как на демонстрации — с песнями, с шутками.
Еще в пути, шагая в огромных валенках по заснеженному лесу рядом с подводами, нагруженными до отказа ящиками и пакетами, я с тревогой думала: некоторым нет посылок. Нет и не будет. Я уже представляла расстроенные лица, мокрые глаза. Что делать? Когда подъехали к интернату, решила: посылки раздадим после обеда, потерпят. А мы подумаем. Ребятам объявили:
— Идите в столовую, надо разложить; разобраться, кому что…
Хоть чае, да отсрочка. Можно что-нибудь придумать.
Собрала актив, рассказала, спросила:
— Что будем делать?
— Соберем посылки сами, — предложил кто-то. — Отдадим из своих посылок.
Одни помчались в кладовую, выгребли оттуда все, что могли: карандаши, альбомы, книги, бесхозные ботинки, галоши. Другие раздобыли посылочные ящики, мешковину, ножницы. В каждую посылку складывалось всего понемногу. Обувь положили тем, кому она может оказаться впору. Как полагается, чернильным карандашом написали адрес, а под чертой внизу вывели: «От друзей».
После обеда все остались сидеть за длинными столами, которые стояли в огромном бревенчатом школьном зале. Дежурная выкрикивала фамилии и вручала посылки — всем, всем до единого…
Подорожник
Почтальон появился на дороге, которая шла от деревни к лесу. Навстречу ему уже со всех ног бежали ребята…
Что такое письмо из Ленинграда, может понять только тот, кто был вдали от любимого города, когда там гибли люди. Но бежали не все. Некоторые шли медленно-медленно и останавливались далеко от почтальона. Это те, кто уже перестал ждать. Только какая-то малюсенькая надежда тянула их к высокому крыльцу.
Валя Головин стоял в глубине двора, стараясь смотреть куда-то в сторону. Уже месяц он не получал ничего. За него переживали все.
И вдруг дежурный, взяв из пачки очередной конверт, радостно крикнул:
— Головин, тебе…
Я вздрогнула. Кто-то весело закричал:
— Пляши, Валька, пляши.
Валя схватил письмо, отошел в угол, вскрыл конверт. Я видела, как он сразу согнулся и быстро пошел в спальню.
Иду следом. Остановилась в дверях. Вижу, лежит ничком на топчане. Лицо зарыл в подушку, плечи вздрагивают… Сейчас его трогать нельзя. Пусть выплачется. Устанет — уснет. Ребята на цыпочках проходят мимо.
…Ночь. Тихо в спальне. Не спят только двое — Валя и его сосед. Мальчик ворочается, стонет.
— Что с тобой?
— Палец нарывает, не могу терпеть…
У Вали вот так же нестерпимо болит сердце, но он не стонет. Молчит, думает: как-то сестренка там одна, без папы и мамы?..
Мальчишка рядом стонет все сильнее.
Чем помочь? Валя идет к дежурному воспитателю. В аптечке ничего подходящего нет.
— Подорожник бы, — говорит воспитательница и вздыхает. — В такую темень разве найдешь…
Через полчаса к дежурной воспитательнице снова подходит Валя:
— Вот подорожник, возьмите. Вы, наверное, знаете, как прикладывать.
— Где ты его взял?
— Далеко…
Дежурная добрым взглядом смотрит вслед Вале. Если бы было какое-нибудь средство, чтобы облегчить и его боль…
Письмо
Это было еще до прорыва блокады.
Рита получила письмо из Ленинграда и ходила из угла в угол, не видя ничего вокруг. Она ни с кем не хотела говорить. Не отвечала на вопросы старших. Кусала губы и молчала. Письмо прятала за платьем, никому не показывая.
Однажды дежурная девочка, проверяя кровати, обнаружила под подушкой у Риты мешочек с сухарями.
Рита вспыхнула, схватила из рук дежурной сухари и… разрыдалась. Вынув из-за пазухи письмо, она без слов протянула его.
Писала мать Риты. Письмо было бодрым, ласковым. И только в самом конце, сбоку, очень мелкими буквами приписка: «Мышонка бы съела»…
Весь паек хлеба, который получала Рита в интернате, она сушила и складывала под подушку. Вдруг кто-нибудь поедет в Ленинград?
И это «вдруг» пришло. Проведать детей в интернат приехала Ирина Константиновна Николаева. Возвращаясь в блокадный Ленинград, она везла от ребят, от всех понемножку, печенье, сухари, галеты…
Акулина Ивановна
Весна 1943 года. Интернат на новом месте — в Татарии. Живем в русском селе Тихоново. Еще нет своей картошки, проса, огурцов. Все это появится позднее, а пока голодно, хлеба в обрез. Мяса, сахара тоже. Тут еще беда: стаял снег, побежали ручьи, размыли все дороги. А продукты — в райцентре, за двенадцать километров. Ни проехать, ни пройти. Совсем нечем кормить ребят. Что делать? Иду в соседний колхоз. Там председатель — женщина душевная, отзывчивая. Может, даст что-нибудь, хотя бы барана, самого плохонького.
— Барана? — Акулина Ивановна смотрит на меня из-под густых бровей. И не поймешь, сердится или жалеет. Вроде сердится… — Что я, хозяйка, что ли? — ворчит она. — Знаешь, небось, что все решает правление, да и цены нынче рыночные, не по карману вам.
Я все знаю и молчу. Ведь двести ребят надо чем-нибудь кормить. И Акулина Ивановна это знает и потому еще больше хмурит густые брови. И тут же идет, ничего больше не говоря, на скотный двор. Я все понимаю и иду следом.
Вот и бараны — черные, белые, жирные, худые. Акулина Ивановна не задерживается возле жирных, торопит и меня.
— И не смотри на этого — племенной… И этого не дадут — шерсть особая… И этот…
Я не смотрю ни на одного, иду молча.
Акулина Ивановна знает, куда ведет. Остановилась возле тощего, маленького барашка.
— Этого, пожалуй, разрешат, все равно резать надо, да и по карману по вашему как раз. — И тут же торопливо добавляет: — Не радуйся раньше времени, еще что скажет правление.
…На другой день, в самую рань, заржал у интернатского крыльца Васька — лучший колхозный конь.
Только в торжественные дни разрешает Акулина Ивановна запрягать Ваську, а тут захудалого барана с ним отправила. Ну и ну!.. Окружили ребята любимца, похлопывают, гладят блестящие бока, а колхозница с воза кричит:
— Забирайте своего барана, мне некогда!
И накладную в руки сует.
Открыли полог и глазам не верим. Огромная жирная туша — на месяц хватит! За радостью — испуг: не рассчитаться за такого. Смотрю накладную — до странности маленькая сумма. Не ошибка ли? Нет, не ошибка.
Рассказали мне потом, какую Акулина Ивановна держала речь на правлении.
«Чтобы мы ленинградцев заставляли просить да платить втридорога? Не бывать этому. Или дадим барана, что я выбрала, по государственной цене, или сымайте меня с председателя».
Много теплых частушек сложили ребята о председателе колхоза Акулине Ивановне Курятниковой, и все-все они кончались припевом:
Тебя бы, дорогую,
Хорошую такую,
Крепко обнять, расцеловать,
С собой в Ленинград бы забрать.
Кто они сейчас
Разные были ребята в интернате, и, конечно, по-разному сложились их судьбы. Но все, о ком я знаю, стали настоящими, хорошими людьми.
Саша Замарзаев, тот самый, который, преодолев страх, вошел один в ночной лес искать пропавших товарищей, еще не раз вступал в борьбу со своей робостью, неуклюжестью. Мне рассказывали о том, как, будучи студентом, он, вопреки своим «данным», тренировался во всех видах спорта, ходил всю зиму без шапки, купался в ледяной воде и добился всего — стал сильным. Словом, ныне доктор физико-математических наук Александр Михайлович Замарзаев совершенно не похож на прежнего Сашу, хотя и сейчас в очках. Его брат Алеша, тот, который писал отцу в осажденный город: «Мы бьем фашистов работой», погиб в геологической экспедиции, спасая товарищей.
Красивая, властная Лора тоже кандидат наук — педагогических. Марианна — скромный продавец, хороший, отзывчивый товарищ.
Милый Валя Головин, готовый на все для товарищей, тот самый, что принес ночью подорожник, строит для людей новые дома. Хороший рабочий-токарь Радик Желнов.
Акулина Ивановна на заслуженном отдыхе. Совсем недавно она прислала письмо — не забывает ленинградцев.