Он, изловчась, вцепился в Крамугасово плечо и принялся дико махать рукой всем проходящим мимо.
— Пустите, — жалобно попросил Крамугас. — В конце концов — мне больно!
— Ага, — приплясывая на месте, торжествующе ухмыльнулся тип, — и правильно! Сознался!
— В чем? — побледнел Крамугас.
— А это уже совершенно неважно, — заявил тип непреклонно. — Абсолютно не имеет значения. Главное — ты сознался. Остальное — дело времени.
Начал собираться народ.
Все стояли, улыбаясь, и с равнодушным любопытством поглядывали на Крамугаса.
— Только вдумайтесь, друзья мои! Проникнитесь безумием момента! Он сказал, что Вистула-0 объявила намвойну, — разглагольствовал тем временем тип. — Возможно, не исключено. Но это еедело — объявлять или не объявлять. Мытут не при чем. Ну, право же, какое намдело до Вистулы-0 — до этой букашки мироздания?! Ничтожный, непотребный мир!.. А это чудовище пугает какой-то там войной! Ничего себе замашки, а?! Нет, я так дело не оставлю. Мне за что почетный орден еще в мою бытность молодым давали? Я тогда не взял, поскромничал, но ведь — давали!..
— Я не понимаю… — пробормотал Крамугас.
— Молчи! И так уже во всем сознался!
— Но в чем, в чем?!
— А в том, что ты пытался посеять панику. Это раз. Ты заранее пугаешь войной, покуда она еще не началась. Это два. Ты хочешь, чтобы к критическому моменту мы все были психически надломлены, деморализованы и оттого проиграли войну по всем статьям. Это — три! Видите, сограждане, как я ловко вывел его на чистую воду?!
Тип рукавом угер со лба обильно проступивший пот и умиленно подергал себя за бородку, не забыв марафетливо лизнуть усы-сопливчики.
Но тут из-за ближайшего угла появился Автоматический Блюститель Принципов.
Народ загомонил и с готовностью раздался, пропуская важного Блюстителя к месту, где, всем на радость, назревала несравненная уличная склока.
— Ба, кого я здеся вижу! — загрохотал он тотчас же на весь квартал. — Дармоед с Лигера-Столбового! Опять втираешься в доверие к честным гражданам! Брысь!
— Ошибаетесь, — холодно и с немалым достоинством отозвался тип. — Я теперь Дармоед с Виадуа-Кольцевой. Переменил местожительство. Приписочка к местечку есть. Все — на законном основании. Я больше не бесс-маркоманн. Я теперь — кельтик. С прежних позиций травить меня не можете. Так-то вот. Меняйте принципы.
— Сменил — готово! — проурчал Автоматический Блюститель Принципов. — Ба, кого я здеся вижу! — с новой силою загрохотал он на всю улицу, так что народ от страха вмиг окоченел по стойке «смирно». — Дармоед с Виадуа-Кольцевой! Опять втираешься в доверие к честным гражданам! Брысь!
— Вот теперь — ухожу, — согласился Дармоед. — Законы можно попирать, но уважать обязан каждый. Жаль, на этот раз ничего не получилось. Я так надеялся!.. Объект для критики был первостатейный. Все прямо рты пораскрывали… Море слов, услада слуха… Еще б чуть-чуть — и я бы был обласкан. Да, досадно.
— И чтоб не смел тут больше появляться! Где угодно, но — не здеся! Запрещаю! — проорал Автоматический Блюститель Принципов.
— Увы, ошибка, горькая ошибка, — заключил со вздохом Дармоед. — Всегда в последнюю минуту что-нибудь не так… А мне при жизни — памятник бы надо, грандиозный!.. Скольких я уже — и бескорыстно… Ведь умру — кто еще будет?!.
Он гордо сунул ладони за пояс своих генеральских подштанников, как умел, расправил плечи и с независимым видом, что-то насвистывая себе под нос, старческой шаркающей походкой тылового генерала двинулся прочь.
В толпе заулюлюкали, зашикали, а кто-то даже — под всеобщий хохот — кинул в Дармоеда камень.
Таким ведь можно и убить, подумал боязливо Крамугас. Нехорошо…
— Вот-вот, — сказал, внезапно останавливаясь и раскидывая в стороны дрожащие ручонки, Дармоед, — вот так меня и ценят… Каменюкой, грязью… А ведь слушают, мерзавцы, — когда нет поблизости властей, еще как слушают! Эх, вы!..
Лишь гораздо позже Крамугас в подробностях узнал о трудном счастье Дармоеда, о его на редкость романтической судьбе. Но делать из него героя уже было не с руки, поскольку в этом амплуа к тому моменту фигурировал другой…
И не единожды потом, сколачивая новую легенду, Крамугас корил себя, что в подходящую минуту не прочувствовал, как надо, конъюнктуру и не создал, от кассы далеко не уходя, столь нужную начальству, столь необходимую для всех желающих понять патриотизм как точную науку «Повесть о Настоящем Дармоеде».
Такой материал прошляпил!..
Подлинного имени пройдохи и нахрапистого крикуна никто не ведал. Впрочем, как его ни называли, тот немедля откликался. И на «Дармоеда» — тоже. Так сказать, не брезговал. Народу это показалось славным — вот и прижилась со временем кликуха. Некая щемящая и вместе с тем суровая правдивость заключалась в ней… Тем более что Дармоед во всей округе был фигурой колоритной и отменно знаменитой.
Сызмальства дремучий, но (а может быть, поэтому) — изобретатель вечных и вселенских двигательных ценностей и прочих атрибутов счастья, исключительно толковый поноситель и типун на лбу прогресса, был он вообще-то выходцем с Земли, где крупно погорел на некой исторической афере.
Кажется, в тот раз состряпал он трактат о совокупной и непреходящей роли для грядущего деяний всех тиранов и вождей, коими те в седую старину были славны в глазах приспешников и подхалимов; более того, пописывая постоянные доносы, рьяный Дармоед попробовал тем самым связать минувшее с сегодняшним и, как ему мечталось, смотать в необходимый современникам клубок все исторические нити.
Ему прозрачно намекнули, что подобной связи и в помине — нет.
Упрямый Дармоед встал на дыбы.
Он так артачился, что его срочно пришлось выселить с Земли как мусор, который может наплодить микробов.
На первых порах активно конфронтирующий с альма-матер Лигер-Столбовой сжалился и приютил изгоя у себя.
Тут Дармоед воспрянул духом, ощутив себя непотопляемым творцом, и снова взялся за свое, и в благодарность тотчас же сварганил цепкую доносную теорию прогресса: мол, разум появился прежде здесь, на Лигере-Столбовом, и уже после, как следствие казенной переписки, — на Земле, а нее земные динозавры произошли от Столбовых бойцовых петухов.
Неугомонность его, впрочем, снова подвела — он вскорости и на Лигере, исключительно провинциальном, тихом, всем успел проесть печенки.
Вышибли его без разных дипломатий, как умели, — от греха подальше.
Но и тут ему приют нашелся: в новом месте, на Виадуа-Кольцевой, он обитал три с половиной долгих года и даже вроде бы примолк. Но под конец не утерпел…
Тогда-то на неясном горизонте вдруг и замаячила, по случаю, Цирцея-28.
Вот, встрепенулся Дармоед, где самый центр событий, где, глядишь, найдутся слушатели и — чем черт не шутит? — верные соратники-мичуринцы, друзья-ученики!..
Мысль о племени дармоедовом, могучем и прекрасном, способном всю обозримую вселенную заполонить, нынешнему Дармоеду не давала спать спокойно.
Ведь прежде — были! И трудились, как волы, к давно отмершим идеалам (если надо, силой) приобщая род живой.
Вот были дармоеды! Сказочное время!..
Ну да история — тут Дармоед садился на любимого конька — всегда: откуда вытечет — туда и возвратится. Может быть, как раз настал такой момент? И Цирцея-28 — та самая первая ласточка, за которой полетят другие?
Ласточки, головы, миры…
Ах, до чего же Дармоед ценил глобальные законы мирозданья, почему его с Земли когда-то ведь и вывезли как мусор, чтобы впредь не разводил микробов!..
И он, душою славно укрепись, немедля устремился на далекую Цирцею-28. Увы!..
Цирцее-28 всегда жилось излишне хорошо. В таких спокойных и ухоженных местах любому, кто мечтает проповедовать всерьез, бороться с чем-то химерическим и сеять пригоршнями корневое да исконное, — работы не найти. И остается лишь бесстыдно подвизаться в дармоедах.
Ну, а Дармоед и был от всей своей генетики таким!.. И даже на другое не претендовал. Он только требовал, чтобы учитывали непременно: хоть он и вправду Дармоед, но невиданной, новой формации — из трудовых.
А это очень потешало всех, кто с ним соприкасался. И — как следствие — разочаровывало вовсе.
Эдаких идейных дармоедов нигде, похоже, не любили: шуму много, толку — никакого.
Вот если, говоря везде пустые словеса, он стал бы потихоньку воровать, всем объясняя собственный достаток пережитками больших идей, которые, пристраиваясь к завтрашнему дню, благополучно кормят ныне, — ну, тогда бы, может быть, к нему и отнеслись с сочувствием и даже уважением: мол, все-то он умеет, разбирается, негодник, что почем…
А воровать он толком не умел. Вот и шпыняли отовсюду…
Впрочем, Дармоеда это мало волновало.
Он жил себе и, так сказать, капитулировать не собирался. Знал ведь: поначалу слушатель всегда найдется. А уж после — будь что будет…
Толпа быстро рассосалась.
— Ну, а вы тут все стоите! — с грозным видом повернувшись к Крамугасу, грянул на целый квартал Автоматический Блюститель Принципов, — Непростительная глупость! Истекает последняя, двадцатая минута разрешенной здесь стоянки! Если вы дорожите временем — брысь!
Блюститель клацнул сочленениями, грохнул пяткой об асфальт и замер, выжидая.
Крамугас не стал ни секунды препираться, а лишь напряженно подал мысленную команду: «На Космотягодром галопом марш!», и мнемотакси, сорвавшись с места, полетело, не разбирая дороги.
14. Рейсовая благодать
Первые четверо суток своего полета Фини-Глаз беспробудно отсыпался.
На пятые сутки он встал, привычно крикнул: «Фантипула, ты мне сегодня не приснилась, и к чему бы это?!», но, не дождавшись ответа, очень удивился.
В их доме было издавна заведено говорить правду и только правду, но поскольку открыто, что называется демонстративно признаваться в своих нежных чувствах к красавице Спигоне, которая, кстати, и снилась ему все ночи напролет, Фини-Глаз никогда не решался, то, изобретя соответствующую формулировку, а стало быть, и не кривя ничуть душой, он тем самым как бы неявно признавалс