Я вижу, что они с отцом Матвеем встречаются взглядами, и что в глазах у обоих ни капли уважения друг к другу.
– Ну, извините, – примирительно говорит Татьяна, – в следующий раз дождусь, пока вы кончите, обещаю.
Появляется Панк Петров с парящей эмалированной кружкой, на ручку которой намотан непрезентабельного вида носовой платок. Не снимая перчаток, Татьяна принимает из его рук дымящий источник тепла.
– У меня он уже был готов, – виновато поясняет Панк Петров, – я просто забыл про него, чёрт…
– Не ругайтесь, Олег, – одёргивает его отец Матвей.
– Прошу прощения, – отвечает тот с неестественным поклоном в его сторону и, обращаясь к нам: – давайте тоже чаю попьём, я сейчас табуретки принесу.
Не дожидаясь нашей реакции, он снова скрывается в статуях.
– Ну, чаю, так чаю! – бросаю я ему вслед, но он не обращает ни малейшего внимания на мой сарказм.
Всё дело в том, что здесь, в подвале, хранятся буквально тонны самодельного вина, различных настоек и наливок, некоторые из которых остались ещё с генеральских времён. Распитие какого-нибудь сливового или грушевого, или даже рябинового вина до сегодняшнего дня было обязательным пунктом посещения мастерской, а теперь вот, на тебе – чай.
Когда мы шли сюда по заснеженной улице Марины Цветаевой, одной из моих мыслей было, что мы непременно выпьем сейчас красного из высоких, больше похожих на мензурки, стаканов, потом Панк покажет нам что-нибудь новенькое, и мы это новенькое будем долго и восторженно обсуждать, потом, когда винный хмель захватит мозг, станем говорить об искусстве в нас и наоборот, потом об искусстве вообще, пока хозяин не станет предлагать Татьяне ему попозировать, разумеется, в первородном состоянии… Но всё выходит по-другому.
Мы рассаживаемся на принесённые Панком Петровым табуретки вокруг постамента, на котором недавно стоял Серафим. Усилиями хозяина на «столе» появляется чайник и кружки, такие же убогие, что и та, которую он принёс Татьяне. В качестве закуски нам предлагается нечто среднее между бубликами и сушками. Я выкладываю на наш с Татьяной вклад в общий стол – вафельный тортик, приобретённый в ларьке у станции Болшево. Слуги божьи, как и полагается, принесли в гости только свои тела.
– Я думаю, вопрос со святым духом достаточно понятен, – неуклюже разливая кипяток по кружкам, говорит хозяин, – обычно его изображают в виде голубя, как, например, а Исаакиевском соборе.
Отец Матвей, который в этот момент только-только пригубил божественный напиток, кивает в ответ, но как-то неуверенно.
– Но у нас не к чему его крепить, – кривясь от горячего, сообщает он, – разве что между стен на растяжках…
– Может, лучше, на длинную такую спицу нанизать, – предлагает Панк Петров, – с резьбовым концом. Спицу в цвет стен покрасим – незаметно будет – а сверху навертим птицу.
– А что, это мысль! – оживляется заскучавший было отец Матвей. – Палку, то есть, спицу только надо потоньше…
– А центр тяжести сместить птице в зад, для устойчивости… в смысле, в гузку…
Мне представляется голубь со смещённым в гузку центром тяжести, и этой же частью насаженный на длинную металлическую спицу. Пернатый в моей фантазии выходит с растопыренными в стороны крыльями, открытым клювом и донельзя выпученными глазами. Непроизвольно улыбаюсь – хорош святой дух, ничего не скажешь.
– Мне кажется, лучшая аллегория для изображения святого духа – это луч света во тьме, – слышу я голос моей спутницы, – почему бы вам не придумать что-нибудь подобное, а?
Воцаряется молчание. Отец Матвей переводит на источник звука, то есть на Татьяну, недобрый взгляд. Панк Петров шмыгает носом и отворачивается.
– Вот вы опять нас перебили, девушка, – с напускной укоризной произносит первый, – простите, как вас?
– Татьяна, Матвей, – отвечает моя спутница ровно, но твёрдо, – Тать-я-на. Легко запомнить.
– Отец Матвей, – поправляет её помрачневший священник, – потрудитесь и вы запомнить.
Татьяна ставит кружку на «стол», отряхивает ладошки и скрещивает руки под грудью.
– Мой отец, – не спеша, с деланной ленцой в голосе произносит она, – крупный седой мужчина пятидесяти шести лет, на которого вы совсем не похожи. Других отцов у меня, извините, нет.
Отец Матвей также ставит кружку, только с более громким звуком.
– Да будет вам известно, девушка, что к лицам духовного звания следует обращаться соответственно. Ко мне, например, отец…
– Возможно, – перебивает его Татьяна, – если бы мы с вами были на вашей территории, я бы так и сделала: с волками жить, как говориться, по-волчьи выть. Но так как мы находимся на территории светской, я имею полное право обращаться к вам так, как это принято в светском обществе – по имени и отчеству. Но так как по возрасту до отчества вы не дотягиваете, я буду обращаться к вам только по имени.
Взгляды всех присутствующих за столом, кроме Серафима, которому, похоже, вообще всё фиолетово, скрещиваются на моей спутнице. Отец Матвей за время её тирады собравший кожу на лбу в одну тугую складку, глядит на Татьяну так, будто пытается усилием мысли раздеть её догола, но только не с целью совершения развратных действий, а чтобы запороть до смерти.
– Мрачные времена атеизма, голубушка, прошли, – проговаривает он столь же напряжённо, сколь и выглядит, – наступили времена новые. Богоугодные, правильные. Государство и церковь находится сейчас совсем в иных отношениях, нежели десять лет назад. Думаю, говорить о каком-то светском обществе в нашей стране уже нельзя – в чистом виде его не существует, и нечего на него ссылаться. Есть установленная форма обращения к священнослужителям, так что будьте добры, девушка, её придерживаться.
Татьяна кивает, но это совершенно не означает согласие, скорее она даёт понять, что просто поняла собеседника.
– Нынешняя власть тяготеет к церкви, – говорит она, – поскольку испытывает острую потребность в замаливании грешков, коих за ней накопилось немало. Известно, что многие преступники жертвуют церкви средства, порой значительные, исключительно с этой целью. Наше коррумпированное правительство – не исключение. Кроме этого, при помощи религии оно хочет сделать народ тупым и послушным, хотя куда ещё тупее и послушнее, непонятно. Но, как бы там ни было, согласно конституции Российской Федерации, которую никто не отменял, церковь в нашей стране отделена от государства, так что ваши претензии не обоснованы: я буду обращаться к вам так, как принято в цивилизованном светском обществе – по имени.
Отец Матвей отвечает громким молчанием, его лицо начинает приобретать нехороший багровый оттенок, а белки глаз розоветь. Будто не замечая перемен в образе собеседника, Татьяна спокойно продолжает:
– Кстати, вы совершенно зря обозвали социалистические времена мрачными. Несмотря на то, что в СССР церковь действительно была отделена от государства, советская мораль куда ближе к морали христианской, нежели мораль, понимаешь, россейская, когда, как вы совершенно верно заметили, церковь остаётся де-юре отделённой от государства, а де-факто уже проникла во все сферы общества.
– С чего это вы взяли? – удивлённо-озлобленным голосом осведомляется отец Матвей.
Татьяна снова кивает:
– Объясню. В СССР не приветствовался, а иногда и был вовсе запрещён добрачный секс, пестовались семейные, читай: христианские ценности, в средствах массовой информации была запрещена пропаганда секса и насилия. А кодекс строителя коммунизма – это же десять заповедей в чистом виде! Вопрос: так ли был плох Советский Союз, и стоило ли его менять на общество, где секс и насилие пропагандируются открыто, а проституция и воровство стали практически нормой поведения?
Окончательно залившийся краской отец Матвей инстинктивно поднимает вверх правую руку.
– Главное, что времена воинствующего атеизма и богоборчества канули в лету, – видимо, от напряжения хрипит он, – страна возвращается к своим православным истокам, восстанавливаются разрушенные и строятся новые храмы. Люди пошли в церковь, а церковь пришла к людям – это главное!
Татьяна подаётся всем телом вперёд, будто собираясь броситься на оппонента через стол:
– То есть церкви глубоко наплевать, по каким законам живёт общество? Её интересует только власть над ним? Так?
– Власть у нас, голубушка, одна – небесная… – немного спокойнее произносит отпрянувший отец Матвей.
– А вы, разумеется, полноправные её представители здесь, на земле русской! – восклицает Татьяна, звонко хлопнув себя по коленям. – У вас на это монополия! А все, кто против – враги?
– Православная вера потому и называется православной, что является правой, то есть единственно верной! И чем больше людей примут нашу веру, тем мир станет лучше!
– Знаем, знаем! Нам нужен мир и желательно весь!
Сказав это, Татьяна бросает в мою сторону вопросительный взгляд, который выводит меня из мысленного ступора. Я понимаю, что просто обязан принять какую-либо из сторон – нейтралитета, пусть и насупившегося, мне не простят.
– На мой взгляд, всё проще, – уверенно заявляю я, – любая церковь, это прежде всего организация, всеми способами рвущаяся к власти не только в отдельно взятой стране, но и во всём мире. А религия – средство завоевания этой власти. Она учит бояться жрецов и ненавидеть инаковерующих. Думаю, высшее духовенство вообще не верит ни во что – ни в бога, ни в чёрта – а только в собственный гешефт, наивно полагая, что его можно будет утащить за самый дальний кордон.
В мастерской становится тихо. Слышно только, как за окном вдалеке шумит электричка, и как Серафим – первая православная супермодель – ковыряется в ухе пальцем.
– Давайте, может, не будем ссориться, – подаёт голос хозяин дачи, только его робкий призыв мало действует на нашего оппонента.
– Во всей этой истории меня радует только то, что вы всё равно когда-нибудь придёте в церковь, – медленно, видимо, из всех сил стараясь держать себя в руках, проговаривает тот, – точнее, приползёте, когда припрёт.