Моя рюмка вновь полна. Тёмсик смотрит на меня выжидающе. Отворачиваюсь от него и встречаюсь глазами с Настей.
– Твоё здоровье, Настя, – говорю я, как мне кажется, с наивозможнейшей искренностью в голосе, – всего тебе хорошего… здоровья, денег, любви…
Чуть покрасневшая именинница чокается со мной высоким фужером с шампанским.
– Горько, бля, – слышу я сзади издевательский голосок Тёмсика.
«А почему бы и нет», – думаю я, слегка наклоняюсь к Насте и под звон бокалов целую её в щеку. Кровь приливает к моему лицу; кажется, я даже слышу звон в ушах.
– Ну, ты и нахал, – восхищённо шепчет Настя мне на ухо.
Её слова вгоняют меня в краску ещё больше. Чтобы никто не заметил моего смущения, устремляю взор в свою тарелку, на которой, откуда ни возьмись, появилось горячее – огромная отбивная, в окружении замаскированной зеленью рассыпчатой парящей картошки.
«Это, наверное, повкуснее «Мимозы» будет», – думаю я, начиная все это великолепие энергично уплетать.
– Ну-ка посмотри мне в глаза, – говорит Настя мне чуть погодя.
Смотрю, предварительно сведя глаза к переносице.
– Так, по-моему, тебе уже харэ, – заключает она после тщательного изучения моих зрачков.
– Я в порядке, – отвечаю я, возвращая глаза в нормальное положение.
– Ну да, я вижу, – кивает Настя, – у меня лучшая подруга анестезиолог, она меня научила по глазам определять дозу.
– Валера, вы не рассказали нам самого главного, – неожиданно произносит бабушка, – как вы познакомились с Настёной?
Вопрос ставит меня в тупик. Рассказать ей правду? Про ларёк, пирожки и платёжку? Или соврать… вопросительно смотрю на именинницу, но та уже, похоже, все придумала.
– Я покажу Валере свою комнату, – говорит она, поднимаясь, – мы ненадолго.
Встаю и пробираюсь вслед за Настей к выходу, чувствуя спиной взгляды гостей.
Настина комната огромна. Кажется, она больше, чем вся моя квартира, включая балкон и общую прихожую. Я серьёзно. Настолько огромна, что в ней спокойно помещаются: книжный шкаф, пианино, диван, двухтумбовый письменный стол, платяной шкаф, антикварная этажерка, и ещё остаётся достаточно пространства по центру для ковра. Но самое интересное находится у окна: мольберт, такой, как его принято представлять – деревянный, массивный, и слегка заляпанный краской. На мольберте – натянутый на раму холст, с которого на меня смотрит девушка с короткой стрижкой и озорными глазами. Рядом, в изящном старинном кресле, положив ногу на ногу, сидит оригинал: правая рука ласкает подлокотник, левая поигрывает длинной ниткой жемчужных бус, которые очень идут к чёрному бархатному платью с прямоугольным вырезом, достаточно короткому для того, чтобы мне были видны коленки и часть бедра.
Я открываю рот, чтобы спросить, кто автор, но Настя не даёт мне этого сделать.
– Ну, Цицерон, ты рассказал о себе всё, кроме своего знака Зодиака и размера противогаза.
– Размер противогаза – три, – бодро отвечаю я, – а по гороскопу я – ёж.
Настя издаёт сдержанный смешок.
– Значит ты у нас волжанин из купцов-староверов, – то ли спрашивает, то ли утверждает она.
– Есть немного. А что в этом такого?
– Разумеется, ничего. А по отцовской линии у тебя крестьяне-тверичи.
– Ты же всё слышала, зачем спрашиваешь?
– Жаль, дворян нигде не завалялось. Сейчас это модно.
Её тон меня задевает.
– Тебе что-то не понравилось? – довольно резко спрашиваю я. – Я что-то не так сказал?
– Успокойся, – смеётся Настя, – всё в порядке. Главное, бабушка в восторге. Её основной претензией к моим молодым людям всегда было то, что те не могли связать и двух слов.
– Встречалась с футболистами?
Короткий смешок и непонятный пас свободной рукой говорит о том, что моё предложение недалеко от истины. А может, и нет.
Выдерживаю паузу:
– Можешь внятно объяснить, зачем ты это сделала?
– А, сама не знаю. – Настя качает туфлей, которая вот-вот свалится с ноги. – Просто захотелось чего-то эдакого выкинуть в день рождения.
– И выкинула.
Настя удовлетворённо кивает, роняя на лоб тёмную чёлку.
– Знаешь, я очень рад, что понравился твоей бабушке, что оправдал надежды подводника, что выпил с Тёмсиком, а теперь мне пора, – говорю я, вставая с дивана, на краешке которого сидел.
– Не горячись, – останавливает она меня, – пожалуйста, останься.
Нехотя приземляюсь обратно.
– Есть и ещё одна причина…
– Какая, интересно? Поспорила с анестезиологиней на банку эфира, что сможешь притащить на день рожденья первого встречного?
– Просто ты мне понравился, – продолжает Настя, опустив глаза, – ещё когда пирожки покупал…
Не зная, как поступить, встаю с дивана и подхожу к ней. Настя сидит, потупив взор. С бусами она больше не играет, её руки теперь сложены под грудью. Подойдя ближе, различаю в вырезе её платья соблазнительную ложбинку. Настя поднимает на меня глаза, и я вижу в каждом из них по тёмно-карему чертёнку.
– …но это не значит, что я прямо сейчас готова отдаться тебе на этом диване!
– Тогда я лучше пойду, накачу с Тёмсиком!
– Сидеть! – указывает мне Настя на стоящий рядом стул.
Снова сажусь. У моей визави в руках появляется что-то блестящее.
– Сначала конфета, потом поцелуй, – говорит она шёпотом. – Открой рот, закрой глаза.
Ожидая подвоха, слегка размыкаю челюсти и опускаю веки, но через мгновение ощущаю во рту вкус карамели. После сытного обеда и выпивки сладкое нарушает мой кислотно-щелочной баланс, но карамелька вкусная – прямо как я люблю.
– Что за конфета?
– Ты жуй, глотай, – вместо ответа слышу я Настин голос, которая, судя по звуку, никуда не сбежала и сидит там, где сидела.
Пытаюсь тихонько приоткрыть глаза, чтобы понаблюдать за ней, но моя попытка мгновенно пресекается.
– Эй, с конфетой во рту, не подсматривать!
– И в мыслях не было, Анастасия… извини, запамятовал, как тебя по батюшке?
– Фёдоровна.
– Очень приятно, я меня – Валерий Михайлович. Так вот, у меня и в мыслях не было за тобой подсматривать. Во всём виноват страх темноты – первейший из человеческих. Можешь мне не верить, но в детстве я настолько сильно её боялся, что не мог спать один, и часто наведывался к родителям в постель. Даже теперь, когда мне стукнуло двадцать четыре, я так же неуютно чувствую себя один во мраке ночи, и мне часто бывает невыносимо…
– Доел? – перебивает меня Настя.
– Почти…
– Тогда, иди сюда. Только глаза не открывай, и давай-ка без рук.
Для верности заложив руки за спину, подаюсь вперёд, ориентируясь, скорее, по запаху Настиных духов, нежели по звуку её голоса. Первое, на что я натыкаюсь – её ладони. Мягкие и тёплые, они скользят сначала по моим щекам, потом по лбу, затем Настя запускает пальцы в мои волосы у висков. Когда они смыкаются у меня на затылке, по моей спине проходит ощутимая дрожь. Заметив это, Настя негромко усмехается:
– Во, кудри-то отрастил…
Молчу. Хмель и получаемые приятные ощущения не располагают к беседе. Настя оставляет в покое мои волосы и проводит подушечками пальцев по всему лицу ото лба до подбородка, как слепая, пытающаяся определить форму лица на ощупь. Её прикосновения мне не просто приятны, есть в этом что-то для меня новое и очень волнительное. Я ведь ей не соврал, что боялся темноты, и что сейчас боюсь тоже…
– Не открывай глаза, хорошо? – шепчет она.
– Хорошо, – шепчу я в ответ, – всё, что захочешь…
Наконец наши губы находят друг друга. Поцелуй выходит сладким, но не из-за карамели, а от долгого ожидания.
Осмелев, расцепляю слегка затёкшие руки и кладу их на узкие Настины плечи. Сквозь тонкую ткань чувствую их остроту и теплоту её тела. Пытаюсь аккуратно притянуть Настю к себе, но у меня ничего не выходит – Настя в прямом смысле непреклонна. Тогда я решаю приблизиться к ней сам, но Настя, разгадав мой манёвр, чуть-чуть отклоняется в сторону, и я, словно неопытный боксёр «проваливаюсь» мимо неё. Невероятных усилий мне стоит удержать равновесие и не свалиться со стула, на пол падает только Настина туфля. Издевательский смех становится завершающим аккордом моего позора.
«Смейся, паяц, над разбитой любовью», – думаю я, не в силах взглянуть Насте в глаза.
– Молодёжь! Идёмте пить чай! – слышится за дверью спасительный бабушкин голос.
За чаем ничего интересного не происходит. Гости обсуждают сначала очередное покушение на Шеварднадзе, а затем Чеченскую войну. Стол по обыкновению разделяется на два лагеря: тех, кто считает приемлемым настоящий порядок вещей, и тех, кто за войну до победного конца. Особенно горячими сторонниками последнего оказываются Настин отец и подводник с примкнувшим к ним Тёмсиком; бабушка и ещё двое гостей против. Я храню нейтралитет и помалкиваю – не люблю говорить о том, в чём сам не участвовал и участвовать не собираюсь.
Грозящая перерасти в мордобой, дискуссия заканчивается, когда Настя приносит с кухни огромный чайник с дополнительной ручкой в районе носика. Всем, начиная с бабушки, она разливает из него в синие с золотом чашки невиданный мной доселе красный чай, потом под аплодисменты задувает торт с двадцатью четырьмя свечами, уверенно режет его, и так же начиная с бабушки, раскладывает отрезанные кусочки по блюдцам.
– Это тоже ты испекла? – спрашиваю её я, когда она, слегка офигевшая от всего, приземляется на своё место. – Кстати, очень вкусно, как, впрочем, всё, что ты приготовила…
В ответ получаю испепеляющий взгляд и лёгкий пинок туфлей под столом.
К десяти часам гости начинают расходиться. Первым отчаливает подводник. «Пора в базу, – говорит он, медленно, по-стариковски вставая, – засиделся». Вслед за ним, церемонно со всеми, кроме меня, попрощавшись, уходит Тёмсик. Я тоже порываюсь уйти, но Настя меня удерживает. Не понимаю, зачем ей это нужно, но не сопротивляюсь. В конце концов, в квартире остаются четверо: Настя, её отец, бабушка и я.
– Вот теперь иди, – говорит мне Настя.