ашинист. Сяду около него и скажу ему, чтобы он дал свисток погромче. Вот будет смеху, когда там, внизу, люди бросятся бежать, как зайцы. Плохо только, что мама не разрешит мне высовывать голову и глядеть на домики, которые проносятся мимо, словно окутанные туманом, и на людей, которые останавливаются и машут руками, и на старушек, которые продают соки и разную еду. Вот это плохо! Ведь когда я ехал сюда, я мог смотреть на что захочу, и никто мне ничего не говорил».
Рикардо с матерью вошли в вагон вслед за группой крестьян в пончо и старух в шляпах. В руках у крестьян были большие пакеты и даже мешки, но ни у кого не было такого чемодана, как у мамы. Рикардо спросил, почему они не сели рядом с водителем, и мать ответила, что билеты на те места стоят дороже. Тогда Рикардо вспомнил о девочке с золотистыми кудряшками и, оставив мать с ее чемоданом, забился в самый угол сиденья, сгорбился и надвинул пилотку на самые брови…
Дед сказал, что нужно перегнать скот из Чучо и что сейчас невозможно нанять хороших погонщиков. Мало кто соглашается возиться с этими своенравными, опасными бычками. Эх, если бы был жив черный Рубен… Мальчик подумал про себя, что Рубен уже не нужен, ведь есть же он, Рикардо, но вслух он ничего не сказал, а только сердито посмотрел на деда. Но дед этого не заметил.
Опять он должен оставаться дома, на ранчо. Никак не дадут ему возможности проявить себя. Опять он должен делать то, что делал каждый день во время каникул: помогать работнику, по прозвищу «Разиня» пригонять коров, отвязывать одного за другим телят, подпуская их только к уже подоенным коровам. А когда выпускались новорожденные телята, то нужно было бежать привязывать коров, которые могли их растоптать. Но это было еще не всё: когда коровы были подоены, он должен был бежать за пахтой для телят, возить воду на осле и выполнять тысячи других поручений. А ведь если бы ему разрешили оседлать маленькую лошадку и дали бы лассо, принадлежавшее когда-то покойному Рубену, то он не побоялся бы и более серьезных дел. Но дед упрямо твердил, чтобы он помотал лишь Разине, а это означало, что до настоящего погонщика он еще не дорос.
Разиня ехал впереди табуна. Рикардо оставалось только оттеснить лошадей в каменную загородку, а потом закрыть ворота, отрезая им путь к отступлению. Внутри загородки их легче было усмирить. Разиня издавал гортанные звуки и отчаянно махал руками. Рикардо хорошо понимал свою задачу и, видя приближающихся лошадей, поигрывал маленьким кнутом. Ему удалось остановить лошадь, которая попыталась было пуститься наутек. Но другая лошадь, по кличке Топаз, вдруг встала на дыбы и, громко заржав, стрелой помчалась к выходу. Другие лошади бросились за ней. В воздухе засвистел кнут Разини, и двор огласился его отчаянной бранью. Рикардо не успел и глазом моргнуть, как на его спине вздулись три кровавых полосы. Метнувшись в сторону, он закричал не столько от боли, сколько от охватившей его ярости. Выбежав из-за ограды, он помчался к бабушке.
Бабушка принялась успокаивать его, говоря, что не следует связываться с этими батраками, что незачем помогать Разине — ведь нужно быть зверем, чтобы так ударить мальчика. И в довершение всего она воспользовалась этим и напомнила Рикардо, что гораздо лучше учиться и выбиваться в люди, чем возиться с коровами. Тут пришел дед и стал говорить, что дети всегда растут неженками, если слишком долго цепляются за бабушкин подол. Он посмотрел на Рикардо с усмешкой, а потом спросил, не пойдет ли он чистить с ним бананы. Рикардо было все равно, что делать, но очень обидно было думать, что Разине дозволяется бить его, и дед ничего ему не говорит, словно так и надо.
В такие минуты, и особенно когда Рикардо вспоминал о матери, он убегал в лес, а перед этим бабушка всегда гладила его по голове и давала лепешку с творогом, приговаривая: «Расти, сыночек, расти быстрей».
Батраки уже были на лошадях и с гиканьем носились по двору. Соперник Рикардо — Серафим — ходил рядом, гордый от того, что его берут с собой, думая, что он умеет доить быстро и что уж ему-то ничего не будет стоить справиться с обязанностями помощника погонщика. Но разве это что-нибудь значит, если Серафим не умеет на скаку накинуть лассо на лошадь! Если его и берут, то только для того, чтобы он раскладывал лошадям соль или ухаживал за жеребятами. Да такую работу любой выполнит!
Бабушка дала им на дорогу холодного мяса и лепешек, а Рикардо протянул соль Серафиму. И вот они уже исчезли в клубах пыли, как настоящие ковбои. Особенно гордый вид был у Серафима. По бокам его седла висело по мешочку соли, но весь он скорее был похож на разгулявшегося сыровара, чем на ковбоя…
Тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук!.. — отучит поезд, и зеленые, поблескивающие водой пастбища сменяются желтыми и сухими. Воздух нагрет, и шерстяной пиджак и пилотка начинают мешать Рикардо. Он смотрит на мать, лежащую на полке, откинув голову. Посасывает под ложечкой, но Рикардо сдерживается и не будит ее. Волосы у матери пшеничного цвета и очень курчавые, как у той девочки, которую он увидел в зале. Впрочем, на этом сходство и кончается. У мамы уже не такая нежно-розовая кожа. У нее на шее и в уголках глаз уже начинают появляться морщинки. Раньше она, наверное, была даже красивей, чем та девочка с кудряшками. Мама часто играла со мной, думает Рикардо, и когда слишком долго не было писем от отца, которого я не знаю, она нежно прижимала меня к себе и говорила: «Мальчик мои!» Но когда письма приходили, мама становилась очень красивой; она расчесывала свои длинные волосы, надевала на меня белые брюки, лаковые ботинки, и мы отправлялись в парк, который в такие минуты тоже казался очень красивым: там были пальмы и птицы, зеленая трава и колючие кусты с фиолетовыми листьями. Но все это было раньше. До того, как письма перестали приходить и мама отправилась на заработки в город, оставив меня с дедушкой и бабушкой. Все это было давно, потому что теперь сочная трава на пастбищах пожухла, лицо у мамы стало некрасивым, цветы опали, и птицы уже не поют в пальмовой роще. Мама теперь не ласкает меня, как прежде, и мы больше не играем с ней в прятки.
Еще до того как я поступил в школу, мама сказала, что я должен остаться в доме у деда — ей нужно найти работу в городе. «Ведь это для тебя же, малыш!» — говорила она. А я не хотел жить у деда потому, что там мной командовал Разиня, который глядел на меня, как на щенка дяди Серхио. Не нравился мне и дом деда, огромный и холодный, словно кладбище.
Мама сказала, что не может взять меня с собой, и тогда бабушка стала угощать меня сдобными лепешками с творогом, а тетя — причесывать меня и примерять новый костюм. Дед посадил меня на колено и начал раскачивать, изображая лошадь. Потом он стал стучать пальцами по табурету песенку «Санхуанера» и спросил, какую лошадь я хочу получить в подарок.
Мама уже не была такой веселой, и ей не нравилось, когда я пытался говорить с ней или задавал какие-нибудь вопросы. Потому что ей нужно было уехать, и так, чтобы я этого не заметил. В общем, она просто «подарила» меня бабушке с дедом. Помню, было уже поздно и мы собрались ложиться спать. Но я видел, как она укладывала вещи и как Разиня заходил в наш домик с зелеными воротами и помогал маме закрыть чемоданы. Мне не хотелось спать, но еще больше не хотелось идти в дом деда и бабки. Разиня отнес туда чемоданы, и я видел, как мама шепталась о чем-то с теткой. Мне сказали, чтобы я их ждал, что они только сходят в церковь и скоро вернутся. Я так и сидел в дедушкином кресле, пока не заснул. Когда утром я проснулся на тетиной кровати, мамы уже не было. С тех пор я больше не ходил в домик с зелеными воротами.
Дедушка и бабушка были очень добры со мной. Они любили меня, но еще больше любила меня тетя. Она брала меня к себе в комнату, ласкала меня, а потом вытаскивала бумажные цветы и прикалывала их мне, словно я был маленькой девочкой. Мне это не очень нравилось, но тетя была такая добрая, она покупала мне сладости и одевала меня, и я делал все, чего она хотела. Тетя такая же красивая, как и мама. А любит меня даже, наверное, больше, чем мама: уж она бы не согласилась оставить меня у деда с бабкой.
Я вспоминаю минуты, когда дедушка на что-нибудь сердился. Было даже страшно. Но меня он никогда не бил. А бабушка иной раз била, но так, чтобы дедушка об этом не узнал. Потому что деду не нравилось, когда я плакал. Однажды, когда я упал из гамака, потому что тетя слишком сильно его раскачала, дедушка чуть не ударил ее. В тот вечер я был готов сделать все, только бы тетя забыла те слова, которые он ей сказал…
…Мама просыпается. Видно, что она в плохом настроении. Рикардо вновь чувствует, что он голоден. Трава за окном совсем сухая, поникшая, и воздух так раскален, что трудно дышать. Потом идут пашни, ровные, с рыжеватой землей. Поезд уже спустился с гор, окутанных белыми облаками, и катит теперь по безлесной равнине там, где река Магдалена бежит рядом с железнодорожным полотном. После того как мы пересечем эту реку, думает Рикардо, впереди будет деревушка, где всегда (продают разные фрукты: сливы, манго, чиримойю, анон. Если мама даст мне немного денег, я куплю сливы для тети. И для Серафима, если останется…
Рикардо опять начинает думать о матери, о ее плохом настроении и тут догадывается: это потому, что они возвращаются на ранчо. Наверное, мать не разговаривает с ним и не ласкает его еще и потому, что ей не хочется туда возвращаться… Когда приедем, думает Рикардо, я изобрету какую-нибудь новую игру или расскажу маме, чему меня научил дед, пока ее не было. Она может ответить, что я уже рассказывал ей об этом в письмах, но я что-нибудь придумаю, а может быть, расскажу ей о том, как мы играем с тетей, когда дедушка гасит в доме свет, или как мы тайком от деда ходим купаться на пруд, или как катаемся на мотоцикле, когда я убегаю с уроков в школе. В общем, ей не будет скучно, и тогда мы, наверное, опять будем с ней играть.
Это так и будет — конечно, если мама меня любит. А может, она и не думает обо мне: ведь «подарила» же она меня дедушке с бабушкой. «Подарила». Так говорят мне Серафим и товарищи в школе, когда я с ними поругаюсь. И еще говорят, что дед отправил меня в Боготу потому, что я ему надоел. И чтобы я напомнил матери о своем существовании. «Она у тебя, — говорили мальчишки, — как корова, у которой отняли теленка. Сначала грустит по нему, а потом забывает». Наверное, об этом же писал матери и дед в письме, которое велел ей передать.